bannerbanner
Тихон 2
Тихон 2

Полная версия

Настройки чтения
Размер шрифта
Высота строк
Поля
На страницу:
2 из 3

Тихон перекатился с пяточек на носочки, потом обратно, приятно ощущая тело.

– Хорошо, что я есть, – сказал Тихон.

На самом деле Тихону было легко, потому что его бытие уже было оправдано контрактом на смерть в томографе. Даже умерев, он обязательно послужит науке. Бог хочет видеть мою смерть в приборе? Чтобы лаборанты что-то померили, зафиксировали, утерли-таки нос британским ученым, пресловутым б/у.

Это ведь замечательно, когда твое существование оправдано a priori: живи, как хочешь, ты обязательно пригодишься, у тебя контракт. Ты однозначно полезный кусочек.

– А вот хренушки, – сказал внутренний голос, – Это так не работает. Твоя тройственность работает, как дар при жизни, а не в момент смерти, Тихон. Она тебе для того, чтобы жить уникально, а не умирать уникально. Да и не факт, что томограф что-то покажет… ничего он не покажет. Представляешь, томограф ничего не показывает, и твоя пожизненная стипендия оказывается подачкой, вытянутой обманным путем? Но ты уже помер, и не то, что деньги обратно вернуть институту, но и просто покраснеть от стыда за воровство и обман уже не можешь. Тебе такая посмертная слава нужна, Тихон? Давай лучше сделаем из тебя NFT. Это «нефть» на иврите, потому что без гласных… э-э, ладно, Тихон, забей.

Тихон и забил. Забил на тройственность себя, двойственность бытия и единство всего сущего. Забил на свою кусочность и целостность. Забил на уникальность и всеподобие, забил на психологов и лаборантов, забил на атомы и Бетельгейзе… вот на Бетельгейзе не надо было, но сделанного не воротишь.

Короче, до следующего раза забил, пока пробки снова не вылетели.

Маруся и дядя

Маруся не то, чтобы невзлюбила, а просто не полюбила дядю. Дядя сам виноват, не дал повода, а без повода она не умела, потому что сама была не слишком долюблена в детстве безусловной любовью. Полудолюблена, как-то так… или полунедолюблена, если ваш стакан наполовину пуст. Так или иначе, шаблона любви у Маруси не было, и она импровизировала в отношениях, как могла.

А чего она не могла… Например, Маруся не могла, как настоящая женщина, не рисовать дядюшке милый флирт. Она и рисовала, смущая дядю и расписывая его лицо красным. А потом сразу же белым, так что дядюшка напоминал польский флаг вверх ногами. Бытие в промежуточном состоянии между ужасом и восторгом стало дядиной нормой.

Еще Маруся подметила, что дядюшка Архип крайне внимателен к чужим словам. Чего он там в них выискивал? Скорее всего, он слов просто боялся, лавировал промеж них, как лыжный дядька на горном склоне, уворачивающийся от флажков. Когда твоя жизнь слалом, трудно сохранять лицо монохромным. Лицо, как известно, зеркало души. Постоянное ожидание подвоха от жизни, эдакое состояние «полупан-полупропал», как однажды выразился жестокий Тихон, не способствует красоте отражения.

Разные части дяди Архипа страдали от Маруси по-разному. Туловище, например, практически не страдало, зато само имя «Архип» готово было в окно выброситься, лишь бы не быть присовокупленным к этому нескладному дяде.

– Дядюшка Архаип, – ластилась Маруся, изображая личиком покорность и простоту, – Ой, прости – Архип, я хотела сказать.

Дядюшка помнил, что в запасе у нее еще Архипип, Архипуп, Архитрон, Архетип, Абрикоша, Архипёс, Архипан, Архипад, Архипень, Архипёс, Архитуп, и целая пачка других патронов существенного калибра. Из всего набора дядюшку умилял разве что Абрикоша, остальное бесило.

– Называй все своими именами! – потребовал однажды от подруги Тихон, поборник справедливости, равенства и еще чего-то хорошего, не снабженного в этом мире подходящим словесным определением.

– Привет, стол Маруся, – тут же обратилась к предмету мебели послушная Маруся.

– Не паясничай, я не то имел в виду, – скривился Тихон, – Стол не может быть «Маруся».

– А в «Икее» может, – пожала плечиками Маруся, – Хотя, по мне так лучше кровать.

Дядя Архип, почувствовав поддержку товарища, попробовал огрызнуться:

– Имя «Марина» напоминает подводную лодку, – вякнул дядя.

– Подводная лодка это субмарина, – поправил дядю Тихон, – А марина – это место стоянки для лодок.

– Парковка, – осклабился дядя, уточняя определение.

– В принципе, да, – согласился Тихон, – Но слово «парковка» какое-то излишне практическое, ты не находишь?

В истории этой планеты остались ненаписанными слова о том, решился ли дядюшка обозвать Марусю «парковкой». Тем более, что Маруся это все-таки не Марина. Маруся – это маленькая Марина, Мариночка. Индивидуальное паркоместо, если можно так выразиться, а не парковка вся целиком.

– Я джентльмен, – заявил дядя Архип, – Я детей и женщин не обижаю.

И приосанился, потому что в голове его тут же всплыл светлый образ доктора Ватсона в исполнении актера Соломина. Образ был столь ясен и чист, что его опознали стоявшие рядом Тихон с Марусей.

– Ну, предположим, мифы об английских джентльменах весьма противоречат реальности, – мягко произнес Тихон, – Психоисторические вирусы это, запущенные обонятельными англосаксами.

– Откудава он вообще прибыл, твой доктор Ватсон? – грубо спросила Маруся, добивая остатки просиявшего в комнате джентльменства простецким «откудава», – Он из Индии прибыл! А ты помнишь, чем англичане в Индии занимались? Мерзкий палач он, твой доктор Ватсон!

– Палач, верно, – согласно кивнул Тихон, – Головы сипаям рубил.

Все представили, как Соломин рубит сипаям головы. Картинка рисовалась премерзкая. Дядя Архип сменил цвет лица с польского на советский, но робкая кривуляка улыбки не сумела сойти за серп, потому что была кривулякой, а нос дядин и вовсе не напоминал молот. Скорее, он поникшее недоразумение напоминал, причем виновато как-то, будто не хотел напоминать – но пришлось.

Тихон с Марусей были хорошими товарищами дяде Архипу, им было низко и подло наслаждаться дядиной обескураженностью. В то же время, Марусю вполне устраивала ее способность управлять флагами, папа мог бы гордиться дочерью, если бы мог.

Маруся оставила за собой право мило взбрыкнуть, когда вдруг возникнет такое желание. Желание, подтвержденное правом, способностью и возможностью, имеет шанс проявиться в реальности.

Сам Бог не имел возможности перечить Марусе, когда оная помышляла флиртануть с дядей. Во-первых, это был флирт, непременно разбавленный присутствием еще нескольких человек, так что в любом случае рисовалась бы пошлая групповуха. Во-вторых, дальше вербального издевательства над именем «Архип» флирт старался не заплывать, до буйков было дальше, чем до горизонта.

Дядя Архип, конечно же, не улавливал ни духа, ни буквы флирта, выразив однажды свое недовольство:

– Это она неправильно надо мною смеется, не по-товарищески, – и обиженно умолк.

Вышло как-то мелкобуржуазно, что-ли… Мелко вышло.

– Это она еще не смеется, – задумчиво уточнил Тихон, знавший подругу получше.

Ничего не поняв, дядя Архип рекогносцировал на подоконнике муху и, в отместку за непонимание, решил прибить несчастное животное. Пару раз не попав свернутой в убийственную трубочку рекламкой из ящика, дядя подровнял орудие, крякнул, прицелился, и попал таки в третий раз. Тут же внутренний голос подсказал дяде, что когда убиваешь муху, важно не просто шлёпнуть сверху рекламкой, но ещё покатать взад-вперёд, чтобы наверняка, чтобы у неё там всё смялось внутри, сломались чтоб крылья, чтобы сердце залезло в таз, и чтоб коленки оторвались, и еще чтоб…

Тихон посмотрел, как злобно дядя Архип раскатывает муху, ему стало жалко. Товарища, не муху. Он бы даже шепнул сейчас Марусе, чтобы та отстала от дяди – но не шепнул. Взрослые люди, сами разберутся… или не разберутся. Ежели не разберутся, так мух в помещении станет меньше, что тоже есть плюс.

Китайская инженерная мысль

Среди ночи спальня вдруг озарилась ярким и голубым. Тихон, пока еще не полностью впавший в сон, уплывающим взглядом попробовал заценить отблески на потолке, потом все-таки догадался: телефон, оставленный на столе, ожил и мигает.

«Два у нас варианта», лениво подумал Тихон, вовсе не желая вставать и тащиться к столу, «Он или погаснет, или сядет». Оба варианта Тихона устраивали. Он притворил глазки, ожидая наступления приятной тьмы. Но тьмы не случилось, наоборот – к отблескам вдруг добавили рваный немелодичный звук, банальный до ломоты в слуховых зонах мозга.

– А, будильник, – шепнул в одеялко Тихон, – Решил, что уже шесть.

Сразу все стало ясно. Пока будильник не разбудил Марусю, Тихон осторожно встал и пошел к столу, ощущая теплыми пяточками шершавую ласку деревянного пола. Следовало ускориться, потому что Маруся спала чутко. Тихон достиг стола, и еще малость проснулся: это звучал не телефон, это звучал будильник, зачем-то встроенный в дигитальный термометр. Хороший был термометр, полезный, он показывал температуру не только в комнате, но и за бортом, связываясь по радио с датчиком, пристроенным лично Тихоном за окно на маленький аккуратный шуруп. Вчера в термометре накрылась батарейка, и Тихон ее заменил, да еще сунул опосля иголочку в крохотное отверстие с надписью reset. Похоже, от этой процедуры замечательный аппарат скинулся в нуль, и в этом нуле был по умолчанию будильник на шесть. Тихон вздохнул, поднял аппарат и посмотрел на дисплей.

Таки да, внизу справа светилось «6:00», время будильника, и маленький колокольчик. А еще на дисплее было восемьдесят девять градусов внутри комнаты и сорок два за бортом. Пару секунд жизни Тихона клинило, но он был умен, очень умен, даже в состоянии полусна. Он заметил, что возле градусов стояло «F», то есть, прибор скинуло еще и в градусы по Фаренгейту. В этот момент будильник вновь зазвонил.

– Э-э… – поморщился Тихон, – Ты сейчас каждые пять минут гудеть будешь, я помню.

Кнопки на китайском приборчике были неудобные, сразу их нащупать сонными руками не удалось. Со стороны это наверняка выглядело так, будто Тихон пытается прикрыть ладошками аппарат, чтобы не звучал вслух на всю темную комнату. Наконец, или аппарат устал, или Тихону удалось что-то там надавить, но будильник заткнулся.

На пять минут замолчал, потом снова запоет, а еще спать да спать, вон Марусечка укрылась одеялком, даже не догадывается о борьбе милого друга с техникой, как бы Марусечку не разбудить…

Тихон взял аппарат и потащил с собою в кровать. Осторожно прилег, натянул одеялко, и принялся под одеялком нащупывать кнопки, чтобы окончательно вырубить несносный девайс.

Маруся на самом деле уже не спала. Она прислушивалась поначалу к шагам Тихона, потом к непонятной борьбе где-то в районе стола, потом к тайным шевелениям под одеялом. Сделала предположение, чем Тихон там занят, и удивилась.

– Тиша, ты там чем занят? – весело намекнула Маруся.

– Каким еще «чем»… Мне пятьдесят семь лет, – опроверг Марусины предположения Тихон.

Зачем-то принялся переводить пятьдесят семь в фаренгейты. Вышло разочаровывающе много, поэтому решил, что пятьдесят семь – это уже в фаренгейтах. В цельсиях же Тихон оказывался удивительно юн, что не могло не греть душу.

В этот момент аппарат вновь издал звук. Маруся вскрикнула.

– Тиша, ты там чего? – в голосе Маруси звучал испуг.

– Я там куда нажать ищу, – раздраженный неуместным испугом, проскрежетал Тихон, – Спи, Руся. Сейчас надавлю, и он сдохнет.

– Кто? – Марусю уже слегка трясло, – Какое плохое слово… Тиша, не дави! Пятьдесят семь – это еще очень мало, Тиша. Все еще впереди!

– О, вроде нажал, – выдохнул Тихон, – А то уже думал, придется батарейки вынимать. Там тоже дверцу поди нащупай. Вчера об защелку ноготь чуть не сломал. Китайцы, чтоб их, не могут сделать по-человечески. Экономят на миллиметре пластмассы. Из нашей же нефти пластмассу делают, и потом на нас же экономят. Где справедливость, Маруся, я тебя спрашиваю? Кнопки должны быть большими, чтобы можно было нажать в варежке. Я вот ради принципа сейчас возьму варежку, а ты надень и попробуй нажать! Сама увидишь, какова китайская инженерная мысль.

Тут он зашевелился активнее, и Маруся подумал, что и впрямь сейчас пойдет искать варежку. Но варежки на лето аккуратно запаковала в коробку сама Маруся, так что Тихон вряд ли знает, где искать. Маруся полезла через Тихона к выходу из кровати.

– Ты куда? – вопросил Тихон.

– За варежкой, – отозвалась Маруся.

Ей, конечно же, не хотелось никуда лезть из теплой кровати, от теплого Тихона, за какой-то там зимней частью одежды.

– За какой варежкой? – Тихон уже совсем не понимал происходящего.

– Кнопку нажать, – уточнила Маруся для милого друга.

Сердце Тихона поплыло. Оно поплыло в любовь, в бесконечное чувство к Марусе. «Вот она сейчас лезет сонно через меня за какой-то дурацкой варежкой, о чем я совсем не просил, берет и лезет, даже не задумываясь о причинах своего поступка, даже не спрашивая зачем. Полез бы я для нее, вот так, не задумываясь?».

– Русечка, я с тобой, – Тихон помог Марусе, перегрузив ее обеими руками через себя, – Кажется, я помню, куда мы варежки складывали.

Хождение куда подальше

Несмотря на трогательную любовь, Тихон с Марусей могли и поцапаться. Тихону это не нравилось, потому что он был человек тихий. А вот Маруся могла и кайф получить от крика, плача и ускоренного перемещения в пространстве квартиры Тихона.

– Тихон! – Маруся так гаркнула, что Тихону послышалось, будто гавкнула, – Гав! Тихон, гав-гав! Ну-ка, гав, выходи из зоны комфорта в нормальные человеческие отношения, гав.

– Мне хорошо в зоне, – попробовал отбиться Тихон.

– Зона! Гав! – Маруся уже отрыла томагавк войны, набрала инерцию, и останавливаться не собиралась, – Ты застрял в своей мелкой зоне, закопался, как индюк в гав-гав! Зона вашего комфорта… Нет, не так! Зоночка вашенького комфортика, Тихон Батькович, скукожена до размеров конца иглы, вам в одном месте не колко, милый друг?

Милому другу стало колко. До сих пор не было, но после таких слов стало. Тихон даже заерзал на табуретке, вспоминая о том, что старинные споры о числе ангелов, способных уместиться на конце иглы, так ничем и не завершились. А тут еще Тихон до кучи, мол, подвиньтесь, господа ангелы. Было колко, так стало еще и стыдно: Тихон представил себе бестелесных господ, вынужденных подвинуться, пересесть, а то и слететь с насеста.

– Неча краснеть! – гаркнула Маруся, – Побелей! Ой, Тиша, я хотела сказать – посветлей… Тишенька, ну прости, зайка…

Эка-же болтало сударыню… Удержать маятник в крайнем положении крайне трудно. Прежде чем задирать маятник в край – подумай, сможешь ли удержать? Если не уверен, так и не трогай, пусть себе висит, заодно и кукушка выспится.

– Тихуан, прости, – шепоток Маруси был искренен и горяч: она любила Тихона, с этим не поспоришь, – Я не хотела. Ой, ты какой-то совсем зеленый стал… Тебе плохо?

«Зеленый зайка – это классно», подумал Тихуан, – «Это, в каком-то смысле, призыв к неподвижности, потому что зеленая елка зимой не бегает, она стоит, как вкопанная… ну да, а какая же еще… Вот если ты белый, тогда бегай, топчи снежок маленькими лапками, мимикрируй на бегу… странно, почему бабочка не цвета неба, а цвета цветка, ведь птичка ловит бабочку в основном на лету, а не на цве…».

– Тишенька,– Маруся ласково потерлась мордочкой о плечо милого друга, – Чего молчишь, ну?

– …тке, – закончил свою мысль Тихон.

– Что? – не поняла Маруся.

– Не на цветке, – сказал Тихон, – Не обращай внимания, Русик, это я о своем.

– А-а, – кивнула Маруся, и успокоилась.

Потому что на самом деле ей тоже было хорошо, когда Тихон в своей зоне комфорта. Личный вклад Маруси в эту самую зону был велик и, честно сказать, недооценен. Как Тихоном, так и самой Марусей.


Но бывало и не так, бывало похлеще. Например, однажды спор был захвачен вопросами личного вклада в совместность. Совместность – она же не более, чем сумма личных вкладов. Ах да, конечно же плюс новое качество, как результат синергии. Маруся обычно педалировала новое качество, а Тихон делал упор на личных ингредиентах совместности.

– У меня квартира лично от мэра, а у тебя что? – такими словами Тихон решил однажды отметить свои персональные достижения, – Я есть звезда Сиреченска!

– А я есть твоя звезда, – вырвалось у Маруси.

Но тут она непонятно зачем покраснела и решила подумать.

«А что у меня?», подумала Маруся, опуская то, что только что вырвалось, «Мамина угроза и папин чмок?

– Я владею маминой угрозой и папиным чмоком! – провозгласила Маруся, что само по себе тоже было угрозой, голос у нее был такой.

– Да, это вам не шары огненные метать, – согласился Тихон, не без иронии в голосе.

– Не поняла, – не поняла Маруся, – Какие шары?

Тихон понял, что он сам не понял про шары. Так, сказал и сказал…

– Ты угадываешь в моем лаконичном молчании крайнюю степень удивления? – попробовала добить милого друга Маруся, и смолкла.

Тихон прокомментировал ее молчание своим. Молчание было сильным оружием – но прокомментированное молчание утрачивало свою убойную силу, и вместо эпицентра, расположенного в самой середине души, смешно хряпалось на окраину Тихона, задевая лишь по касательной. Так и сейчас, Маруся, наивная душа, сочинила себе, что попала, а на самом деле лишь слегка царапнула чувство вины, даже не слишком его раздражив.

От таких мелких царапин окраина Тихона лишь крепчала.

– Цыганка угадывает, – сказал Тихон, – Чего мне угадывать.

Это он так напрасно сказал. Маруся не уважала тему цыганства. Не то, чтобы не любила, но не уважала. Наверное, тема за что-то цеплялась в ее душе.

– Афанасий, а не пошёл бы ты за три моря, – грубым голосом посоветовала Маруся.

– Я не Афанасий, – возразил Тихон, уже понимая, что как раз Афанасий.

Задетая за неправильную тему, хамила Маруся направо, налево, и даже вверх. Вниз не хамила, понимая, что ей же потом паркет отмывать.

«Цыганство, собственность, чмоки, угрозы, моя зона комфорта, не слишком ли много у Русечки накопилось несносных тем?», подумалось Тихону, и он вновь опечалился за любимую. Любовь прочно удерживала Тихона от хождения куда подальше, потому что он понимал – самой Русечке от своих тем куда хуже, чем Тихону. Куда-то далеко от Маруси он сходил бы разве что за лекарством, да и то не надолго.

Но сильнее всего душу грела уверенность, что Маруся, куда бы его ни послав, сама тут же увяжется вслед. Потому и вел себя более-менее прилично, дабы не быть посланным чересчур далеко – у Русечки ножки устанут.

Стульев.нет

«В катере можно было «навести тишину», как выражался Истомин. Система активного шумоподавления применялась, когда летающая машина при посадке проходила сквозь «плазменный град». Миллионы шаровых молний создавали вокруг катера такой грохот, что нормальному уху выжить внутри было бы невозможно, если не заглушить это множество взрывов принудительно».

Тихон принудительно закрыл фантастику, отложил в сторону, задумался. Мысль не шла.

«В катере были очень удобные подстраивающиеся ложементы: можно было «поспать на работе», как говорил Алексей. Истомин же, насмотревшийся земных телевизионных шоу, называл Землю местом, где «люди разного роста сидят на одинаковых стульях». Ему это было непонятно: кто-то поджимает ножки, кто-то вытягивает – так и живут. Культура его мира, в основе которой лежали любовь и движение, вообще недолюбливала стулья. Окажись Алексей на его планете, он был бы не менее обескуражен, чем Истомин здесь».

Тихон предпринял вторую попытку выйти из чтения, и на этот раз получилось. Дабы не соблазняться, засунул книгу вообще в стол, повернул ключ на положенные два оборота.

Достаточно. Пусть они там летают на своих стульях внутри ящика письменного стола. Если захотят, могут даже включить активное шумоподавление. Тихон прислушался, не звучит ли чего из ящика? Не звучит.

– Скорее всего, уже сели, – решил Тихон, имея в виду приземлившийся катер, – Или шумоподавились.

Это было хорошо, это был явный трындец гештальта, но что-то еще свербило, неоконченное. Вопрос неравных стульев свербил, вот что. Зашитая в стулья иллюзия равенства морщила пространство, как черная дыра из научпопа.

Конструкторы мебели даже не предполагали, какую бомбу они заложили под заднюю часть Тихона своим стремлением к унификации производственных процессов, экономии материалов и упрощении маркетинга!

Тихон сидел на среднестатистическом стуле и переживал. Переживал он за себя будущего, вставшего со стула и прогулявшегося, например, в сторону кухни. Сколько еще иллюзий встретится ему на пути? Майя везде, она повсюду, она вездесущая, как самец кобры по имени Наг из сказки про отважного мангуста Рикки-Тикки. В слове «кобра» тоже скрывалась иллюзия равенства, как и в любом усреднении. Будь все по-людски, Наг был бы не кобра, а кобр – долой равенство! Долой усреднизмы, коими полнится мир!

– Останусь сидеть, – решил Тихон, – Не выйду из-за стола условно-досрочно.

Осторожно потрогал пяточкой пол – не далек ли, чтобы излишне напрягаться, к нему тянучись? И не близок ли до того, чтобы горбить коленки?

– На своем ли стуле сижу… – сурово задумался беспощадный к себе Тихон.

Этим в ящике стола хорошо, они сели. Под них конструкторы запилили обтекающий ложемент, чтобы хорошо летелось и приземлялось. Закавыка, в чем тут закавыка…

В том, что туловище космонавта важнее для Родины, чем его, Тихона, туловище, вот в чем закавыка. Космонавтово туловище вообще космонавту не принадлежит, он целиком есть собственность Родины, по крайней мере в рамках контракта.

Тихон вспомнил, что у него самого заключен с институтом контракт на смерть в томографе.

– Пожалуй, мне этого хватит, – сказал Тихон, обращаясь к мужикам, приземлившимся в ящик его письменного стола, – А стул можно и подпилить, если высок. Или сунуть под зад подушечку, если низок.

Выходя из дому, запер дверь на два оборота. Потому что не хотел быть похожим на давно ушедшую в мир иной мать, которая запирала на один оборот, выходя в магазин:

– Я же не надолго, – оправдывалась мать.

Тихон весьма часто вспоминал это, и старался быть не таким. Так и сейчас, запирая на два, Тихон радостно ощутил треск эмоциональной пуповины, свидетельствующий об «успешно проведенной сепарации», как это называла Марусина подруга психологиня. Вот же как хорошо: усреднизмы долой, пуповину долой – свобода!

Сердце

Время от времени Тихона вербовали. Тихон, также время от времени, поддавался, ложился под вербуна. Не без вульгарной личной выгоды, впрочем. Так, он поддался институту, пообещав умереть в томографе, и даже заключив официальный контракт. Еще он отважно прилег под мэрию, став официальным лицом Сиреченска. Поговаривали злые языки, что Тихон еще под кое-кого лег, но это было неправдой. В любом случае, попытки вербануть его не прекращались. Искушенные вербуны старались до последнего оттянуть момент признания в том, куда на сей раз вербуется Тихон, так что вербовка превращалась в лихой спектакль.

Идя на встречу с очередным агентом непонятно чего, Тихон предостерег сам себя:

– Тихон, берегите уши. Если что, здесь некому сказать «еффафа».

Как все дела в славном Сиреченске, вербовки происходили тоже в кафе. Тихон вошел, сел, и после взаимного представления, принялся хамски разглядывать вербуна. Все козыри были у Тихона.

На немолодом уже вербуне Владимире Павловиче был легкий свитер в шахматную клетку, расположенную диагонально. Когда Тихон в детстве играл сам с собой в шахматы, то ставил так доску, по диагонали, чтобы лучше видеть расположение фигур в обеих армиях. Сейчас же, не вовремя случившаяся свитерная диагональ малость вышибала Тихона, склоняя, впрочем, внутренний настрой в сторону юмора: Тихон представил, как играет в шахматы на Владимире Павловиче, расположив его брюхом вверх.

Интеллигентное отчество «Павлович» ему скорее шло, но некоторые ретивые служаки стесняются того, что им идёт, полагая, что служебное соответствие требует строгой формы, не омрачённой изысками вкуса.

– Владимир Павлович, вы сейчас в хорошем настроении?

– Кто из наш душевед, Тихон Петрович? Полагаю, вы знаете, в каком я настроении, лучше меня. Намекаете, что настроение порождает точку зрения?

Тихону, сомневающемуся в том, что он вообще Петрович, было важно добиться этого «полагаю», что говорило о начале неуверенности визави. Или о слишком умелой игре.

– От вашей точки зрения многое зависит, дражайший Владимир Павлович. Вы же осведомлены, что можете убить меня словом?

И без того скудная мимика Владимира Павловича остановилась. Он откинулся назад, скрипнув стулом, и положил руки перед собой, информируя о полнейшей безобидности. Мол, сижу вот, молчу, руки вот мои безобидные, я вообще ангел. Я бы еще и язык с гортанью перед собой положил, да не могу. Совсем нечем мне вас убить, дорогой Тихон.

На страницу:
2 из 3