Той же мерой. Месть – самый надежный вид правосудия

– Во всяком случае, будем иметь это в виду, говоря о целях нашего расследования. Но вернемся к репутации папы, – продолжил я. Я думаю, такую репутацию кто-то ему создал. – На этот раз кот, открыв пасть, забыл не только мяукнуть, но и закрыть ее. – Ведь что такое репутация? По сути, это слухи. Народная молва. Но народная молва только распространяется народом, запускается она в народ, как правило, конкретным человеком или группой людей, имеющих определенную цель. Так что, похоже, наша с тобой задача – найти этого человека или группу людей и определить его – или их – цель.

Барбаросса протянул длинное, задумчивое «мяу».

– А что насчет надписи? – спрашиваю я. – У тебя есть какая-нибудь версия, что она означала? – я открыл на ноутбуке окно Ворда, делая вид, что собираюсь записывать, и выжидательно посмотрел на кота.

Барбаросса, недовольно проворчав что-то, шагнул с подоконника, на котором сидел все это время, на письменный стол, прошелся прямо по клавиатуре ноутбука, и спрыгнув на пол, с презрительным видом удалился. В вордовском документе осталась строчка – с десяток символов, набранных в случайном порядке, вроде сгенерированного пароля.

– Ну что ж, – в отсутствии кота рассуждаю я сам с собой, – как одну из версий, это, пожалуй, можно принять. Допустим, эта фраза – какой-то условный знак, вроде пароля, с помощью которого он что-то, кому-то хотел передать.

Женщина, плакавшая на могиле, – вот, пожалуй, ключевая деталь из всего, что я узнал про эту историю – думаю я. И фраза на камне, скорее всего, была адресована именно ей. Но если это так, то почему он – или они – выбрали такой странный способ передачи информации?.. – В отсутствии Барбароссы мне приходится вести диалог с самим собой. Очевидно, – пытаюсь я придерживаться законов формальной логики, – потому что другие, более традиционные способы, для них были невозможны. Видимо, таковы были обстоятельства.

Александр Дюма – а он знал в этом толк – сказал: «Cherchez la femme» и попал в точку – теперь эту фразу повторяет весь мир.

– Что ж, будем и мы искать женщину, – говорю я вернувшемуся в комнату Барбароссе.

О Родриго Борджиа-младшем информации сохранилось совсем не много – не то, что о Чезаре, Лукреции или других детях папы. Никаких должностей он не занимал, ни в каких интригах политических не участвовал, одно слово – поэт. Отщепенец.

Я сижу в своем кабинете, под самой крышей, смотрю на океан за окном – седой и сердитый сейчас, зимой, но все равно – величественный, и пытаюсь применять дедуктивный метод Шерлока Холмса.

Здесь, на втором этаже, отопление хуже, чем внизу и в комнате довольно прохладно. По моему предложению кот прыгает ко мне на колени, чтобы мы согревали друг друга. Каждую мою гипотезу Барбаросса сопровождает неопределенными «хмыками» разной тональности. Чем выше тональность – тем меньше согласия с гипотезой – догадываюсь я.

– Я думаю, коллега, – обращаюсь я к нему, – то, что Родриго Борджиа-младший заказал памятник на собственную могилу, могло означать только одно: он знал о своей скорой смерти. – Кот снова хмыкнул, на этот раз – в тональности ноты «до» нижней октавы. – Причем, – продолжал я, – знал наверняка. Если бы речь шла только о предположении или опасении, он и заказ свой сопроводил бы соответствующими условиями: «если.., то…». И каменотес наверняка не забыл бы сказать мне об этом.

Кот снова потянулся лапой к моей щеке.

– Человек, зная о своей близкой смерти, заказывает памятник на собственную могилу, – начинаю я рассуждать вслух, обращаясь к Барбароссе. – Человеку было 23 года и, как и все в семье Борджиа, он отличался отменным здоровьем. От чего же он мог умереть, и откуда он мог знать о том, что умирает?

Барбаросса в этот момент сладко, продолжительно зевает, что видимо, должно означать, что такую простую задачку даже такой «ботаник», как я, способен решить без его помощи.

– Например, он мог быть отравлен и знать об этом, – продолжаю я, проигнорировав его иронию, или собирался покончить жизнь самоубийством. Причем, «например» я сказал только на всякий случай, из профессиональной осторожности ученого. На самом деле, я считаю, что вероятность этой версии процентов девяносто пять – пять процентов оставим разным «черным лебедям».

Кот снова издает «хмык» низкой тональности – соглашается.

– Идем дальше, – говорю я. – Текст этой эпитафии – будем пока придерживаться твоей версии – является условным знаком, адресованным кому-то. Видимо, той самой нашей переодетой незнакомке. Что же в данной ситуации могла означать фраза: «Той же мерой»?

Кот снова зевает – мол, тоже мне, бином Ньютона!

– Конечно, Барби, – соглашаюсь я, – скорее всего, это призыв к мести! А если это так, то мы можем уже утверждать, что даже в случае самоубийства, умер он не по собственной воле – не зря ведь в юриспруденции существует понятие «доведение до самоубийства». Как ты думаешь, что еще можно сказать про эту женщину?

Барбаросса издает длинное, растерянное «мя-а-у». Впервые мой вопрос поставил его в тупик. Я иду ему на помощь:

– Допустим, на месте этой женщины был бы я, скромный ученый. Мог ли бы этот условный призыв к мести быть обращен ко мне, даже если бы я был близким другом несчастного Родриго? Не расстраивайся, – говорю я, – детектив тоже человек, даже если он кот и имеет право на неудачу. Зато, в тандеме наша эффективность близка к ста процентам, мы идеально дополняем друг друга. Да, Барби, сына папы римского не мог отравить какой-нибудь пекарь или повар – разве что, по приказу «очень большого человека». Кардинала – не меньше. А значит, и отомстить за него имел возможность только человек при власти. Или – от власти. Так что, круг нашего поиска сильно сужается…

Простая мысль настигла меня внезапно, как скорбное известие, и заставила прервать монолог буквально на полуслове. Я вдруг осознал, что отправился на Остров практически с пустыми руками, взяв с собой только самое дорогое, что у меня было – Барбароссу. Я просто не подумал тогда, что еще мне может понадобиться тут – ведь отправляясь в Рай, люди не берут с собой багаж. Предполагается, как бы по умолчанию, что все необходимое там уже есть. Как пишут в своей рекламе турфирмы – «все включено». И в этом смысле Город Рыжих Котов действительно мало чем отличается от Рая, тут действительно все есть. Как сказал смотритель маяка – «вся инфраструктура на месте».

Но при исторических расследованиях никакая инфраструктура не избавляет от необходимости периодически посещать архивы. Потому что получить необходимую информацию больше неоткуда. А значит, придется снова отправляться в тот, прежний мир – надеюсь его еще не успели превратить в пепелище…

– Я должен найти женщину, Барби, – говорю я коту. – Ту самую, одетую простолюдинкой, но похожую на благородную, о которой говорил кладбищенский каменотес во Фраскати. Кстати, в то время благородной женщине одеться простолюдинкой, было, во-первых, унизительно для нее самой, а во-вторых, опасно. Можешь представить себе, на какую жертву пришлось ей пойти. Поэтому я уверен, что это именно ей была адресована надпись на могиле Родриго Борджиа-младшего.

– Нет, не в этот раз, – отвечаю я на полный надежды и мольбы взгляд кота. Это архив, тебе там нечего делать, да и не пустят меня в него с тобой…

Я вытаскиваю из коробки с кошачьими игрушками резиновый мячик и бросаю Барбароссе, чтобы он не скучал в мое «отсутствие». Я уже знаю, куда отправлюсь на этот раз. В святая святых.

Глава III

Дневник Алфонсо Барриоса

Не знаю, и не мне судить, зачем человеческая жизнь устроена так, что никому из нас не ведомо, как он закончит свои дни. Возможно, затем, чтобы мы сами никогда не забывали об этом. Но тогда почему понимаем мы это только в старости?

Если бы знал я 30 лет назад, как придется мне заканчивать свою жизнь и какую цену платить за те поступки, которые тогда казались мне не только праведными, но и великими…

Моя жизнь начиналась, как праздник. Мой отец, кастильский рыцарь, магистр ордена Калатравы, во время междоусобной борьбы за трон между Изабеллой Кастильской и Хуаной Бельтранехой, встал на сторону Изабеллы и воевал под ее флагом, за что был впоследствии отмечен ею и приближен ко двору. Благодаря этому я в восемнадцатилетнем возрасте был определен на службу в свиту герцога Медины-Сидонии Энрике Переса де Гусмана и под его началом участвовал в битвах с маврами и осаде Гранады. В то время моя отвага граничила с безрассудством, но уравновешивалась сообразительностью, точным глазомером и расчетом, а также ловкостью владения оружием, благодаря чему я быстро завоевал доверие герцога и был выделен им из числа других рыцарей.

Но ни карьера воина, ни придворная карьера не привлекали меня. С тех пор, как я научился осознавать себя и свои желания, я был убежден, что должен прожить яркую жизнь, полную приключений и опасностей, хотя о характере этих приключений имел самые неопределенные представления.

Видимо, Всемогущий услышал меня и вскоре архиепископ Гульермо Родригес де Фонсеро, один из самых влиятельных людей в государстве, ведавший всеми экспедициями в новые земли, обратился к моему отцу, предложив ему включить меня в состав экспедиции Христофора Колумба, готовившемуся тогда к своему второму плаванию в Индию. Отец передал мне его предложение, но сам пытался отговорить меня от принятия его. Он желал для меня военной карьеры, рассчитывая, что со временем я стану столь же славным воином и полководцем, как Родриго Понсе де Леон или Педро Фернандес де Веласко…

Но я уже слышал хлопанье вздуваемых ветром парусов у себя над головой и чувствовал соленые брызги волн на лице!

Мой энтузиазм еще больше усилился после личной встречи с архиепископом Фонсеро, в продолжении которой он всячески превозносил мою доблесть, проявленную в недавних сражениях с маврами, а в завершении пообещал, что, в случае моего согласия, я стану капитаном одного из кораблей экспедиции…

Сомнения не свойственны молодости. В тот момент воодушевление и восторг переполняли меня, и простая мысль о том, что я никогда не командовал кораблем и вообще до той поры не имел отношения к морскому делу, не пришла в мою голову и не вызвала удивления. Наоборот – тщеславие и желание оправдать доверие архиепископа, оказанное мне, вызвали его слова, произнесенные в конце нашей встречи:

– Буду с тобой откровенным, мой мальчик! Адмирал Колумб – обманщик, жульничеством сумевший завоевать доверие наших монархов. Его первая экспедиция не принесла никаких результатов, но он сумел убедить их величества в необходимости совершить еще одну. А затем, я уверен, будут и следующие, такие же безрезультатные…

Дон Фонсеро пристально посмотрел мне в глаза, и я не отвел взгляд.

– Ты должен положить конец этому! – сказал он, и добавил: – Мы с тобой… По возвращении Колумба всем должно быть ясно, что он жулик. Что он – не тот человек, который способен принести богатство и славу Испании. – Он снова пристально посмотрел на меня. – Ты понял, мой мальчик? Всем!

Горло мое словно сдавило обручем от бочки, и я произнес сдавленно:

– Да, дон Фонсеро.

– Дон де Фонсеро! – строго поправил меня архиепископ.

Лишь много позже, постепенно я стал понимать, что мой тогдашний покровитель действовал в своих интересах, а я лишь являлся орудием в его руках.

Все меньше сил остается в моем дряхлеющем теле, душа устала и уже просит покоя, и все явственнее чувствую я приближение конца своей жизни, но кажется, что память в это же время движется в обратном направлении и не только сохраняет юношескую свежесть, но со временем становится еще более цепкой.

По-прежнему помню я имена многих спутников, сопровождавших меня в путешествиях, помню сопутствующие им подробности, и даже даты…

Мы вышли из Кадиса 27 сентября 1493 года. Адмирал взял курс чуть южнее, чем во время первой своей экспедиции и сопровождаемые попутным западным ветром, ровно через два месяца, 27 ноября мы высадились на северном берегу острова Эспаньола, у форта Ла Навидад, заложенном Колумбом год назад, во время первого своего плавания.

Страшное зрелище открылось перед нами, когда мы сошли на берег! Форт был полностью сожжен индейцами, от построек остались лишь черные следы пожарищ, между которыми лежали на земле разложившиеся трупы участников первой экспедиции, оставленных здесь Адмиралом. У некоторых отсутствовали руки и ноги – они неожиданно обнаруживались отдельно от бывших владельцев, в других местах, тоже обгоревшие и частью обглоданные…

На фоне буйной природы, растительности ядовито-ярких цветов, бликующей на солнце океанской глади и ярко-голубого, без единого облачка неба, эта картина выглядела особенно дико и страшно!

Колумб незамедлительно приступил к постройке нового форта – Ла-Изабелла, примерно в одной лиге восточнее прежнего, а мне приказал, взяв с собой пятьдесят человек, обследовать остров с целью, во-первых, найти уцелевших членов первой экспедиции, которые, как он предполагал, могли спастись, а во-вторых, выяснить, насколько богата эта земля золотом и жемчугом, что, собственно, и было главной целью плавания. В начале января 1494 года, закончив все приготовления, мой отряд двинулся вглубь Эспаньолы.

Уже на второй день мы пленили двух индейцев, неосторожно оказавшихся на нашем пути. С помощью нашего переводчика удалось узнать, что они – жители соседней деревни, а сама деревня расположена в провинции Сибао, которой правит вождь по имени Каонабо. По словам индейцев, в их деревне содержались одиннадцать «белых людей», захваченных ими, как мы поняли, как раз во время нападения на форт Ла Навидад. Еще четверо находились неподалеку, как говорили карибы, «в большом вигваме Каонабо» – и были слугами вождя.

Подданные королевы Изабеллы – личные слуги, по сути – рабы вождя дикарей! Думаю, что спутники мои при этих словах испытали те же чувства, что и я. Получив от наших пленников сведения о численности их соплеменников в этой деревне и в «большом вигваме», где находился их вождь, мы решили вернуть свободу соотечественникам.

На стороне карибов была их численность – в деревне находилось около ста пятидесяти мужчин, способных оказать сопротивление. На нашей стороне – внезапность и техническое превосходство. Застигнутые врасплох дикари, оказавшиеся при нашем появлении безоружными, бросились бежать после первых же ружейных залпов. Их пленники, едва услышав испанскую речь, радостно выбежали из своего заточения, и наш отряд увеличился на одиннадцать человек.

Я понимал, что бежавшие дикари сообщат своему вождю о нашем приближении, и тогда фактора внезапности у нас больше не будет. По словам освобожденных испанцев, которые стали нашими проводниками, до «большого вигвама» было не более полулиги и нам следовало поторопиться, чтобы освободить остальных четырех пленников, и не дать вождю карибов времени собрать более многочисленное войско.

Однако, в то же время, необходимо было соблюдать осторожность, чтобы не попасть под отравленные стрелы и копья поджидавших нас в засаде индейцев. Всю дорогу до неприятельского лагеря я думал о том, как выполнить оба этих условия…

Подъезжая к «большому вигваму», я спешился и приказал сделать то же самое пяти своим спутникам и переводчику, остальным же велел ожидать нас здесь и быть готовыми прийти нам на помощь в любой момент. Захватив с собой то, что было необходимо для осуществления моего плана, мы пешком направились в лагерь вождя карибов. На подходе к нему, переводчик закричал: «Мы идем к вам с миром, не стреляйте!».

Несколько нетерпеливых стрел все же прилетели в нашу сторону, одна из них вонзилась в дерево рядом со мной. Я запретил своим спутникам отвечать ружейным огнем, а переводчик снова закричал, что мы идем с миром. После этого все затихло, Каонабо, видимо, тоже приказал своим не стрелять.

Наконец, мы вышли на большую поляну, окруженную лесом, на дальнем конце которой стоял действительно большой вигвам высотой, пожалуй, в два человеческих роста – тот, который и дал название всему лагерю. Справа и слева от него находились несколько таких же построек, но гораздо меньшего размера – по-видимому, хозяйственного назначения. Каонабо, окруженный многочисленной, почти голой, но пестро разрисованной «свитой», встречал нас на пороге своего «дворца».

Его внешность соответствовала его статусу. Ростом он был на голову выше самого высокого из окружавших его индейцев, плотного сложения, с грубым, словно вырубленным топором из полена, лицом (впрочем, лицами все карибы похожи друг на друга). Во всем его облике чувствовалась огромная физическая сила.

Подняв правую ладонь – жест, который, как я уже знал, у дикарей означал демонстрацию мирных намерений, я подошел к вождю.

– Мы пришли к тебе с миром, Каонабо! Мы несем тебе послание мира от наших монархов, Фердинанда и Изабеллы. И в знак признания твоей власти на острове, они прислали подарок тебе – символ королевской власти. – Матрос, стоявший позади меня, передал мне приготовленные медные, начищенные до «золотого» блеска, кандалы и наручники с цепями, при виде которых у Каонабо и его «свиты» загорелись глаза.

– Это – золотые доспехи, символ королевской власти, сказал я. – Позволь, я надену их на тебя. – Жестом я показал ему, что нужно сделать, и он послушно протянул вперед обе руки. Я быстро застегнул на них наручники, а затем таким же образом облачил вождя в кандалы. Его приближенные с восхищением глядели на эту процедуру – никто из них до последнего момента не понимал, что происходит.

Наконец, все было готово. Я жестом пригласил Каонабо подойти к повозке и забраться в нее, и как только мы отошли, мои спутники завершили «торжественный ритуал» одним ружейным залпом. Вслед за этим, остававшимся в живых и корчившимся на земле индейцам была оказана последняя милость – им не позволили долго страдать.

Каонабо, с громким воплем, несмотря на свои «королевские доспехи», спрыгнул с повозки и попытался броситься на меня, но упершись в наставленный на него ствол ружья, отпрянул, задрав голову, закричал от отчаяния, словно раненый зверь и бессильно опустился на землю…

Тем временем, как и в предыдущей деревне, услышав ружейную стрельбу и испанскую речь, из большого вигвама выбежали пленники, наши соотечественники, и увеличили численность моего отряда до шестидесяти пяти человек.

Каонабо, по-прежнему сидел на земле, как подстреленный зверь, безвольно свесив голову и словно отрешившись от всего, происходящего вокруг него. Нам предстояло двигаться дальше вглубь острова в поисках золота и жемчуга, которые, как я был уверен, были на нем в изобилии, но плененный вождь индейцев, возьми мы его с собой, представлял бы для отряда не только обузу, но и опасность. Да и запасы продуктов и воды, при увеличившейся численности отряда, могли серьезно ограничивать наши возможности. Поэтому, пользуясь тем обстоятельством, что мы еще не далеко ушли от лагеря, я решил отправить пленника с конвоем из освобожденных нами испанцев к Колумбу, а самим продолжать двигаться на юго-восток, вдоль реки Яке-дель-Норте.

Не буду описывать все тяготы, выпавшие нам на пути. В феврале мы вернулись в Ла-Изабеллу с хорошими новостями – у истока реки, примерно в сорока лигах от нашего форта, мы нашли то, что искали – золото.

Адмирал в это время страдал от жестокого приступа лихорадки, но, несмотря на это, начал немедленно готовиться лично отправиться на место найденного месторождения. Для него не было информации важнее этой, он должен был привезти золото – только оно могло оправдать перед королевской четой и цель всех его экспедиций, и то унижение, которое пришлось ему пережить, убеждая Изабеллу и Фердинанда в выгоде для короны этого путешествия. Умолчу уже, что от успеха или провала экспедиции зависела и его собственная судьба. Отправляясь к месторождению, адмирал оставил меня во главе гарнизона форта…

И сейчас, по прошествии стольких лет, я знаю о причинах той ненависти, которую Адмирал Колумб вызывал у архиепископа Фонсеро, не больше, чем тогда. Быть может, история их отношений тянулась издалека, и мне неведома. В то время я пользовался покровительством архиепископа и не раз только благодаря ему избегал последствий своих юношеских глупостей, а то и преступлений, за которые другой, оказавшийся на моем месте, мог бы закончить свои дни не в монастыре, а за решеткой. Поэтому у меня не было необходимости и желания размышлять о причинах его ненависти к Адмиралу.

Теперь же, когда настала для меня пора «собирать камни», жажда приключений не тревожит больше воображение и есть время для того, чтобы оглянуться назад и с высоты этих лет посмотреть на все случившееся со мной, я, независимо от конкретной причины, ясно вижу истоки этой ненависти. Потому что не раз еще в последующие годы наблюдал, как для людей, обладавших деньгами и властью, были невыносимы те, кто не имел ничего, кроме мечты и высокой идеи.

Распираемый гордостью от доверия архиепископа, бывшего первым человеком в Испании после Фердинанда и Изабеллы, я начал действовать немедленно после отбытия Колумба.

Гарнизон, оставшийся под моим командованием, представлял из себя сборище уголовников, освобожденных архиепископом Фонсеро из тюрем в обмен на согласие отправиться в долгое и опасное путешествие на открытие новых земель. Единственное, что заставляло этих людей подчиняться приказам и соблюдать хоть какую-то организацию, было то, что им приходилось думать о собственной безопасности – картина, которую мы застали, высадившись у форта Ла Навидад, была еще слишком свежа в памяти у всех.

Впрочем, единственное, что отличало меня от этих людей, было то, что я не сидел в тюрьме и отправился в экспедицию не в обмен на свободу, а в поиске славы и приключений. Видимо, они чувствовали во мне родственную душу, поэтому мы быстро нашли общий язык. К моменту возвращения Колумба наш план был готов.

Я видел, как горели глаза у моих сообщников при виде добычи, привезенной Адмиралом. Даже мне, кастильскому рыцарю, никогда не приходилось видеть столько золота сразу, и я легко представил себе впечатление, которое могла произвести эта картина на людей, для которых золото было смыслом существования. Ведь именно из-за золота все они оказались в тюрьме, потому что целью любого преступления все равно, является золото и то, что можно за него получить.

Этим людям было не сложно осуществить наш план, ведь от них требовалось всего лишь то, что они привыкли делать и раньше – грабить. Забрать привезенное Колумбом золото, погрузить его на один из кораблей и отплыть, растворившись в тумане, которые в это время года стояли там постоянно. Несколько небольших слитков, оброненных грабителями во время погрузки – вот и все, что осталось у Адмирала, чтобы оправдать цель своего путешествия перед королевской четой. Я «благословил» их на это преступление, но сам остался с Адмиралом и никак не обозначил перед ним и его оставшимися на берегу спутниками, свое участие в нем. Мое личное столкновение с Колумбом было еще впереди, а тогда я старательно поддерживал общее настроение растерянности и бессилия, установившееся среди его спутников.

Совесть не мучила меня, ведь Колумб – мошенник, так сказал дон де Фонсеро, а значит, так оно и есть. И если так, то разоблачить и наказать мошенника – благородное дело, и оно было возложено на меня, и я выполнил его. Я был уверен, что теперь меня ждут великие дела и великие открытия. Будущее рисовалось мне безоблачным, как небо над Эспаньолой.

И как знать, может быть еще и сейчас на малюсеньком островке, одном из тех, которые мы открыли по пути в Индию, и которые были названы Адмиралом островами одиннадцати тысяч девственниц, процветает «республика пиратов», основанная с моей тайной помощью и с моего тайного благословения двадцать лет назад…

Глава IV

Да святится имя твое, Папа Лев XIII, открывший когда-то свободный доступ в Ватиканский апостольский архив. И да будут благословенны все последующие папы, «забывшие» его закрыть!

Но сегодня для получения допуска в архив требуется предоставлять множество документов, большинство из которых я, в своем нынешнем положении, не смог бы получить. Пришлось действовать на удачу – я предположил, что в начале XX века, скажем, в 1913-м, нравы были намного мягче, а требования – ниже. И не ошибся. Все, что от меня потребовалось, это заполнить короткую анкету, вроде той, что сейчас заполняются туристами при заселении в гостиницу.

Однажды, еще в «той жизни», мне доводилось бывать в этом архиве. Помню, тогда меня больше всего удивил его абсолютно светски выглядевшие интерьеры. Богатая мебель, расписанные потолки, скульптуры, картины – и почти никаких предметов культа, которые указывали бы на профиль учреждения. Впечатление, что попал в один из богатейших музеев мира, а не в главный архив католической церкви.

В начале прошлого века здесь, как и можно было ожидать, все было намного проще – «и труба пониже, и дым пожиже». Именно поэтому архив и был больше похож на научное учреждение, а не на храм искусства.