Хроники мёртвых городов – 4. Реквием. Сборник рассказов

Морт почувствовал, как сердце бешено заколотилось в груди. Он понимал, что каждое слово незнакомца – не просто угроза. Это была правда, от которой становилось страшно.

– Мы не знали, – сказал он, стараясь говорить спокойно, хотя внутри всё кричало. – Мы не хотели этого. Дай нам шанс исправить ошибку. Нам не нужно тысячи лет. Хотя бы пару десятилетий!

Незнакомец смотрел на него несколько секунд, затем медленно покачал головой.

– Шанс?! – его голос звучал почти с сожалением. – Вы уже сделали свой выбор. Теперь остаётся только наблюдать, как ваш мир вернётся в то состояние, в котором он должен был оставаться.

Коваль, услышав кодовое слово «тысяча», что являлось внутренним сигналом для минирования помещений, понял, что командир специально тянет время. Воспользовавшись моментом, пока незнакомец отвлёк своё внимание на Морта и ослабил хватку, он подал остальным сигнал: «Код – тысяча. Башню необходимо уничтожить».

Стараясь не привлекать внимания, бойцы рассредоточились и установили взрывчатку на стенах. Коваль выставил таймер на шестьдесят секунд. По его расчётам, этого времени было достаточно для того, что бы покинуть башню.

– Сейчас рванёт! – рявкнул он, подавая Морту сигнал.

Отряд бросился к выходу, но человек, стоящий перед кристаллом, снова поднял руку. Волна энергии ударила их, но на этот раз бойцы были готовы. Они укрылись за толстыми бетонными колоннами, поддерживающими потолок.

– Таймер! – крикнул Коваль, указывая на часы.

Морт бросил взгляд на таймер: оставалось сорок пять секунд.

Забросав незнакомца светошумовыми гранатами, они бросились к двери ведущей наружу.

Стоило бойцам покинуть башню, как тут же за их спинами раздалась серия оглушительных взрывов. Башня начала рушиться, а кристалл, казалось, сопротивлялся разрушению, засветился ярким светом. Но через мгновение всё вокруг поглотила ослепительная вспышка.

Отряд «Волкодава» был отброшен взрывной волной. Морт, прикрывая голову руками, почувствовал, как земля уходит из-под ног. Когда он открыл глаза, то увидел, что башня разрушена, а кристалл исчез. Руины города вокруг них начали осыпаться чёрной пылью, словно песчаные замки сметаемые порывами ветра.

– Внимание, бойцы! – громко и твёрдо произнёс Морт. – Всем срочно покинуть границы города!

Бежали быстро, несмотря на тряску под ногами.

– Мы сделали это, – прошептал Коваль, когда они оказались на безопасном расстоянии от ещё осыпающихся руин мёртвого города.

Но Морт не был в этом уверен. Он смотрел на руины, чувствуя, что что-то всё ещё не так.

Воздух был наполнен странной тишиной, небо над ними начало светлеть, но вдалеке, он увидел тёмную фигуру, которая медленно исчезала в тумане.

– Это ещё не конец, – сказал он, сжимая кулак. – Они вернутся. И мы должны быть готовы.

* * *

– Слушаю тебя, капитан, – сквозь непродолжительное шипение рации, раздался уставший голос Кириллова. – Что-то удалось выяснить?

– Товарищ генерал! – чётко, словно молот бьющий по наковальне, принялся докладывать обстановку Морт. – Следов военных не обнаружено! Но мы столкнулись…

– Что за… – перебив капитана, донёсся встревоженный возглас Кириллова.

Следом из динамика донеслись скрежет, звон бьющегося стекла и леденящий душу смех хранителя чёрного кристалла.

– Отряд! – рявкнул Морт. – Быстро к «вертушке»!

Александр Васин           Я ВСЕГДА БУДУ РЯДОМ…

Иллюстрация Александра Васина

Больше всего Джека угнетали тишина и отсутствие движения. Тишина была странная. Пропали привычные звуки: шелест ветра, скрип веток, треск неоновых вывесок, клёкот дерущихся в пыли голубей… Какая сказочная какофония, оказывается, окружала Джека раньше, набор звуков, на который он даже не обращал внимания. А как бы хотелось вернуть те, на которые внимание обращал: потрескивание виниловой пластинки, плеск наливаемого бурбона в рокс или, на худой конец, торжественный бой часов на центральной площади.

Но этот город был мёртвым, абсолютно мёртвым и глухим. Виски Джек, конечно, нашёл в первом же попавшемся баре – пустом и заброшенном, как и все здания вокруг. Но звуки не появились. Ни когда он откупоривал бутылку, ни когда наливал в стакан, ни когда чокался со своим отражением в зеркале. А часы на площади навсегда застыли на отметке 23:15.

Хотя нет, звуки всё же были. Они были редкими и оттого – пугающими. Неожиданно упавшая швабра в баре разрывала тишину не хуже револьверного выстрела; а захлопнувшаяся под собственной тяжестью дверь производила эффект разорвавшейся гранаты. Но если швабру брал в руки сам Джек и истерично начинал мести, никаких звуков не было. Все двери в баре он закрывал с размаху, но напрасно – он был словно героем старого немого кино. Вот только никакого тапёра за старым раздолбанным пианино, притулившимся в углу, конечно же, не было.

Джек привык к тишине на третий день. Точнее, смирился с ней. В конце концов, это были правила той игры, на которую он обрёк себя сам. Потому что хуже тишины была неподвижность. Именно отсутствие движения делало этот город полностью мёртвым.

Первое, что увидел Джек, очнувшись здесь, – палящее солнце и застывшие облака. Он провалялся на земле, приходя в себя, не менее часа, но за это время светило не сдвинулось даже на миллиметр. Облака, изображавшие какую-то причудливую форму, застыли, будто приколоченные. Позже, бродя по ровным перпендикулярным улочкам этого города, он понял, что не видит и не чувствует ни малейшего шевеления. Это было жутко, настолько жутко, что хотелось закрыть глаза и бежать отсюда прочь. Но из мёртвого города не было выхода. И раз за разом Джек, по привычке часто оглядываясь, возвращался в бар, ставший ему домом.

Он закрывал двери и ставни окон, напивался дармовым виски и, свернувшись под пледом на кресле-качалке, сквозь похмельный сон вспоминал, как всё начиналось…

* * *

Когда Джек встретил Иден, движение и звук играли важную роль в его жизни. Он считался одним из лучших танцоров на всём восточном побережье. Джек довёл танец до какого-то невероятного уровня: отточенные движения тела, страстная игра мимикой, нестандартные переходы от жанра к жанру – на его выступления приезжали посмотреть люди со всей страны. Он жил танцем, жил музыкой… Пока однажды не увидел Иден.

Она сидела в третьем ряду – совсем рядом со сценой. Простое ситцевое платьице, на шее – платок, совсем ей не подходящий. Распахнутые голубые глаза излучали то же обожание, что шло и от соседних кресел. Но в них было что-то ещё. Какая-то дьявольщинка, притянувшая взгляд Джека и не отпускавшая вплоть до конца представления.

В гримёрку он вернулся возбуждённым. Эта голубоглазая бестия должна быть его. И только его. Впервые за долгое время танцы отошли на второй план. Это было немыслимо. И это было божественно.

Наскоро переодевшись, Джек выскочил на улицу и почти тут же столкнулся с ней лоб в лоб. И почему-то этому совсем не удивился.

– Привет, – сказал он. – Я Джек.

– Кто же не знает лучшего танцора десятилетия? – её смех был чистым и заразным, на лицо Джека невольно наползла улыбка. – А я Иден. Ты научишь меня так же двигаться?

– Это потребует много времени.

– А ты торопишься? – в голосе промелькнула та самая дьявольщинка. – У нас с тобой вся жизнь впереди.

– Давай поженимся? – с замиранием сердца выпалил Джек.

– А давай, – снова засмеялась она. – Только нужно получить благословение у отца. Он у меня священник.

* * *

Грохот выпавшего из рук стакана выдернул Джека из забытья. Плед уплыл на пол уже давно, рокс держался до последнего.

– Чёрт возьми, – выругался Джек. Он опять вырубился не допив. Опять видел во сне прекрасную Иден. И опять видение оборвалось на самом интересном месте.

Анхель, отец невесты, дал своё разрешение легко, всё-таки слава Джека говорила сама за себя. Он был богат, знаменит – будущее Иден виделось лёгким и безоблачным. Джек покачал головой. Если бы Анхель знал, чем всё закончится, вряд ли бы он так легко согласился расстаться с единственной дочерью.

Джек с трудом встал, доковылял до барной стойки, открыл новую бутылку и щедро налил сам себе. Заворожённо глядя на янтарную жидкость, играющую бликами на стенках стакана, бывший танцор снова погрузился в воспоминания.

* * *

Полгода до и год после свадьбы были самыми счастливыми в жизни Джека. Они с Иден почти не расставались друг с другом. Она сопровождала его на выступления, взвалив на плечи все организационные обязанности. Даже общение с фанатами завела на себя. Джеку оставалось лишь наслаждаться жизнью и купаться в лучах славы.

Слава. Собственно, слава Джека и сгубила. Он не преодолел то самое испытание медными трубами.

Сначала в его жизнь пришёл алкоголь. Осыпанный деньгами, Джек не отказывал себе в лучших напитках. Чему удивляться, если спустя несколько месяцев его выступления стали блёкнуть, а вскоре – отменяться одно за другим.

И тогда в его сердце пришла злость. На себя, на окружающих, на новых, более талантливых танцоров, на весь этот неправильный мир, в конце концов. Как быстро люди переходят от выкрикиваний «бис» до глумливых оскорблений…

Последним, сгубившим его, чувством, стала ревность. Изъеденный виски разум посчитал, что Иден ему больше не верна, что она делится своей дьявольщинкой не только с ним, но и с другими мужчинами. Измученная женщина понимала, что спорить бесполезно и лишь покорно сносила упрёки и оскорбления.

Это продолжалось до тех пор, пока однажды вечером за ужином, крепко справленным алкоголем, Джек не перешёл черту и не поднял на жену руку. Тогда их мир окончательно рухнул. Иден попыталась собрать вещи и вернуться к отцу, но Джек не позволил. В порыве гнева он схватил со стола нож и вонзал его в тело Иден, пока его собственные руки не покрылись кровью до самых плеч.

Похмелье пришло быстро. Джек всегда будет помнить тот ужас, который он испытал, глядя на свои ладони и искромсанное тело Иден. Он сам вызвал полицию и сдался без сопротивления.

* * *

Снаружи раздался какой-то шум. В абсолютной тишине он резанул по барабанным перепонкам не хуже того самого ножа, которым Джек убивал жену.

– Это ты, безумец? – выкрикнул он. – Оставь меня в покое.

Ответом была обволакивающая тишина, царящая в мёртвом городе.

Джек вернулся в кресло, закутался в плед и прикрыл глаза. Но сон уже убежал.

– Какая же всё-таки странная судебная система в этой стране, – прошептал он. – Ведь могли же просто отправить на электрический стул. Но нет – многочисленные заседания, давление прессы, адвокат, уверяющий, что он всё делает правильно.

Джек сплюнул – во рту горчило от собственной никчёмности.

Из Идэн сделали настоящего монстра, разрушившего карьеру знаменитого танцора, сгубившего его талант в виски и изменяющего направо и налево. Все в судебном зале знали, что это чушь, но принимали правила игры, убеждая самих себя в том, чего не было.

Впрочем, один человек остался при своём мнении. Анхель, отец Иден, оставивший свою церковь на следующий же день после похорон дочери. Раньше всех приходивший на судебное слушание и позже всех уходивший. Сидевший всегда в одной позе и немигающим взглядом смотревший в упор на Джека.

Под этим взглядом было очень неуютно. За тот год, что длилось слушание, Джек так и не смог к нему привыкнуть.

Приговор был очень мягок для такого преступления – двенадцать лет в тюрьме. По сути, можно было праздновать победу, но под взглядом Анхеля Джек не рискнул даже улыбнуться. В тот миг на устах бывшего священника он прочитал:

– Помни: я всегда буду рядом…

Снаружи снова раздался шум – кажется, он стал ближе, стал отчётливее. По спине пробежал холодок, как тогда, на первой прогулке в тюрьме…

* * *

В принципе, ничего ужасного в тюремном заключении Джека не ждало. Спортзал, библиотека, не самый худший район страны с точки зрения климата. С его деньгами он легко мог заказать себе даже дорогой виски, но с алкоголем решил подзавязать.

Заходить в первый раз в камеру было не страшно, нет, скорее, тревожно. Камера была двухместная, соседом по несчастью мог оказаться кто угодно. Но оказался отличный парень Майкл, отбывавший срок за финансовые махинации. Майкл знал тысячу и одну историю, был настоящим балагуром да, к тому же являлся фанатом Джека. Того Джека, который когда-то был знаменитым танцором…

Майкл провёл для Джека экскурсию по тюрьме, познакомил с нужными людьми. Вместе они вышли и на прогулку. Зона свежего воздуха был огорожена и сбоку, и сверху. Но не стеной, а колючей проволокой. С одной стороны была даже видна улица с невысокими домишками, магазинами и автобусной остановкой.

И вот на этой остановке Джек увидел Анхеля, сидевшего ровно в той же позе, что и на суде, и немигающим взглядом следившем за каждым шагом новоиспечённого узника. Вот тогда и пробежал по коже тот самый холодок. В течение следующих лет эта неуютность только увеличивалась, ведь Анхель не пропустил ни одного прогулочного дня за весь тот срок, что Джек отсидел в тюрьме…

* * *

– Когда же это всё кончится? – громко сказал Джек.

Не говорить в полной тишине невозможно, иначе можно сойти с ума. Возможно, он уже давно стал психом и просто не отдаёт себе в этом отчёт. Может быть, может быть…

И тут на улице просто загрохотало. Казалось, кто-то бьёт по стенам и окнам палкой или битой. Это продолжалось минуту, может, чуть больше. И стихло так же неожиданно, как и началось.

– А-а-а-а-а-а-а-а! – закричал Джек. – Хватит, хватит. Уйди, сгинь прочь.

Он не глядя налил виски в стакан и выпил залпом. Рот и гортань сожгло и быстро отпустило. Выступили слёзы. Джек вытер их грязным рукавом, но слёзы появились вновь.

Бывший танцор упал на колени и разрыдался по-настоящему.

– Я ведь пытался исправиться, хотел стать нормальным… Почему ты меня мучаешь?

* * *

В тюрьме Джек начал новую жизнь. Отказался от алкоголя, стал заниматься спортом, приобщился к Библии.

– Эй, чувак, давай лучше Playboy почитаем, можно вслух, – юморил Майкл. – Хватит этой проповедщины.

Но Джек не слушал. Через несколько лет изучения Библии он понял, почему эта книга является главной для миллионов людей, и жалел, что не наткнулся на неё раньше. Возможно, всё вышло бы не так. Возможно, он бы помогал отцу Иден в церкви.

Анхель… Единственное чёрное пятно его заключения. Совесть, не дающая окончательно искупить свою вину.

…Джек трижды подавал на условно-досрочное. И на третий раз его одобрили. Всего убийца Иден отсидел восемь лет. Неполных…

* * *

Снаружи завыло, будто надвигался шторм. Это игнорировать было уже невозможно. В два прыжка Джек преодолел расстояние до двери – и откуда только силы взялись – и вывалился на улицу. Звук тут же стих. На небе, ровно на тех же местах, равнодушно жарило солнце и никуда не плыли облака.

– Боже! – взмолился Джек. – Дай мне умереть. Или сойти с ума. Молю тебя, Боже!

За спиной раздался смех. Джек резко обернулся, но сзади никого не оказалось. Бывший танцор набрал полные лёгкие воздуха и медленно выдохнул, пытаясь прийти в себя.

* * *

Первый глоток свободы Джек хорошо помнил. Он длился ровно пять секунд. Пока он не увидел Анхеля, буравящего его своим немигающим взглядом. Джек бегом проскочил пару кварталов и сел на автобус уже на другой остановке. Через двенадцать часов он был дома.

Здесь почти ничего не изменилось. Если не считать налёта пыли и скучных полиэтиленовых пакетов, саркофагами покрывающих мебель. Кто-то позаботился.

Какое-то время ушло на уборку и приведение дома в порядок. Потом Джек сходил за продуктами, а перед сном – узнать расписание церковных служб. За это время он видел Анхеля четыре раза: в соседнем отделе магазина, перед газоном дома напротив, в толпе, выходящей из церкви. А в последний раз – прямо в окне собственного дома, на расстоянии двух метров. В сумерках глаза Анхеля казались дьявольски подсвеченными. Джек в ужасе попятился, сердце на миг остановилось, но всё обошлось. Через миг силуэта в окне уже не было.

На следующий день Джек пошёл в полицию и написал заявление на Анхеля. Бывший танцор просил оградить его от преследования старика.

Через два дня ему позвонил сержант Мэддок и начал издалека:

– Сэр, вы уверены, что вас преследует именно тот человек, которого вы указали в заявлении?

– Безусловно. Я могу узнать его даже в многотысячной толпе.

– Но этот человек умер два года назад, сэр. Он утонул.

– Не может этого быть! – вскричал Джек.

– Я держу в руках копию свидетельства о его смерти, сэр.

– Но!..

– Извините, сэр! Будем считать, что вашего заявления никогда не было. И, сэр… – сержант помедлил, но всё же произнёс: – Мне кажется, вам нужно сходить к врачу.

Джек положил трубку, сходил умыться, а по возвращении – увидел Анхеля, неподвижно стоящего за окном. Это было настоящее безумие!

* * *

– Нет-нет, безумие пришло потом, – снова заговорил сам с собою вслух Джек. Он дважды обошёл дом, но не обнаружил никаких следов старика. – Врачи, экстрасенсы, гадалки, снова полиция и снова врачи. Мне никто не мог помочь. И никто не верил. Семь лет – семь кругов ада! И всё это время ты преследовал меня. Каждый день. И днём, и ночью! Безумный старик! Будь ты проклят!

Где-то недалеко снова раздался смех, немного кашляющий, будто старческий. Или это разгулялось воображение? К чёрту всё. Бар, виски и кресло – не самый плохой набор.

* * *

На кресле история, собственно, и закончилась. Семь долгих лет Джек страдал от присутствия старика. Тот возникал в самых неожиданных местах и ситуациях. Пугал, ужасал, мешал, был то ли воплощением совести танцора, то ли карой Божьей…

Образ искупившего свою вину человека был уничтожен. Джек снова опустился, перестал за собой следить, сжёг Библию и начал пить. В итоге психика бывшего танцора не выдержала – у него отнялись ноги, и врачи усадили его в кресло-каталку. Приехав после лечения домой, Джек с замирающим сердцем понял, что без ног он не сможет убежать от старика никогда. Ни при какой ситуации. Теперь Анхель сможет мучить его, скованного и запертого в четырёх стенах, круглосуточно.

Решение пришло в тот же вечер. Помогла уже почти позабытая Библия. Как истинный артист, он решил добавить драматизма в ситуацию и поставил пластинку с Моцартом. «Реквием» – произведение длинное, состоящее из двенадцати частей. Джек успел напиться, проораться, снова напиться. В какой-то момент ему стало очень жалко себя, но, в конце концов, решимость, подкреплённая алкоголем, взяла вверх.

Револьвер остался у Джека ещё с тех, благостных, времён. Под финальные аккорды мессы, он, проверив все ли патроны в барабане, взвёл курок и поднёс дуло к виску.

В этот момент входная дверь распахнулась, и на пороге возник Анхель. Его немигающие выцветшие глаза светились настоящим дьявольским огнём. Расхохотавшись, он выхватил из внутреннего кармана такой же револьвер и поднёс к виску. И впервые, за эти годы, заговорил:

– Хочешь сбежать от меня, Джек? Думаешь, раз сам оборвёшь собственную жизнь, так в рай не попадёшь? Знай. Я достану тебя даже в твоём собственном персональном аду. До встречи, танцор. У нас с тобой вся вечность впереди. И помни: я всегда буду рядом…

В 23:15 два выстрела грянули одновременно.

* * *

– Надо поспать, – снова загундосил Джек, поудобнее вкапываясь в кресло. Сегодня он хорошо напился, глядишь – и получится подремать. – Хотя как тут заснёшь, коль ночей здесь не бывает…

Джек по привычке продолжал ворчать, всё тише и тише. За окном раздавались редкие, не всегда распознаваемые, но очень громкие звуки.

Застывшее на небосклоне солнце нещадно жгло мёртвый город.

Инна Девятьярова КОЛЯН И СУПЕРГОРОД

Иллюстрация Инны Девятьяровой

Это мусорный бак. Он облезлый и серый, на нём две вороны. Одна из них вяло копается в баке, другая – следит. Потом видит Коляна. Потом открывает свой чёрный заточенный клюв и кричит. На своём, на вороньем.

Колян тоже хочет кричать. В голове – дзиньк! – бушует похмелье. Коляна штормит. Он идёт, загребая ногами, тяжёлый, как танк, а потом (бак, вороны, похмелье) он видит бутылку. Она – непочатая, дразнится, в баке, стекло, этикетка, вороны над ней… И Колян приближается к баку. И тянется, тянется, долго, дрожащей рукой, сквозь густые помойные запахи, к светлой, как истина, полной (до горлышка!), ясной, большой, вожделенной…

Вороны кричат. И взлетают. И мусорка (поле чудес!) пред Коляном. Сигналит бутылкой. Колян загребает ладошкой. И – мокро и слабо – хватает бутылку, несёт, прижимая к груди, растекаясь от нежности, ставит на землю, берет открывашку…

И дёргает.

Дым. Сизый, древний, косматый, гудя, поднимается в воздух, над баком, Коляном, воронами, дальше и дальше, и вот – ничего, кроме дыма. Бутылка трещит. И взрывается.

«Бомба!» – Колян успевает подумать. Потом – успевает упасть. И потом – успевает увидеть, как дым, точно злой вопросительный знак, изгибаясь, кривясь, уплотняется, длится, чалма и халат, и седая как лунь, борода густо-дымного цвета…

Хоттабыч. Старик, как из детской затрёпанной сказки, Колян её даже не помнит, он давно большой, не читает, ему не до книг… А поди ж ты.

Хоттабыч, худой и опасный, как палка, стоит, нависая, над ним.

А потом говорит:

– О, спасибо тебе, благороднейший муж, что избавил от плена! В этом злобном сосуде, по воле коварного, точно змея, повелителя джиннов, я провёл сотни лет. И теперь, избавитель, я жажду с тобой рассчитаться. Говори три желанья. Исполню. Во имя Аллаха!

И смотрит, лукаво и остро, подобно вороне.

Колян же, обрезавшись взглядом, молчит. В голове – ураганно – похмелье. Штормит. Он желает напиться…

Но это так глупо! Потратить желанье на водку.

Он думает. Долго, скрипя заржавело мозгами. Потом (Алладин и Аллах!) говорит. Обстоятельно, умно. Хоттабычу.

– Эта… хочу, значит, в дальнее будущее. Где всё, разумеется, есть. И бесплатно. Для всех. Чтобы водка, закуска… А то тут хожу по помойкам…

Хоттабыч кивает. И дёргает волос, в косматой, как дым, бороде. Говорит:

– Да исполнится это желание, о, благороднейший муж! Да окажешься ты в Супергороде! Яств там обильно, на самый взыскательный вкус.

А потом – раздаётся хлопок.

И Колян улетает. Летит, сквозь пространство и время, испуганно машет руками.

И вот…

Супергород.

Он (пластик, бетон и металл) прорастает вокруг, обнимает Коляна, вверху и внизу, по бокам – тот же Город.

Он чистый и пахнет шампунем. Умытые, свежие улицы, небо, блестящее, словно стекло, и (Колян поморгает) вороны. Нет, дроны. Компактные, тёмные, в небе. Глядят на Коляна. Потом…

А потом начинают кричать.

В голове – словно бомба. Колян затыкает ладонями уши. Бежит, и бежит, по прямым, долгим, чистым, пустым, бесконечным, сияющим улицам, а над ним надрываются дроны.

Вбегает в подъезд. Дверь распахнута настежь. За дверью идёт коридор, он глухой и кончается… правильно, дверью. Закрытой. Колян напирает, и дверь поддаётся.

За дверью – приятная музыка, стулья и стол. На столе – как снаряды – бутылки. Стоят – раз, два, три – и Колян, не считая, хватает одну, прижимает к груди, и берёт открывашку…

И стены вокруг оживают.

– Приветствую, о человек! – говорят эти стены. – Сейчас мы вас будем кормить. А потом мы вас будем обследовать. Вы, возможно, больны.

Но Колян безразличен. Он видит бутылку, она так полна и близка. И вскрывает. И пьёт. И кривится.

– Вода, – изумлённо вздыхает Колян. – Эй ты, самобранка! Чего…

И хватает другую бутылку. Там тоже – вода. Как и в третьей, четвёртой… Колян негодует.

– Эй ты!

А потом он смиряется. Пьёт. Долго, жадно, как лошадь, холодную вкусную воду. Берёт бутерброд. Запивает. Котлету. Салат. Вермишель. Булку. Сочень. Банан. Ест, пока не почувствует ватную тяжесть. Глаза… закрываются… спать… прямо здесь… головою на стол… как напился…

Колян засыпает. Над ним появляется дрон. Он влетает в окно, деловитый, жужжащий, как шмель, и кружит над Коляном. Из дрона выходит игла. И впивается в руку Коляна. Он спит. Крепким, долгим, младенческим сном. Дрон ему не мешает.