Форнарина. Дело первое

Глава 4

Толпа зевак с выражением страха на лицах и осознанием радости в душе (мол, это произошло не со мной) все еще стояла за оцеплением и, словно представление, наблюдала, как сосредоточенный Петька колдовал над уже начинающими синеть жертвами произошедшего несчастья. Снимки уже были сделаны, отпечатки пальцев сняты, бокалы с остатками вина изъяты на экспертизу, и теперь судмедэксперт Петр Кошкин на корточках производил осмотр тел потерпевших.

– Что скажете, Петр Александрович? – спросила Башкирова и примостилась рядом.

– Крутота! Крутые люди пожаловали на Итальянскую. И что им только было нужно в этой забегаловке по кличке «Форнарина»? Сидели бы себе в своих домах или коттеджах и попивали бы себе в тишине! Посмотри, тетя Аня, вот их документы. – И Петька протянул Башкировой два удостоверения в красных корочках. – Читай.

– Вацлав Викторович Темный, директор… Билдинг Интернэшенел Инкорпорейтед лимитед, – по слогам прочитала Башкирова. – Что за чушь?!

– Халява Интернешенел анлимитед! Это какая-то крутая строительная фирма, а чувак этот, который уже целый час слушает пение ангелов, а может и проклятья чертей, ее директор. А начинающую синеть мадам зовут Анжелика Михайловна Синицина, и служит она, то есть служила заместителем директора Института прикладной математики, о чем ярко свидетельствует ее купленное явно не на рынке брендовое пальто. Трупики свеженькие, только что оприходованные в царстве тьмы.

– Какая еще тьма? Выражайся яснее.

– А в другое место мы не попадаем. А этим уж точно Эдемский рай не грозит. Нахапали много!

– Перестань, Петька! Это все-таки люди!

– Были. Пульса нет, зрачки не реагируют, давление почти на нуле, кожные покровы бледные, переходящие в синеву, что говорит о скором появлении трупных пятен. Огнестрельных ранений нет, порезов, ссадин, ножевых ран тоже, из чего следует, что смерть гражданина Темного и гражданки Синициной наступила по естественным причинам.

– Каким именно?

– Инсульт или острая сердечная недостаточность.

– У обоих сразу?

– А почему бы и нет? Экология, погода, городские условия, непредвиденная реакция организма, индивидуальная непереносимость, микросреда. Да и люди-то они уже не слишком молодые. Мужчине явно перевалило за сорок, а женщине уже как минимум пятьдесят.

– Допустим, ты прав. Допустим, что смерть наступила по естественным причинам. Но тогда почему у обоих на лицах ужас? Получается, что их кто-то напугал, – не унималась Башкирова. – Если это так, то кто?

– А вот этого я тебе не могу сказать. Возможно, перед отключкой им что-то привиделось. Пока еще никто не знает, что происходит в мозгах перед смертью. Однако, несмотря на возраст, их ухоженные, лоснящиеся лица, холеная кожа и дорогая одежда говорят о том, что они, несомненно, люди обеспеченные, даже богатые. Были. – И Петька, глубоко вздохнув, извлек из недр своей прозекторской души фразу, которая впоследствии стала крылатой во всем сыскном управлении: – Как же жалко умирать богатым!

Сказал он эти слова зычно, от всего сердца и сорвал кучу аплодисментов у продолжавших стоять зевак, которые, видимо, получив под занавес то, что им было нужно, спешно стали расходиться. Анна Федоровна засуетилась, с нескрываемым волнением подбежала к быстро редеющей толпе и впопыхах начала искать свидетелей, но в этом уже не было необходимости. Пока она дышала хлебными ароматами «Форнарины», любовалась на Сикстинскую мадонну и слушала рассуждения синьора Анточи о душе, шустрый Петька уже успел найти и опросить свидетелей, однако ничего путного у них не выяснил. Никто толком ничего не видел и не слышал, ибо все они пришли, когда над трупами уже колдовали люди в полицейской форме.

Когда люди разошлись, суета спала и наконец-то стало пусто, тела отодрали от стульев, сунули в целлофановые мешки, погрузили в фургон и повезли на вскрытие. Ограждения убрали, булыжную мостовую вычистили, двери булочной задраили, как иллюминаторы на корабле, и на фасаде кафешки повесили вывеску со словами «ЗАКРЫТО». Вот, пожалуй, и все.

Увидев, что больше здесь делать нечего, Башкирова развернулась, сделала несколько шагов и направилась к тому месту, где Петька припарковал свой джип. По дороге она обернулась, окинула взглядом Итальянскую, и ей вдруг показалось, что эту маленькую улицу охватила глубокая печаль, точно она скорбела о только что произошедшем несчастье. Было пасмурно, тускло и как-то зябко. По мостовой катилась серая прозрачная дымка. Погруженные в туман двухэтажки казались какими-то блеклыми и контурными и больше походили на площадные декорации в средневековом балаганчике. Казалось, что вот-вот – и из-за угла выбежит напудренный Пьеро и споет свою печальную арию, а какое-нибудь окно вспыхнет светом, откроется, и из него прямо на мостовую в припадке безумия выбросится Коломбина.

От этой тоскливой картины, но все-таки больше от мыслей, Башкирова сплюнула прямо на мостовую, резко открыла дверцу Петькиного джипа и снова села на заднее сиденье. Машина тронулась и, разбрызгивая весеннюю грязь, отправилась в путь, оставляя позади Итальянскую улицу с ее малоэтажным раем и пресловутой «Форнариной». Через десять минут они уже покинули старый город и мчались по центральной улице. Петька неистово рулил, точно за ним гналась стая бандитов, а Башкирова молчала, изредка рассеянно поглядывая на мелькавший за окном бесцветный городской пейзаж.

– О чем задумалась, тетя Аня? – спросил Петька.

– Петь, тебе что нужно от женщины: душу или тело?

Последовала долгая пауза, в течение которой можно было выпить чашечку кофе или выкурить сигарету.

– А я не знаю, я никогда об этом не думал, – наконец-то выдал судмедэксперт. – И потом, тетя Аня, на кой черт тебе нужна эта душа? Ты же в нее все равно не веришь! Ты у нас материалист, социал-реалист и по совместительству еще и сыщица по особо волшебным делам.

– Да-с, Петр Александрович, Смольных вы не кончали-с, – вздохнула Башкирова.

– Куда уж нам!

– Знаешь, – как ни в чем не бывало, продолжала Башкирова, – этот косящий под итальянца Пьетро Анточи не виноват. Он эстет, бабник, плут, и правый глаз у него горит и расширяется, словно ему двадцать, а не пятьдесят. Здесь что-то другое, Петька.

– Не горюй, тетя Аня, – весело сказал Петька. – Сейчас приедем, вскроем трупики, проверим винишко на содержание ядов, быстро заведем дельце, скоренько его закроем, а потом айда праздновать!

– Девушка Форнарина, булочная «Форнарина», красные мадонны, Рафаэль, Пьетро Анточи, Чертов пруд и два трупа одновременно… Не слишком ли много для города М.? – не слушая Петьку, продолжала рассуждать вслух Башкирова. – Но случайностей все равно не бывает…

Глава 5

Окрестности Рима, год 1512

В том месте, где старик Тибр перестает ворчать и журчит, словно юный повеса, вдоль испещренного руинами берега, по узкой землистой тропинке шел молодой мужчина. Шаг его был размашист, поступь легка, взгляд рассеян. Несмотря на жару, одет он был в раскидистый черный плащ, синий берет, алого цвета туфли и, словно в продолжение их, такого же цвета шоссы (разъемные чулки). Несомненно, этот молодой мужчина был заядлым модником, что в те времена считалось естественным. «Наряди пень – и пень будет красавчик», – говаривали тогда в Италии, которая жила, утопая в ароматах созидательной эпохи. Но этому молодому франту не нужно было думать об одежде, драгоценностях и прочих статусных условностях, ибо, несмотря на молодые годы, он уже успел доказать свою неповторимость. Пять лет тому назад по приглашению великого тщеславца и мецената Папы Юлия Второго он, прихватив с собой краски, кисти, домашнюю утварь и слуг, приехал в Рим, чтобы днями расписывать соборы, вечерами беседовать о высоком, а ночью пускаться в буйства безумного Вакха и предаваться радостям ненасытной Венеры. И он как нельзя лучше преуспел во всем, что предлагала ему благосклонная Фортуна. К чему бы ни прикасались его небольшие, с длинными тонкими пальцами руки, все на глазах приобретало свои самые совершенные формы. И не важно, что это было: белые холсты, серые камни, мрачные стены, безжизненные руины или покатые плечи пышных женщин. Видимо, при рождении этого робкого и застенчивого мальчика из Урбино сам Господь поцеловал в макушку, одарил, приголубил, а потом взял и раньше времени обессмертил. Вы, наверное, уже догадались, кто был этот проклятый счастливец? Конечно же, да. Это был Рафаэль Санти.

Но сейчас этот согретый славой и почестями придворный рисовальщик был явно чем-то опечален: худое лицо его было бледно, и без того впалые щеки еще больше ввалились, миндалевидные черные глаза потеряли свой смоляной блеск, темные волосы испуганными змейками разметались по худеньким плечам. Невесел был Рафаэль, угрюм и погружен в себя, и не замечал его цепкий и всегда восхищенный взор художника ни зеленоватых вод притихшего Тибра, ни стрекотанья кузнечиков в изумрудной траве, ни пронзительного синего неба, ни парящих в прозрачно-белых облаках коричневатых, словно выцветших на солнце, холмов.

Причина его печали, а точнее, отчаяния, была и проста, и одновременно сложна. Проста – потому что не было ничего невозможного для такого живописца, каким был он, а сложна – потому что ум его далеко опережал эпоху, а кисть слишком сильно стремилась к совершенству. И именно это и губило его. Остынь, расслабься, отвлекись и… краски сами ровными мазками лягут на измученный отчаянными раздумьями и нервными штрихами холст. Но подобные мысли были чужды Рафаэлю, и сейчас он, сверкая красными шоссами, уверенно шел по все более и более расширяющейся тропке, вдоль берега все более и более сужающегося Тибра к вилле Фарнезина выяснять отношения с синьором Киджи, самым богатым банкиром в Италии.

Что же произошло между этими знатными и взлелеянными судьбой синьорами?

Царедворец, денежный мешок и служитель Золотого тельца синьор Агостино Киджи, приобрел в окрестностях Рима огромную виллу и захотел обустроить ее со всей роскошью, на которую только было способно его честолюбивое воображение, и для этих целей подрядил лучших архитекторов, рисовальщиков, ваятелей, плотников, маляров и камнетесов. Естественно, что заведовать всем этим хозяйством он пригласил маэстро Рафаэля. Сначала все шло гладко, но когда сильный мира сего заказал живописцу огромную фреску под названием «Триумф Галатеи», начался сущий кошмар. Сделав эскизы и проведя всю подготовительную работу, признанный гений вдруг отказался писать саму Галатею и полностью остановил работы.

– В чем дело, синьор Рафаэлло? – Почему вы смеете отказываться от чести работать на меня, великого и недосягаемого Агостино Киджи?

– Простите синьор, но я не могу.

– Я не верю вам, Рафаэлло! Как вы, впитавший в себя всю прелесть нашего времени и сотворивший чудеса рисования, которыми восхищается вся Италия, отказываетесь изобразить какую-то греческую девку?

– Она не девка, синьор Киджи, она дочь морского царя и любящая женщина, которая силой своей любви превратила скорбные останки своего возлюбленного в светлые воды, – ответил художник, и голос его дрогнул.

– Ну и что из этого?

– А то, чтобы писать Галатею, мне нужна особая натурщица, юная и прекрасная.

– А разве ее трудно найти? – удивился Киджи. – Все честные куртизанки папского двора в вашем распоряжении, все прачки, мойщицы, служанки и подавальщицы.

– Я везде ее искал, но не смог найти.

– Так сходите в принадлежащее вам bordello.

– Это низко, синьор.

– А получать доход с такого сомнительного заведения, вы считаете, благородно?

– Нет, синьор. Но пойти я туда все равно не могу.

– Тогда сходите в баню, там испокон веков синьоры и синьорины совершают совместные омовения, а заодно и предаются любовным утехам. Выберите себе какую-нибудь молоденькую красотку, обольстите ее, заведите в укромный уголочек и пишите себе на здоровье.

– Общие бани закрывают, синьор Киджи.

– С чего бы это? – усмехнулся банкир. – Борются с нравственностью?

– С сифилисом.

– Это уже серьезно. Ладно, пусть себе борются. Меня больше интересует, что собираетесь делать вы, о великий придворный живописец? Неужели вы осмелитесь пренебречь мною, самым могущественным человеком в Италии?!

– Я не хочу обидеть вас, синьор, но в работе своей я не хочу нисходить до ремесленника. Я должен писать так, как это всегда делал, делает и будет делать Рафаэлло Санти!

– Что!!! Как ты смеешь спорить со мной, неразумный бамбино?! Бери свои кисти и краски и марш рисовать свою нагую девку!

Рафаэль судорожно сглотнул, ибо не привык ни к окрикам, ни к грубому обращению, а природная щепетильность и привитые покойной матушкой хорошие манеры не позволяли ему дать достойный отпор несправедливому обидчику. Покраснев, словно девушка, он окончательно смутился, отвел взор и, прошептав одними губами вежливое «чао», отправился прочь, в душе приняв твердое решение больше не прикасаться к измучившей его Галатее.

Его решение не изменилось даже несколько недель спустя, и сейчас он, грустный и печальный, шел на виллу «Фарнезина», чтобы сообщить грозному банкиру, что не смог найти достойную натурщицу и собирается выбросить краски, кисти, затереть холст, распустить помощников и навсегда распрощаться с прекрасной Галатеей. Не хотел гений превращаться из живописца в ремесленника, да и компромиссы были чужды его вечно стремящейся к совершенству натуре. Не опускать же планку!

Но вдруг… Он споткнулся о лежащий на тропинке камень и еле удержался, чтобы не упасть.

– Diavolo! – помянул нечистого певец красных мадонн, огляделся вокруг и неожиданно застыл, завороженный пейзажем, который открылся перед его пытливым оком.

Розоватые руины древней постройки, словно покрывалом, окутала голубая дымка, сквозь которую проглядывал желтый диск солнца, готового вот-вот вырваться из этого воздушного плена; на каменистой земле то здесь, то там крошечными островками зеленел мох; расцветшие у стен фуксии ослепляли своим пурпурным цветом; откуда-то издалека доносились нежные звуки свирели. Казалось, вот-вот и с небес сойдет что-то нежное, чистое, прекрасное и вечное.

И оно сошло… как сон, как откровение, как нечто когда-то потерянное и теперь воскресшее.

На берегу реки стояла нагая девушка и, чуть склонив изящную головку, выжимала руками свои длинные темные волосы. Она, видимо, только что искупалась, ибо розоватое тело ее было покрыто искрящимися капельками воды, которая прозрачными струйками стекала по полным покатым плечам, небольшой груди, впалому животу и терялась в небольшом, покрытом темными волосками треугольнике. Бедра ее были широковатыми, ноги стройными, лодыжки узкими, ступни миниатюрными. На вид ей было не больше пятнадцати, и вся она дышала какой-то чувственной непорочностью. Прямо на земле лежала ее незамысловатая одежда: яркая красная юбка, белая рубашка и цветастый платок, который она, видимо, наматывала на голову в виде тюрбана. Но вовсе не эту пасторальную картину увидел маэстро Рафаэль. Очарованный зрелищем, он в очередной раз вознесся в неведомый мир красных мадонн, и перед взором его вдруг плавной чередой проплыли забытое рыцарство, романтические образы Петрарки, жгучие страсти Боккаччо, мрачные идеи Данте… Проплыли, сгустились и разом сосредоточились на этой стоящей перед ним юной деве.

– Галатея, Галатея, – пересохшими от волнения губами прошептал Рафаэль, – вот она, моя Галатея, которая услышав мой отчаянный зов, сама пришла ко мне, чтобы я своими краской и кистью запечатлел на холсте ее чудный облик. Как красивы ее волосы, как горда посадка шеи, как тонка талия и стройны ноги, и сколько тайных страстей таит ее плоть. В ее теле заключена красота Венеры и сила Юноны! Я поставлю ее на возвышение, оберну красной тканью, заставлю гордо поднять голову, и она превратиться в дочь морского царя, которая празднуя свой триумф, бесстрашно рассекает океанские воды! Да, эта юная купальщица заслуживает моей божественной кисти! Только вот кто она такая? Судя по одежде, эта синьорина невысокого происхождения и живет в деревне. Наверное, она дочь трактирщика или башмачника, а может, просто сельская куртизанка, раз никого не боится и ходит купаться одна. Надо подойти и спросить, а заодно и попытать счастья. Вдруг согласится?

И Рафаэль сделал решительный шаг навстречу красавице. Подойдя к ней совсем близко, рисовальщик вскинул голову, распахнул плащ, и взору девушки открылся его тонкий, гибкий, торс, на котором, словно лодка, покачивались нелепые, в желтую полоску, вздутые штаны, считавшиеся в те времена совершенством высокой моды. Однако, несмотря на эту нелепицу, облик рисовальщика чудом преобразился: спутанные волосы распушились и теперь мягкими волнами лежали на плечах, затуманенные печалью смоляные глаза заблестели, щеки нежно заалели, на губах заиграла улыбка.

– Я вижу, юная синьорина здесь совсем одна и не боится ни разбойников ни диких зверей. Не могу ли я чем-нибудь помочь вам?

Нисколько не стесняясь своей наготы (в те времена это считалось нормальным), девушка кротко посмотрела на Рафаэля и ответила, что никого не боится и хорошо знает местность, ибо живет неподалеку, а искупаться решила, потому что уж больно устала от своего папаши-булочника, который замучил ее непосильным трудом в пекарне.

– Как зовут вас, синьорина?

– Маргарита, Маргарита Лути, – торопливо ответила девушка, весьма польщенная тем, что на нее, бедную дочку булочника, обратил внимание столь знатный синьор. Еще раз внимательно, с головы до ног осмотрев Маргариту, маэстро что-то прикинул в уме и изрек слова, которые определили последующие восемь лет ее жизни.

– Слушай меня, Маргарита Лути! Отныне ты больше не будешь стоять у жаркой печи. Я выкуплю тебя у твоего отца и заберу с собой. Навсегда!

Так за три тысяч золотых в жизни Рафаэля Санти появилась загадочная «Форнарина», хотя вряд ли он называл ее именно так. В те времена знатные синьоры «форнаринами» вульгарно называли своих любовниц или куртизанок, а маэстро был слишком щепетилен, хорошо воспитан и учтив и вряд ли вообще употреблял такой язык. Этим прозвищем, которое на русский можно перевести как «телка» или похуже, Маргариту окрестили позже многочисленные исследователи жизни Рафаэля. Но некая тайная возлюбленная и натурщица, а возможно, и муза, несомненно, существовала в жизни Рафаэля, ибо в ту эпоху для созидания живописных образов художникам требовались обнаженная женская натура с идеальной внешностью и такими же пропорциями и не менее совершенный мужской торс, желательно взятый из анатомического театра. Именно в это пренеприятное место мы сейчас с вами и перенесемся, дорогой мой читатель.

Глава 6

Смерть страшна, уродлива и часто внезапна, и нет ни одного человека на свете, который бы серьезно ждал ее, ибо подсознательно верит, что найдется какая-то неведомая высшая сила и подарит ему бессмертие: физическое, духовное, абстрактное, какое угодно, лишь бы в нем присутствовала жизнь в любом ее проявлении.

Секционный зал, где каждый день в поте лица трудился Петька, представлял собой апофеоз брызжущей во все стороны слепящей белизны. Кричаще белым здесь было абсолютно все: стены, потолки, скудные предметы мебели, оконные рамы. К тому же разбросанные по всему периметру залы дневные лампочки до того ярко горели, что казалось, еще немного, и они, не выдержав своего накала, погаснут навсегда. Воздух пропитался какой-то неживой свежестью. Все в этой зале дышало безвременьем и напоминало странный и страшный переход туда, откуда еще никто не возвращался.

Именно здесь, в этом переходном пространстве между жизнью и смертью, через некоторое время должны были закончить свой земной путь Вацлав Темный и Анжелика Синицина. Их накрытые белыми простынями тела возлежали на бетонных столах, а рядом с ними на тумбочках, дожидались своей очереди аккуратно разложенные орудия пыток: секционные ножи для разных частей тела, препаровочные ножницы, пинцеты, топор, молоток, долото и пила для вскрытия черепа. Для общей гармонии не хватало только испанского сапожка и косого ножа гильотины.

А в углу этого царства за шатким деревянным столом сидели одетые в чумные костюмы две почти одинаковые фигуры и, не обращая никакого внимания на гнетущую атмосферу секционной, прихлебывая, пили чай с сушками. Однако при более внимательном рассмотрении эти двое все-таки отличались друг от друга: у одного глаза были синие и шальные, у другого – серые и серьезные. Это были наши дорогие волшебные сыщики Анна Федоровна Башкирова и Петр Александрович Кошкин, которых мы оставили в самом интригующем месте нашего детективного представления.

Напившись чаю, Башкирова с Петькой, не говоря ни слова, встали, взяли висящие на спинках стульев клеенчатые фартуки, повязали их и, став похожими на официантов, двинулись к секционным столам. По дороге Анна Федоровна случайно задела боком стоящую на стеклянном столике колбу с реагентом, та разбилась, пролилась, и помещение тут же наполнилось смердяще-тошнотворным запахом какой-то гадости. Завидев такую неловкость, Петька метнул на сыщицу свирепый взор своих ставших льдистыми глаз, однако из уважения к волшебству и магии вежливо промолчал. Потом он потянул своими красиво вырезанными ноздрями воздух, грязно выругался по поводу ненадлежащей вентиляции в столь серьезном помещении, подошел к стоящей неподалеку от столов тумбочке, вытащил из ее ящика черные перчатки и белую маску, надел их и стал похожим на дотторе, по какой-то причине сбежавшего с венецианского карнавала. Птичьего носа только ему не хватало. Но этой костюмной детали в ящичках секционного зала, естественно, не было, а вот к делу уже давно надо было приступать.

Профессиональным жестом Петька сдернул с покойников простыни и внимательно осмотрел их обнаженные тела. Башкирова тоже окинула взором несчастных, но неожиданно вздрогнула, оторопела, и в ее серых глазах появилось выражение некоторого удивления, точно она заметила то, что ускользнуло от Петькиных глаз. Анна Федоровна подалась вперед, склонила над трупами свою увенчанную нелепым колпаком голову и начала вглядываться в белые лица жертв. Между тем Петька, который на глазах из циничного раздолбая вдруг превратился в серьезного врача, при помощи увеличительного стекла осматривал кожные покровы Вацлава и Анжелики, людей успешных и уважаемых, которые наперекор всякой логике и здравому смыслу теперь покидали этот мир, оставляя за собой город М., Итальянскую улицу, «Форнарину», саму жизнь…