По обе стороны океана

Даниил Гуревич

По обе стороны океана

Моему отцу,

память о котором навечно со мной

Мы не можем изменить то, откуда мы пришли. Но мы можем выбрать, куда идти дальше.

Шарль де Голль

Следуй своей дорогой, и пусть другие люди говорят что угодно.

Данте Алигьери.

Путь в тысячу ли начинается с первого шага.

Лао-Цзы

Каждое событие в настоящем рождается из прошлого и является отцом будущего.

Вольтер

Для счастья нужен еще и случай.

Аристотель

© Даниил Гуревич, 2025

© ООО «Издательство К. Тублина», 2025

© А. Веселов, обложка, 2025

Предисловие

Считается, что автобиографии пишут либо известные люди, либо люди, просто оставившие после себя хоть какой-то след. Я не принадлежу ни к тем, ни к другим. Уйдя в мир иной, я оставлю после себя свою жену (надеюсь, она переживет меня), свою дочь, своих внучек и четыре изданные книги. Одна из которых – «Премьера» – самая первая и моя самая любимая. Тема «Премьеры» была мне хорошо знакома. Можно даже сказать, что в ней много личного. Но лишь на четверть. Сейчас же я хочу написать автобиографию полностью. И делаю я это не для потомков и не из тщеславия. Отнюдь. Просто мне уже под восемьдесят, и я прожил насыщенную и интересную жизнь. За эти долгие годы мне повезло повстречаться и даже породниться со многими, если не со знаменитыми, то с довольно известными и очень интересными людьми.

Без какого-либо отношения к сказанному выше я недавно сел писать новый роман. И чувствуя, что у меня ничего, кроме пошлости, не получается, я переслал первую сотню страниц моим родственникам, живущим в Питере. Люди они с яркой и совсем нелегкой судьбой – вот кому следует писать автобиографии! Анатолий Бергер, великолепнейший поэт и необыкновенный человек, еще совсем молодым за свои стихи был осужден, отсидел четыре года в лагере, а затем был направлен на два года в сибирскую ссылку. В ссылку за ним последовала его жена, с которой они поженились буквально перед самым его арестом. Лена окончила факультет журналистики Львовского государственного университета и театроведческий факультет Ленинградского государственного института театра, музыки и кинематографии. Печаталась в театральных журналах. Но когда его сослали, не задумываясь все бросила и поехала вслед за мужем в Сибирь. Только не надо сравнивать ее поступок с женами декабристов. В советское время все было намного сложнее и суровее. В наше время и Толя, и Лена много печатаются и довольно известны не только в писательской среде, но и среди петербургской интеллигенции. Мне же они с самого начала редактировали все мои книги, которые без их редакции выглядели бы довольно убогими. Все мною написанное перед тем, как отправить в редакцию, я посылал им. Вот и сейчас, прочитав мои посланные сто страниц, они сказали, что у них огромное количество претензий, и они пришлют мне свои правки. По тону их письма я понял, что написанное мною и гроша ломаного не стоит, и решил на этом поставить точку. А скорее всего, поставить точку на своем сочинительстве.

Обдумывая это решение, я вспомнил, как много лет назад, написав свою первую и единственную пьесу, я показал ее главному редактору театрального журнала «Балтийские сезоны» Елене Алексеевой. То, что свое творчество я решил начать с пьесы было естественно и легко объяснимо. Еще с детства я проводил много времени в театре, которым руководил мой отец. Я сидел на репетициях, ездил с труппой по области на гастроли, даже помогал осветителю в его будке. Я знаю, мой папа в душе лелеял надежду, что я пойду по его стопам. Каково же было его разочарование и огорчение, когда он дома задал мне, тогда еще подростку, простейший этюд, который я с треском провалил. Кто мне посоветовал обратиться к Алексеевой, я уже не помню, да это и неважно. Я тогда уже давно с семьей жил в Америке, и после того, как рухнул железный занавес, мы с женой каждые несколько лет старались приезжать в Питер, где у нее оставалась вся семья: мать, сестра и брат. Самым близким для меня человеком, по-прежнему жившим в Питере, был Илюша Штемлер, уже тогда довольно известный писатель и муж моей сестры. Первой после меня в эмиграцию отправилась их дочка Ириша. За ней сразу потянулась моя сестра Ленуся. Илюша эмигрировать категорически отказался. Ему, популярному советскому писателю, в Америке делать было абсолютно нечего. Штемлер был хорошим, даже талантливым писателем, пишущим на советские темы. Он имел своего обширного советского читателя. По его книгам ставились фильмы; папа по его первому роману «Гроссмейстерский балл», напечатанному в журнале «Юность», написал инсценировку, которая шла во многих театрах СССР. Так, для того, чтобы эмигрировать вслед за дочкой, Ленусе пришлось с ним развестись. Эмиграция тех лет была сложным переплетением множества судеб, которые или следовали друг за другом, или расставались. Причем в те времена семидесятых и восьмидесятых эти расставания были навечно.

Алексеева, узнав, что я сын главного режиссера Ленинградского драматического театра Григория Израилевича Гуревича, спросила, не хочу ли я написать воспоминания о нем. Ведь он был таким незаурядным и талантливым человеком. Сейчас я уже не помню, почему тогда не ухватился за эту идею. Скорее всего, почувствовал, что у меня не хватит для этого мастерства. Не знаю, обладаю ли я сейчас достаточными способностями, но с тех пор у меня издано уже четыре книги, а та пьеса была все-таки поставлена. Вот тут-то и пришла идея об автобиографии. То есть о попытке вернуться в прожитый мною путь, который я начал, много лет назад. Проследить его с раннего детства, которое я, кстати, не очень хорошо помню, и до сегодняшней старости, которая у меня вся в голове, слава Б-у, не затронутой Альцгеймером. А так как мой отец занимал в моей жизни очень важное место, описать и его жизнь как можно полнее и ярче. Я прекрасно понимаю, что задача эта совсем непростая, но попробовать я обязан. Хотя бы для себя самого. И в память о нем.

* * *

И еще я считаю себя обязанным внести некоторое разъяснение. Как я уже писал выше, моя первая книга «Премьера» была в какой-то степени автобиографична. Поэтому в этой книге вы, при условии, что читали первую, иногда будете сталкиваться с событиями и описаниями, встречавшимися вам в «Премьере». Но главное, я хочу заверить читателя, что, в отличие от «Премьеры», все описанное в этой книге в действительности происходило в жизни ее героев. Если же я в чем-то сомневался, то я сразу на это и указывал.

Часть первая

В России

Глава первая

Семья отца

В жизни мне везло с самого рождения. Мой отец, Григорий Израилевич Гуревич, к моменту моего рождения работал главным режиссером Малого драматического театра. Человеком он был не только большого ума и профессионализма, но и интеллигентным и добрым. Об уме и профессионализме писать я не буду – подтверждением этому его звание Заслуженного деятеля искусств РСФСР, а вот в подтверждение его доброты приведу несколько примеров.

Известнейший киноактер Георгий Жженов, будучи совсем молодым актером на киностудии «Ленфильм», был арестован в тысяча девятьсот тридцать восьмом году. Обвиняли его в шпионаже в пользу США. Причиной обвинения был его разговор в поезде из Ленинграда в Москву с американским дипломатом, с которым они вместе вышли покурить в тамбур. Жженов, проведя пять лет в лагерях, после освобождения работал в Магаданском драматическом театре. Затем был опять арестован и выслан в город Норильск, где стал работать в местном драматическом театре. Наконец, в тысяча девятьсот пятьдесят пятом году был реабилитирован и вернулся в Ленинград. Стал искать работу в театрах, но ему, несмотря на полную реабилитацию, всюду отказывали. И только Гуревич, не размышляя, сразу принял его в свой театр. Распознав талант актера, он стал распределять его на главные роли. Жженов стал его большим другом и ко мне, мальчишке, относился, как к родному сыну. Вскоре Жженов уехал в Москву и начал сниматься в кино. Но с отцом они навсегда остались друзьями.

А вот еще небольшой пример великодушия моего отца. Папа принял на работу молодого театрального художника, только что окончившего институт, Эдуарда Кочергина, который впоследствии стал ведущим театральным художником России. Буквально в этом же году отца вызвали в горком Ленинграда, где ему поручили отобрать спектакль самодеятельного коллектива для Всесоюзного конкурса самодеятельности в Москве. Партийное начальство обратились именно к нему по той причине, что отец, кроме работы в театре, ставил спектакли самодеятельности в разных коллективах и дворцах культуры города. Занимался он этим по двум причинам.

Во-первых, ему нравилось работать с непрофессиональными актерами, влюбленными в театр. Он получал удовольствие, создавая с ними спектакль, в котором они изо всех сил старались хотя бы приблизиться к игре профессионалов. Он чувствовал глубокое удовлетворение, когда работа над спектаклем была завершена, и он видел их счастливые лица, когда они выходили на поклон. Все это было несравнимо с премьерой в его театре. Там это была работа, а здесь – пристрастие. Но кроме получаемого им удовольствия в работе с самодеятельностью была еще одна маленькая, но существенная деталь. Моя мама очень любила тратить деньги. Неважно на что. Сколько я помню, мама старалась скопить деньги на дачу, правда у нее это никогда не получалось. Потом на машину – с тем же результатом. А работа с самодеятельностью приносила какие-то деньги. Но подробнее о маме я буду писать дальше. Просмотрев несколько самодеятельных спектаклей, папа отобрал один, по пьесе Маяковского «Клоп». В горкоме папе сказали, что на оформлении спектакля ему экономить не надо. Узнав об этом, Кочергин, начинающий художник, решил превзойти самого себя и заказал для задника парашютный шелк. Поработав над спектаклем, отец повез его в Москву. На конкурсе спектакль получил первое место. В горкоме по возвращении папе дали грамоту и сказали, что он может просить все, что захочет. Вплоть до новой квартиры. С жильем у нас было действительно туговато. Жили мы довольно большой семьей в двухкомнатной квартире. Папа, мама и я обитали в восемнадцатиметровой комнате, а моя сестра с мужем и шестимесячной дочерью теснились в девятиметровой клетушке. Но папа на предложение председателя горкома сказал, что художник Кочергин с женой и маленьким ребенком живут в общежитии, и им квартира нужнее. Художнику дали двухкомнатную квартиру, а мама устроила папе скандал. Какой – я описывать не стану.

Мой отец родился в тысяча девятьсот пятом году в Перми в семье женского портного по верхней одежде Израиля Лазаревича Гуревича. Портным он считался лучшим в городе и обшивал всю пермскую знать, включая жену губернатора. Семья была большая, очень дружная и очень верующая. Все дети ходили в хедер. Старшей из детей была Кейла, родившаяся в тысяча девятьсот втором году; за ней, в тысяча девятьсот пятом, родился мой папа, которого звали Гершель; за ним средний брат Давид, родившийся в тысяча девятьсот седьмом; и, наконец, младший брат Мойша, родившийся в тысяча девятьсот девятом. Бабушка умерла сразу после рождения Мойши. Звали ее Эсфирь. Фотографии ее я не видел, но папа говорил, что была она невероятно красивой, яркой, с прекрасной фигурой, а самое главное – добрейшим человеком. Добрее он в своей жизни не встречал. Дедушка боготворил ее, и ни о какой повторной женитьбе после ее смерти не могло быть и речи, хотя он был красив и со своей бородкой и пенсне чем-то походил на Чехова, но уж никак не на еврейского портного.

Жили они в одном из самых больших домов в еврейском квартале. В доме всегда было чисто и уютно. На заднем дворе цвел небольшой яблоневый сад, и его сладкий запах свежего меда, проникая в дом, кружил голову. После смерти матери роль хозяйки дома, как само собой разумеющееся, взяла на себя Кейла, которая характером – добрым, мягким, отзывчивым – как и своей красотой, пошла в мать. Сыновья были похожими на отца, кроме, пожалуй, Давида, который не был красив, но своим обаянием и мягким характером от других в этой семье не отличался. Когда дети стали из хедера перебираться в обычную школу, отец поменял им имена. Гершель стал Григорием, Давид – Даниилом, Кейлу переименовал в Катю, а Моисея – в Мишу.

Отношения в семье Гуревичей всегда были настолько дружелюбные, что не только ссор, но даже разговоров на повышенных тонах в их доме никогда не случалось. Особенно были дружны между собой Гриша и Даня. Хотя Гриша был на два года старше, и их характеры и интересы были совершенно разными, можно сказать, даже противоположенными, они были не разлей вода.

Даня, неукротимый среди детей на улице и на школьных переменах, на занятиях сразу преображался, полностью погружаясь в то, что говорил или писал на доске учитель. Правда, это относилось только к точным наукам. У Гриши же все было наоборот: мальчишеские игры ему были неинтересны, как были неинтересны и школьные занятия (кроме литературы), на которых он витал где-то в облаках, чаще всего воображая себя героем читаемой им книжки или недавно увиденного им спектакля или фильма. Читать Гриша научился рано, где-то лет в пять, и самостоятельно: по Катиному букварю. С тех пор он читал запоем. Театр он тоже полюбил еще в детстве – сразу после первого семейного похода на детский спектакль. Посмотрев спектакль, Гриша уже ни о чем другом думать не мог. Немного позже он стал ходить в театр самостоятельно, покупая билеты на скопленные деньги, которые отцом выдавались всем детям на их личные расходы. У Кати своих увлечений не было – она полностью отдалась семейным делам, с которыми, несмотря на свой юный возраст, справлялась как взрослая женщина. И все трое, тоже со взрослой ответственностью, опекали младшего брата Мишу.

Невозможно было представить, что эта семья когда-нибудь разъедется и распадется. Она и не распалась. Даня, считавшийся лучшим учеником в классе, сказал отцу, что в Пермском университете нет подходящего для него факультета, и он хочет поехать учиться в Московский или Ленинградский институт. К этому времени Гриша уже два года как работал в Пермском драмтеатре актером вспомогательного состава. Но его уже тогда интересовала режиссура, и он тоже изъявил желание перебраться в Москву или в Ленинград, где собирался поступать на режиссерский факультет театрального института. Израилю Гуревичу ничего не оставалась делать, кроме как переехать вместе с детьми в Ленинград, где жила его двоюродная сестра. Решение это для него было нелегким. Он никогда из Перми не выезжал, а главное – он должен был оставить могилу своей обожаемой жены. Но разорваться между покойной женой и будущим своих детей Израиль не мог, и он выбрал детей. В Ленинграде, пожив пару дней всем кагалом у своей двоюродной сестры, Израиль Лазаревич, как и предполагал, без труда устроился закройщиком в ателье в самом центре города, на Владимирском проспекте, и снял маленькую, но трехкомнатную квартиру на Загородном, совсем недалеко от работы.

Мой отец без труда поступил в театральный техникум, который потом преобразовался в театральный институт, а через два года после него Даня поступил в Политехнический. Катя в институт поступать не стала: она по-прежнему считала своей обязанностью заниматься домашним хозяйством. Миша заканчивал школу уже в Ленинграде.

Учась в театральном, папа одновременно работал руководителем Ансамбля песни и плясок Ленинградского военного округа. Вот насколько разнообразно он был одарен. На втором курсе института его послали на производственную практику в Большой драматический театр имени Горького. По окончании практики его оставили в театре режиссером. В тысяча девятьсот тридцать четвертом году мой отец женился. О том, как это произошло, он мне рассказал много лет спустя.

Глава вторая

Женитьба отца

Поздним летом тысяча девятьсот тридцать четвертого года мой отец поехал с театром на гастроли по Украине. В Днепропетровске театр давал три спектакля. На первом же спектакле отец, сидя, как всегда сидят режиссеры на еще не обкатанных спектаклях, в конце зала, на поставленном для него билетершей стуле, обратил внимание на худенькую девушку с короткой стрижкой блестящих черных волос. Войдя в зал, она приостановилась рядом с его стулом и восторженно оглянулась по сторонам. Задержав на нем взгляд, она широко улыбнулась ему, затем наклонилась к вошедшей вместе с ней подружке и что-то шепнула ей на ухо. Потом они уже обе повернули к нему головы и, широко улыбаясь, кивнули ему и пошли дальше по проходу. Мой отец настолько растерялся, что кивнул им в ответ, когда они уже отошли от него – им в спину. И покраснел. Их места были всего через ряд и слегка наискосок от его приставленного стульчика. Перед тем как сесть, худенькая брюнетка опять повернулась в его сторону. Глаза ее искрились озорством и беззаботностью, а с припухлых губ не сходила такая же озорная улыбка. Она, продолжая улыбаться, помахала ему рукой и села. Когда она села на свое место, он опять запоздало помахал ей в ответ – в спину, и опять покраснел от своей тупости.

В зале погас свет, поднялся занавес, и на сцене началось действо. Обычно внимание моего отца сразу переключалось на сцену, на игру актеров – для этого он и сидел на своем стульчике. Но сейчас он смотрел не на сцену, а на девушку: на ее узенькие плечи, на ее головку, даже в темноте зала блестевшую своими жгуче-черными волосами, и представлял себе ее лицо, которое он хоть и видел всего каких-то несколько секунд, но которое продолжало ярко стоять перед его глазами. Потом он стал думать, как ему подойти к ним, когда начнется антракт, и что ему сказать. А еще он думал, что ему скоро тридцать, что у него было достаточно много девушек, с которыми он встречался, и достаточно много женщин, с которыми он спал, но никогда не было ничего даже отдаленно похожего на ощущение, какое он испытывал сейчас, перед этой девчонкой – он был уверен, что ей еще нет и двадцати… Вдруг закрылся занавес, и в зале вспыхнул свет. Отец даже вздрогнул от неожиданности. Он встал со стула, вышел в фойе и стал их ждать около двери. Когда они появились, у него тотчас пересохло во рту и заторопилось сердце. Увидев его, девушка улыбнулась и, потянув за собой подругу, отошла в сторону, пропуская идущих сзади зрителей. Отец глубоко выдохнул, словно собирался прыгнуть в ледяную воду, и направился к ним, чувствуя, как наливается свинцом его голова.

– Здравствуйте. Я видел, как вы входили в зал и вот… – Отец на секунду замялся, подбирая слова, но так и не подобрав, протянул ей руку. – Меня зовут Григорий Гуревич. Я режиссер этого спектакля.

– Серьезно?! – Глаза девушки широко раскрылись. – Нинка, представляешь, сам режиссер! Вот это везуха! А вы в программке есть? – Она раскрыла программку и пробежала по ней глазами. – Ну да! Вот: постановщик – Г. И. Гуревич. Ничего себе! – Она торжествующе посмотрела на подругу и сразу впилась взглядом в моего отца. – А вы подпишете? Пожалуйста. – Девушка протянула ему программку с таким умоляющим выражением лица, что смущение отца сразу сменилось ликованием.

– Конечно. С удовольствием. – Отец взял у нее протянутую ему программку. – Как вас зовут? То есть кому подписать? – словно оправдываясь, спросил он.

– Женя.

– И Нине, – присоединилась подружка.

– Ага. Прямо сейчас. Иди свою купи, – сурово заявила Женя и для убедительности отодвинула ее рукой.

– Хорошо, я быстренько, – заторопилась Нина и побежала к стоявшей вдалеке билетерше.

– Ты не спеши, – сказала ей вслед Женя. – Еще та жадюга. – Повернулась она к отцу. – За десять копеек задавится. Вы думаете, она сама себе билеты в театр купила? Ага, ждите. Все на дармовщинку! А ваша жена тоже в театре работает? – вдруг без перехода с невинным выражением лица спросила Женя. – Она актриса?

– Нет, нет. Что вы! Я не женат, – испугался отец. И добавил для убедительности: – И никогда не был.

– Ну конечно. Чего вам жениться. За вами, наверное, все актрисы бегают.

– Нет, – заулыбался отец. – Не бегают. А вы, скорее всего, в школе учитесь?

– Да ну, скажете тоже. Мне уже восемнадцать, и я учусь на курсах кройки и шитья, – гордо заявила Женя.

– Это, должно быть, очень интересно, – сказал отец, хотя совсем так не думал. – А хотите, я после спектакля вас с подругой за кулисы проведу? С актерами познакомлю? – неожиданно для самого себя предложил он и замер в ожидании ответа.

– Еще бы хочу! – вскрикнула от удовольствия Женя. – Только без Нинки. Нафиг она нам, – доверительно сказала девушка и для убедительности махнула рукой.

– Вот и прекрасно, – облегченно улыбнулся отец. – Только я вас хочу предупредить: «Бесприданница» – очень длинный спектакль и закончится поздно. Вам от родителей не попадет?

– Да они и знать-то не будут, – отмахнулась Женя. Отец обратил внимание на то, что при разговоре она постоянно жестикулирует. Но это, как и все в ней, его не раздражало, а скорее даже умиляло.

– Они рано в постель, – продолжала она. – Мадмуазель – вот та меня, конечно, будет ждать. Она ни в жисть не ляжет, пока я домой не вернусь.

– Мадмуазель? Очень странное имя. У французов это означает «девушка».

– Да это не имя! – расхохоталась Женя. – Просто мы ее так все зовем. А она и есть француженка. Она и по-русски-то почти не говорит. Зато я сначала заговорила по-французски, а уж потом по-русски. И мои сестры. Мы между собой говорим только по-французски. Мама тоже немного понимает, а папа ни бельмеса. Я когда начинаю с ним ругаться, всегда ему по-французски отвечаю. Он аж белеет от злости. Да он вообще чуть что – злится…

* * *

У Самуила Радвинского был действительно довольно тяжелый характер. Как и Израиль Гуревич в Перми, купец второй гильдии Самуил Радвинский был довольно известной личностью в Днепропетровске, правда, только в еврейской общине. До революции он был богат и имел в центре Екатеринослава (как тогда именовался Днепропетровск) большой двухэтажный дом, куда он и привел молодую, небесной красоты жену – Марию Воловик. Была она из беднейшей еврейской семьи, и брак с богатым купцом Радвинским был для семьи Воловик посланием с небес, тем более что они только что лишились сына Лазаря, который в свои семнадцать лет сбежал во Францию, чтобы стать художником. Со временем он им и стал – и даже очень известным. Дружил и выставлялся с Сутиным. Был женат на Гржебиной, владеющей балетной труппой «Балет Рус». Но надежды Воловиков на то, что зять хоть как-то облегчит их непроходимую бедность, оказались беспочвенными: Самуил Радвинский никогда не был склонен к благотворительности. Когда в Днепропетровск пришла революция, и Радвинский потерял все свое достояние, он собирался рассчитать француженку, которую все звали Мадмуазель и которую Самуил нанял, когда родилась старшая дочь Алиса, а сам он еще был преуспевающим купцом второй гильдии. За время пребывания в их доме она настолько к ним привыкла, что, отказавшись от зарплаты, упросила Радвинского ее оставить. На ее руках выросли все три дочери Радвинских: Алиса, Женя и младшая Ира. И она, будучи старой девой, считала семью Радвинских своей семьей.

Самуил всегда отличался сварливым характером, а после того, как советская власть, ненависть к которой у него осталась на всю жизнь, лишила его всего, он превратился в скандалиста и деспота. Мария, мягкая и добрейшая женщина, все скандалы мужа переносила спокойно и молча, а когда очередной скандал затихал, делала все по-своему. Муж этого не замечал, потому что уже был занят следующим скандалом. Женя пошла характером в отца: она всегда была инициаторам ссор со своими подругами, с соседскими детьми, а особенно часто ругалась с отцом. Правда, Женя довольно быстро остывала и сразу забывала про ссоры, как будто их и вовсе не было. Младшая Ира тоже пошла в отца, правда, в отличие от Жени, отходчивой никогда не была и свою злость могла держать в себе бесконечно. Старшая же дочь, красавица Алиса, и внешностью и характером пошла в мать. Женю красивой нельзя было назвать, но было в ее внешности какое-то невинное очарование и притягательность, которые совсем не соответствовали ее характеру, но перед которыми трудно было устоять и которые с первого взгляда поразили моего отца. Даже если бы он и знал о сумасбродстве Жени, то это вряд ли бы его оттолкнуло: он бы убедил себя, что это девичье и скоро проходящее…

* * *

После окончания спектакля мой отец привел Женю за кулисы. Увидев собравшихся в группы спокойно разговаривающих между собой актеров, которые буквально несколько минут назад были на сцене совсем другими людьми из совсем другой далекой жизни, Женя сначала растерялась. Но когда они стали подходить к ней и приветливо с ней здороваться, она успокоилась. Когда же один из них, играющий мерзкого Кнурова, даже галантно поцеловал ей руку, что случилось с ней впервые в жизни и заставило покраснеть, она с восторгом представила, как завтра она будет всем рассказывать о том, что с ней произошло в театре, и как они ей все будут завидовать…