Катали мы ваше солнце

Впереди шуршал незримой травой незримый храбр Нахалко, коему велено было разведывать ведущую к капищу стёжку. Понятно, что, кабы не Шалава Непутятична (катись она под гору вместе со своим зазнобушкой!), оба храбра и близко бы не решились подступить в такую темь к развалинам. А про огороженную страхом Ярилину Дорогу и говорить нечего… И тот и другой не раз уже помянули, верно, недобрым словом и кружало, где они бражничали с древорезами, и саму встречу с синеглазым ленивым красавцем, будь он неладен! А главное, конечно, кляли храбры собственные свои не в меру проворные языки. Угораздило же обоих, в самом деле, выскочить наперёд: знаем, мол, боярышня, как не знать! Не одну ендову зелена вина с тем Докукой раскушали…

Вот и раскушивай теперь…

Думали сначала, что боярская племянница просто затеялась изловить вожака чумазых да и расспросить в теремных погребах о ладушке о своём. Ну это – ладно, дело привычное: унянчали дитятку, даже и не пикнул. Пикни попробуй – с кляпом-то во рту! А как выспросили, новая дурь нашла: подавай ей волхвов – тех самых, что Докуку её ненаглядного под землю к навьим душам спускали! С простыми-то бабами беда, а уж с боярышней – вдвое…

– Нашарил… – радостно шепнул незримый храбр Нахалко. – Вот оно, капище… Камушек…

И впрямь – кончилась травка, пошла мостовая. Осторожно, опасаясь угодить ненароком в жертвенный колодезь, двинулись в обход выложенной замшелыми голышами площади, пока за частоколом резных идолов не наткнулись на малую избёнку, где держали опочив волхвы.

Дрыхли кудесники без задних ног, двери не замыкая. Да и зачем? Кому бы это в голову взбрело среди ночи гулять по запретной для всех Ярилиной Дороге?

Взбрело, однако…

– Ты, Чурило, руби искру и вздувай огонь, – тихо приказала отчаянная боярышня. – Только подальше отойди, чтоб ненароком не услышали… А ты, Нахалко, готовь ремни. Вязать будем…

– Матушка… – выговорил, разом весь обмякши, Чурило.

– Делай что велено! А не сделаешь – скажу дядюшке, будто вы тут со мной насильно грех сотворили…

И ведь не шутила боярышня, ой не шутила… Пошатываясь и мысленно поскуливая о пропащей своей головушке, старый храбр вместе с привязанным к нему погорельцем отступил шагов на десять и высек огонь. Нахалко торопливо шуршал ремнями. Понимал пострел: насчёт Чурилы боярин, может, и усомнится, а вот ему, молодому да курносому, точно несдобровать…

С кудесниками, противу ожиданий, обошлось даже проще, чем с чумазым вожаком, – пробудились они уже связанными. Чурило вставил лучину в светец, и жёлтый огонёк явил их заспанные изумлённые рожи.

– Ну, вы! Волхвы тряпочные! – вконец утратив девичью стыдливость, процедила Шалава Непутятична. – Сказывайте, куда мово Докуку подевали!

– Ты что это, девка? – моргая, проговорил один из них. – Ты куда ворвалась? Солнышка, что ли, не боишься?

– Да что мне ваше солнышко? – неистово крикнула боярышня и вдруг заголосила, подхватив себя под рёбрышки и запрокинув бело личико: – Постеля холодна, одеялочко заиндевело!

Волхвы тревожно переглянулись, сообразив, видать, что дело-то серьёзное.

– А главный ваш где? – озираясь, спросил негромко Нахалко. – Почему двое? Убёг, что ли, Соловей?

– Тоже в навий мир взяли… – хмуро ответил кудесник.

Курносый храбр испуганно охнул и умолк. Шалава Непутятична раскачивалась из стороны в сторону и тоненько подвывала, закатив ясны очи.

– Так ты чего хочешь-то? – запинаясь, вопросил её другой волхв.

– Докуку мово!

Боярышня очнулась и топнула влитой в сафьян ножкой, да так, что со щёк слёзы брызнули.

– Эк тебя! – подивился, а то и посочувствовал кудесник. – Да как его теперь воротишь-то, Докуку твоего? Уехали санки, боярышня, под землёй твой Докука…

– Сказывай, как его из-под земли издобыть! – потребовала вне себя Шалава Непутятична.

Тут уже не только волхвы да храбры, вожак погорельцев Пепелюга и тот рот разинул. Даже в преданиях слыхом такого не было слыхано, чтобы из Нави – да снова в Явь… Разве только в байках досужих… Ну, бес с кочергой – это ещё куда ни шло, этим наружу вылезти – раз плюнуть, на то они и бесы… Но чтобы погребённого уже берендея в Явь вернуть?

– Как-как… Да никак! – сердито отрубил один из волхвов, однако взглядом при этом вильнул. Так что лучше бы и не отрубал.

– Ах никак? – взвилась боярышня, почуяв, видно, лёгкую эту неуверенность. – Так висеть же вам самим на вороте меж Явью и Навью! Вяжи петельку, Нахалко…

Тот попробовал вывязать – не получилось. Страх одолел.

– Матушка… – пролепетал он, так и не сладив с ремешком. – Да ежели волхвов-то вешать… Осерчает солнышко, всё как есть сожжёт…

– Да и гори оно всё! – зловеще отвечала бесноватая Шалава Непутятична и снова заголосила: – Одно было солнышко, один свет ясный! Один синь порох в глазу!

– Да полно вам кочевряжиться-то! – угрюмо сказал волхвам старый храбр Чурило, отнимая сыромятную снасть у курносого товарища. – Не видите, что ли, какая она? Сама утонет и нас потопит… с вами заодно…

Запалив пару смоляных светочей, выбрались наружу. Кудесники неуверенно грозили чарами, гневом Ярилы и всякими прочими напастями, но, когда Чурило с услужливым вожаком погорельцев стали при них ладить на жертвенном вороте первую петельку, дрогнули, переглянулись.

– Н-ну… если упросить… – неуверенно начал один.

– Кого?

Но кудесник уже и сам испугался выскользнувшего ненароком словца – осёкся, замкнул рот накрепко. Полоскались красные тряпицы пламени, капала с треском на священные камни чёрная смола. Шалава Непутятична забрала светоч у младого Нахалка, подступила к колодцу и, отстранив храбра Чурилу, так и не изладившего петлю до конца, надолго оцепенела над срубом.

– Упрошу… – чуть слышно выдохнула она и, к общему ужасу, полезла в бадью.

– Куда ж ты со светочем-то? – взвыл кто-то из волхвов. – Там же дерево кругом!

– К вороту их! – отрывисто повелела боярышня. – Вынимай клин! Крути!

Охнули храбры, но податься было некуда. Развязали волхвов, поставили к рукояткам, и тяжкая бадья пошла на цепях вниз. Сбылась мечта неуёмного Шумка: впервые за многие годы приносили в жертву солнышку не идольца, не куколку резную и даже не злодея какого, а подлинную берендейку – молодую, знатную, пригожую… Да ещё и по доброй её воле…

Устрашающе скрипел ворот, клок пламени гримасничал, корчил рожи, ложились на уплывающую вверх каменную кладку красные и жёлтые отсветы. Наконец бадья провалилась в какой-то погреб, а через мгновение гулко коснулась дна.

Вся дрожа, Шалава Непутятична выбралась на каменный пол и вскинула смоляной светоч повыше. Преисподняя оказалась тесной и пыльной. С одной стороны зияла глубокая, неизвестно куда уводящая пещера с двумя глубокими колеями в плотном земляном полу, с другой – до перехлёстнутого крепкими дубовыми брусьями потолка громоздилась какая-то поленница. Ещё стояла там низкая лавка, и на лавке этой кто-то спал, завернувшись с головой в нагольную ветхую шубейку.

– Докука! – ахнула боярышня и кинулась расталкивать спящего.

Тот вскинулся, забормотал:

– Не спал, Чурыня Пехчинич… Право слово, не спал… На один только храпок и прилёг…

Сорвал шубейку и оказался вовсе не Докукой, а невзрачным мужичонкой средних лет. Увидев перед собой боярышню со смоляным светочем в руке, вскочил с лавки.

– Ума решилась, девка? – взвизгнул он. – Устав забыла? Ты что это с голым огнём гуляешь? Займётся ведь – не потушишь потом!

Тут он приметил наконец стоящую посреди преисподней бадью, попятился и пал на лавку, влепившись спиной в поленницу. Та покачнулась, и сверху, чудом не угодив ему по маковке, свалилась увязанная лыком охапка. С треском разлетелись по каменному полу резные идольцы.

– Да ты… уж не сверху ли?

– Сверху, – бросила Шалава Непутятична, сунув ему светоч чуть ли не в бороду. Ещё немного – и присмолила бы… С чёрными людишками боярышня любезничать не привыкла, а мужик – он и в преисподней мужик. – Беги стремглав за Докукой, пока я вам тут всю вашу Навь не подожгла!

Мужик, однако, оказался полной деревенщиной и прирождённого вежества не выказал. Смоляной светоч в белых ручках Шалавы Непутятичны пугал его куда больше, нежели её боярское достоинство.

– Отступи с огнём! – рявкнул он. – Дура самородная! Чего тычешь? Отступи, говорю!

– Докуку мне! – тяжело дыша, молвила боярышня, но светоч всё же приняла.

– Не знаю я никакого Докуку! – окрысился мужичонка. Встал с лавки, сердито влез в рукава шубейки и, заслоняясь от света, двинулся впереступочку вдоль стены. – Вот приведу сейчас сотника, с ним и разбирайся…

Услышав про сотника, Шалава Непутятична малость успокоилась. Что над навьими душами поставлены сотники, не показалось боярышне дивным. Да ей бы и в голову не взбрело, что может быть как-нибудь по-другому! Кто-то же держит в порядке и трепете таких невеж, как этот мерзкий мужичонка, успевший, кстати, сгинуть в чёрном провале неведомо куда ведущей пещеры…

Возвращения его пришлось ждать довольно долго, и Шалава Непутятична встревожилась вновь, даже отважилась сделать несколько шагов в гулкую тьму подземного перехода. Но тут смоляной светоч замигал, угрожая зачахнуть, и боярышня поспешила вернуться и разложить на каменном полу костерок из рассыпанных берендеек.

– Матушка… – гулко позвал из дыры над бадьёй слезливый робкий голос. – Да ты жива ли там?

Шалава Непутятична сначала вздрогнула, потом обрадовалась.

– А ну-ка сбросьте мне сюда ещё один светоч! – потребовала она.

– Да ты что? – взвизгнула в ответ дыра иным голосом, не иначе принадлежавшим одному из волхвов. – Выгорит вся Навь подчистую – что тогда делать будем?

Тут сверху донёсся короткий хряск, невнятное мычание, и кто-то из храбров осведомился поспешно:

– А будет чем зажечь-то?

– Будет…

– Па-берегись! – И в бадью с глухим стуком грянулась палка со смоляным набалдашником. Звякнула потревоженная цепь.

Шалава Непутятична зажгла от костерка новый светоч, и вовремя. Из глубины долгой пещеры зарычали и забормотали гулкие голоса, а потом закачался, приближаясь, жёлтенький огонёк. В пыльном его сиянии обозначились вскоре два человеческих очертанья. Одно принадлежало уже знакомому невзрачному мужичонке, второе чем-то напомнило боярышне Докуку, и девичье сердце встрепенулось. Но когда лампа высветила на миг харю незнакомца, Шалава Непутятична чуть не отпрянула. Ну и сотники в навьем мире! Вся рожа наружу…

Приведённый окинул единым взглядом стоящую на полу бадью, костерок из берендеек и, наконец, саму боярышню со свежим светочем в руке.

– Что с волхвами? – спросил он напрямик.

Шалава Непутятична вскинула точёный носик.

– Ты, молодец, – надменно молвила она, – узнал бы сперва о честном имени, об изотчестве да роде-племени…

Тот бросил на неё быстрый хмурый взгляд исподлобья.

– Ну, ясно… – проворчал он по-медвежьи. – Из именитых, стало быть… Дочь, что ли, боярская?

– Племянница…

– А которого боярина?

– Блуда Чадовича!

Сотник злобно покряхтел и повернулся к выглядывающему из-за локтя мужичонке.

– До дна упрячу… – негромко, но грозно посулил он. – Ты у меня давно на бирке зарублен…

– Да, Чурыня Пехчинич! – слёзно возрыдал тот. – В бадье же спустили! Обратно-то, чай, не выкинешь!

Сотник поиграл страшенными желваками.

– Так что там с волхвами? – угрюмо повторил он, снова обращаясь к боярышне.

Та вскинула бело личико к округлой дыре над бадьёй:

– Чурило! Как там волхвы? Живы ли?

– Живы, матушка! – гулко донеслось оттуда. – Живы пока…

– Пока живы, – сказала Шалава Непутятична, с вызовом глядя на сотника.

– А сюда-то тебя каким ветром занесло? – спросил тот.

– Докуку мне мово отдайте, – в который уже раз проговорила сквозь зубы боярышня.

Сотник приглушённо выбранился, помянув разом и волхвов, и бояр, и князя со княгинею… Оглянулся на мужичонку:

– Ну, значит, такая у тебя судьба, Воробей… Буди Люта Незнамыча. Без его слова я тут ничего не решу…

* * *

Вылетев с полными руками от ключника, Кудыка с Чернавой вновь оказались в гулких и пыльных недрах великой пещеры. Недобранившийся Ухмыл попридержался на пороге.

– Над каждой горсточкой трясёшься! – запальчиво проорал он напоследок и захлопнул толстую дубовую дверь, покрытую чертами и резами оскорбительного содержания. – Скаред!

Постоял, плюнул, махнул рукой:

– А, ништо! Лампы дал – и ладно…

– А не дал бы? – тревожно спросил Кудыка.

– Да куда он денется? – снова вспылил Ухмыл. – По Уставу положено? Положено! Стало быть, давай!

Древорез потоптался, огляделся. В дальнем конце пещеры дышала дневной ясностью отверстая полукруглая дыра – та, что выводила на берег. Виднелись в ней слепящая гладь Теплынь-озера да краешек насыпи. Кудыка дерзнул поставить новенькую греческую лампу прямо на пол и, расстегнув крышки тяжеленного Устава Работ, раскрыл книгу наугад, повернул к слабенькому, сеющемуся снаружи свету.

– Солнышко… подвиг свой в небе… чинит дугою… – с трепетом разобрал он по складам и заробел окончательно.

– Закрой, – посоветовал Ухмыл. – Ежели всё это читать, последний ум отшибёт. Оно бы вроде и ничего, да больно мудрёно… Спросить-то, чай, проще…

Голоса раскатывались так гулко, что Кудыка давно перешёл на шёпот, тоже, впрочем, отдающийся во всех закоулках зловещим громким шуршанием. Чернава безрадостно разглядывала своды.

– А люди-то откуда? – тихонько спросила она. – Прямо здесь народились или сверху берёте?

– Сверху, – сказал Ухмыл. – Да и не абы кого… Какую он вам там клетушку отвёл? – Старожил преисподней отобрал у погорелицы отмыкало – железную клюку с биркой. Повертел, всматриваясь в засечки. – А, вон это где… Ну, пойдём… Только лампы сразу зажигать не будем, а то из этого скареда масла потом не вымозжишь…

Они перехватили поудобнее всё полученное ими у прижимистого ключника и двинулись вдоль рва в непроглядную темь, оглашая пещеру скрипучими шагами.

– И не бегут? – озабоченно озираясь, спросила Чернава.

– Бывает, что и бегут, – сказал Ухмыл. – Но мало… Так, недоумки всякие… Да и куда бежать-то? Лешие выдадут, царь-батюшка – тоже… Сам же видел: ляпнешь что-нибудь не то в кружале – и пиши пропало! Сразу тебя под белы ручки – и к волхвам…

– Ты лучше давай сказывай что и как, – забеспокоился Кудыка. – Розмысл тебя зачем отрядил?

Ухмыл покосился на древореза и одобрительно хмыкнул.

– Зачинается сказ, починается… – с удовольствием молвил он, снова поворачиваясь к далёкой дыре. – Стало быть, так… Чалим добросиянное к качели и берём наперечап…[59] Ну, это ты и сам вчера видел. Дальше открываем топки, выгребаем золу и уже лёгонькое скатываем по рву к этой вот самой дыре…

Кудыке невольно вспомнились стоны дубовых рёбер и тяжкий хруст, когда тёмная лохматая от окалины громада наехала на груду щебня. Ничего себе лёгонькое…

– А почему не сразу в дыру?

– Ну вот! Начинай сначала, где голова торчала! Я ж тебе и толкую: сперва открываем топки, выгребаем золу…

– Да я не о том! – нетерпеливо перебил Кудыка. – Золу-то ведь можно прямо перед дырой и выгрести… По рву-то зачем катить – вдоль берега?

– Ну а как иначе? – удивился Ухмыл. – Дыра-то – вот она, а причал с качелью – вон аж где!

– Так ведь качель-то! – вскричал древорез, истово прижимая к груди лампу и Устав. – Качель-то можно было, чай, и у дыры поставить… И причал тоже…

Ухмыл сбил шапчонку набекрень и, озадаченно сморщившись, поскрёб за ухом.

– Да вишь какое дело… – неохотно признался он. – Рыли-то, сказывают, не от берега, а от изворота нынешнего… А качель с причалом о ту пору уже сладили… Ну и промахнулись малость с дырой – вывели, да не туда… Что тут прикажешь делать? Прикинули, смекнули… И вышло, что проще уж канаву к дыре протянуть, чем качель перетаскивать…

Кудыка стоял, задрав бородёнку, разиня разиней и только мигал, глядючи на гулкие пыльные своды. Он-то, по правде сказать, полагал, что пещера эта возникла сама собою вместе с сырой землёй… Хотя как же – сама собою? Дубовые балки, каменная кладка стен… Неужто копали да настилали? Нет, нынешним берендеям такое точно не под силу. Вот пращуры, те – да, те могли… Великаны были, сказывают…

– А быстро ты докумекал, – уважительно заметил Ухмыл. – Не зря тебе Завид Хотеныч Устав вручил с застёжками. Его ещё, знаешь, не каждому дают. Иным сунут лопату, скажут: бери-де отсюда, кидай-де туда – да и будет с тебя…

– Кто ж это всё измуровал-то? – выдавил Кудыка, силясь представить неведомых строителей.

– Ну, это, брат, не ко мне, – сказал Ухмыл. – Это к розмыслу… Он-то у нас грамотный, а я так, грамотоватый… Пойдём, что ли?

Впереди расплывалось во мраке смутное желтоватое пятно света, слышались удары, скрежет, хрипящие голоса. Меняли ребро. Трухлявое суходряблое дерево хрустнуло сразу в нескольких местах, так что из земляного гнезда его извлекали по частям, вздув спины от натуги. Новая пропитанная дёгтем дубовая снасть лежала вдоль рва, и Кудыка ужаснулся, прикинув, сколько из неё могло бы выйти тех же берендеек. Ухмыл, по обыкновению, попробовал перекинуться острым словцом с кем-либо из работающих, но те были сердиты и неразговорчивы.

Постояли и двинулись дальше.

– И вот, стало быть, катится это оно по рву, – продолжал Ухмыл, указывая на еле угадывающееся во тьме полукруглое дно бесконечной канавы. – А ров, заметь, нарочно изноровлен покляпый[60], то бишь сначала под уклон, а потом в горку…

– А в горку-то оно как въезжает? Само али так выкатываете, вручную?

– Да бывает, что и вручную… А вообще-то, само, с разгону. Такой оно здесь, доложу я тебе, брат Кудыка, прыти достигает самокатом, что и не подступись… Заденет – дальше поедет с мокрым пятнышком. А тебя – будто и рядышком не стояло… Вон, видишь, впадина в стене? Укрытие называется. Или залом. Так вот, ежели, к примеру, попал ты сюда, когда самая прокатка идёт, в нём, в заломе этом, и хоронись. Слышь, Чернава, и ты тоже! Так и по Уставу положено… А то случай был: проглядели на дне обломок балки… Ну и шли двое наших, смотрят: поехало тресветлое… А им, вишь, лень было до залома бежать – к стеночке прижались. А оно как наскочило на балку – возьми да и прыгни… Так обоих и растёрло… по стеночке-то…

– Ну? – потрясённо молвил Кудыка. – А потом?

– А потом как раз и пришлось его в горку катить… До самого до изворота… А ты ещё спрашиваешь, почему у нас ночи длинней, чем у греков! У них-то, небось, таких лоботёсов под землёй и не водится… Да и балки во рву не валяются…

– А дальше?

Кудыка изнемогал от любопытства.

– А дальше – что дальше? Дальше – всё. Дальше – участок Люта Незнамыча. Тоже розмысл, вроде нашего, только разрядом помельче… Вкатили на изворот, передали с рук на руки – и гуляй…

– Здесь, что ли, гулять? – хмуро спросила Чернава.

Неуютно ей было под землёй, зябко…

Ухмыл остановился, покрутил носом, словно что-то высматривая в сгустившейся темноте. Размытое пятно бледно-жёлтого света осталось далеко позади, сердитые голоса наладчиков стали неразборчивы, доносилось лишь невнятное, перемежаемое ударами бормотание.

– Эх, – сказал Ухмыл. – Сейчас бы лампу засветить, да возле рва искру высекать не положено… Заметят – отпуска лишат.

– Куда? – тут же спросила Чернава.

– Наверх, вестимо… Тут так: три дня отработал, четвёртый – твой… А, ладно! На ощупь похвастаюсь… – Ухмыл увлёк обоих к стенке, где смутно чернело узкое углубление в рост берендея. – Это что?

– Залом, – бойко ответил Кудыка.

– Верно, залом… А ну-ка спрячься!

Древорез с готовностью поставил тёмную лампу на пол, бережно вручил Ухмылу тяжеленный Устав Работ и ступил в узкую чёрную щель, глубиной в два локтя. Нет, пожалуй, в два с половиной.

– Ну? – сказал снаружи Ухмыл.

– Что ну?

Тот досадливо крякнул:

– Ты справа, справа пощупай…

Кудыка пощупал. Стена как стена…

– Что? Нету? – всполошился Ухмыл. – А ну-ка вылези!

Кудыка послушно вышел, и Ухмыл, вернув книгу, нырнул в укрытие сам. Посопел недовольно и выбрался наружу.

– Ладно, пошли дальше… – буркнул он. – Заложить успели… Ну ничего! Скоро опять по камушку растащат…

– А что там было-то? – ошарашенно оглядываясь, спросил Кудыка.

Ухмыл шёл какой-то вроде бы обиженный.

– Дыра там была, – бросил он. – И будет… Да сам всё потом увидишь. Ты новенький, тебе и бегать…

– Куда?

– Куда-куда! Наверх. За вином.

Кудыка облизнул губы и невольно поднял взор к погрязшим в темноте сводам.

– Так над нами сейчас что? Кружало?

– Лес над нами, – сказал Ухмыл. – А ты думал, вино только в слободке да в городе курят? Лешие – они тоже не водокряки![61] Небось мимо рта не пронесут. Ну, вроде пришли…

Справа обозначился узкий, в полтора переплёва, подземный переход, в глубине которого тлела подвешенная к потолку лампа. Возле стен громоздились пригорки отбросов и прочего сора, так что дух здесь был жилой, тяжёлый. Справа и слева потянулись какие-то хлипкие дверцы. Ухмыл остановился под самой лампой и всмотрелся в бирку, прицепленную к железной бородчатой клюке.

– Ага… – пробормотал он, отдавая отмыкало. – Это он вас в самом конце поселил… Во-он та дверь, с заплатой…

Отдышавшись, направились к заплатанной двери. Ухмыл задержался, воровато оглянувшись, приоткинул стеклянный колпак висячей лампы и вынул с помощью лучинки огоньку.

– Высекать неохота… – шёпотом пояснил он, прикрывая ладонью ласковый жёлтый язычок. – Открывай давай, а то ещё углядит кто-нибудь…

Сноровистый Кудыка довольно быстро справился с дверью. Вошли, засветили одну из выданных ключником масляных ламп, осмотрелись. Тесная клетушка, две лавки, стол, сундук с оторванными петлями… Чернава вздохнула.

– Ну, хотя бы не землянка… – без особой радости молвила она, ставя на одну из лавок лампу и прочий скарб. – Что скажешь, Кудыка?

Тот уже успел расстегнуть и раскрыть на столе Устав Работ. Заслышав, что к нему обращаются, отнял от книги вытаращенные очи.

– Солнышко… – упавшим голосом сообщил он, – подымается умедлительным полётом, а опущается ускорительным…

Глава 11. Бабья докука

Вот и дождались слобожане весны. Изныли сугробы, взбурлили, заиграли овражки. Двинулся шорохом лёд по речке по Сволочи, поредели утренние туманы над тёплой Вытеклой. Лес на том берегу стоял уже вползелена.

Однако особой радости на рожах не виделось. Раньше, бывало, по весне расправляли бороды, теперь же озадаченно сгребали в кулак. Подсёк царский указ слободку древорезов под становой корень. По раскисшим улочкам, заломив шапчонку и распахнувши серый зипунец, шастал зловещий Шумок – рыло порото усмешкой по самое ухо.

– Ну как, теплынцы? До того дожили, что и ножки съёжили? – ехидно вопрошал он. – А волхвы-то – слыхали? Докуку-то нашего, а? В бадью да под землю! За десять берендеек!

Бабы роняли коромысла и тоненько выли, подхватив животы. Мужики угрюмо надвигали брови на глаза, шапки – на брови.

– Погодите, все там будем! – изгалялся Шумок, пронимая зябкими словами до хребта. – Вот взденет царь-батюшка очки греческие да напишет ещё один указ… Отец он родной, только, вишь, не своим детям!

В другое бы время не сносить Шумку лихой головушки, а тут лишь поглядывали на него хмуро да скребли в затылках. Смутой веял хмельной ветерок. Чавкая по грязи сапожищами и тяжко шурша кольчугами, прохаживались по слободке недовольные и молчаливые храбры из княжьей дружины. Поговаривали, будто, опасаясь беспорядков, старенький царь-батюшка велел князю Теплынскому Столпосвяту исполчить всю рать до последнего отрока. Однако даже и храбры не трогали Шумка – слушали, насупясь, крамольную речь, а подчас и ухмылялись тайком.

– Поделом вам, теплынцы! – злорадствовал тот. – Как в ополчение идти, постоять за красно солнышко, за князя со княгинею – сразу все по-за печью схоронились, ломом не выломишь! Сабельки Ахтаковой боязно… Пусть-де Шумок с Ахтаком тягается!

– Да полно тебе молоть-то! – не стерпев, запыхтел огромный косолапый Плоскыня. – Мельница ты безоброчна! Наслышаны мы, наслышаны, как вы с речки со Сволочи ноги уносили… На торгу про то был указ бирючами оглашён… А не иди супротив царя-батюшки! Зря, что ли, бес кочергой вас употчевал?

Храбры переглянулись. Один из них приблизился к Плоскыне, тронул за окатистое плечо.

– Слышь, берендей, – как бы невзначай обронил он негромко, но со значением. – Ты язык-то попридержи… А то укоротим язык-то…

– Бес? – взвыл Шумок, присевши. – Это кого же из нас он кочергой употчевал? Ахтака он употчевал, вот кого! А ты мне – указ! Да что мне твой указ? Коли нет души, так что хошь пиши! А сам ты это видел? Ты там был? – И Шумок с треском рванул ожерелье[62] рубахи. – Я там был! И Кудыка там был! Ну и где теперь Кудыка? Звери лесные съели… Докука был! Где теперь Докука?

Вновь послышались бабьи всхлипы и причитания.