Катали мы ваше солнце

– Ишь ты! – сказал Ухмыл. – А дёготь где взял?

– Да выпросил… Наладчики отлили…

– А ты, я смотрю, парень-хват, – одобрил тот. – Только, слышь, с уключиной… того… не перестарайся… Ежели что придумал – скажи сначала, а потом уж делай. А то был тут у нас один вроде тебя, тоже всё рукомыслием баловался… Ну и добаловался однажды – придавило на перечапе, не рассчитал он там чего-то… А умница был, Завид Хотеныч в сотники его прочил…

По той стороне рва от изворота подходил, покачивая лампой, десятник Мураш. Остановился напротив Ухмыла с Кудыкой и повернулся к ним спиной.

– Всё, гуляй, ребята… – сказал он в чёрную щель пустого укрытия. – Прокатили…

Потом осветил зало́м и обнаружил, что в углублении никого нет. Глянул через плечо и узрел обоих.

– Ухмыл, а тебе что, Устав Работ не писан? Почему опять не на месте?

– Поучи, поучи безногого хромать… – ворчливо ответствовал ему тот.

– Смотри, вот шепну розмыслу! – пригрозил Мураш.

– А то он не знает! – осклабился непосрамимый Ухмыл.

Десятник Мураш насупился.

– Сам гультяй и других с толку сбиваешь… – упрекнул он.

– Кудыку, что ли? – Ухмыл всхохотнул. – Его, пожалуй, собьёшь! Да он уже пол-Устава назубок задолбил! Меня вон скоро учить начнёт…

– Оно бы и не худо, – буркнул десятник и направился дальше, к первой заставе.

Кудыка с Ухмылом сняли цепь и вернули бревно в отвесное положение.

– Слышь… – с кряхтеньем сказал Кудыка, прочищая мизинным пальцем правое ухо. – Как-то оно дивно сегодня грохотало… Вроде стукотня ещё была какая-то, а?

– Так чётное же! – отозвался Ухмыл. – У него, брат, на боку броневая заплата поставлена. Ну вот и стучит, стало быть…

– Заплата?

– Ну да… На восходе, небось, видел: тёмное пятно по нему бегает? Чётное-то оно – старое, клёпаное-переклёпаное, бок почти прогорел… Ну и пришлось латку ставить…

Кудыка стоял, ошеломлённо отвесив бородёнку. Вот оно что… Латка… А он-то, дурень, верил, высчитывал: счастливый ныне день али несчастливый…

– А почто ж такую толстую наложили-то? – выдохнул он наконец.

– Хорошо хоть такую… – недовольно отозвался Ухмыл. – Новое-то заказывать было не на что… Казна-то, чай, не бездонная!

– Кому заказывать? – не понял Кудыка.

– Кому-кому! Грекам! – с досадой бросил тот. – Да у нас и железа такого не водится, чтобы самим солнышко сковать… Ну что? Опять на тебя остолбуха нашла? Пойдём-ка лучше на изворот сходим, поглядим, как там у них…

Кудыка, конечно, был смятён, но грозное предупреждение Завида Хотеныча вспомнил:

– Не велено мне за изворот… Розмысл сказал, язык ниже пяток пришьёт…

– Сказал – значит, пришьёт… – обнадёжил Ухмыл. – Только мы за изворот и не пойдём, небось… Чего нам там делать, за изворотом?

И, прихватив обе лампы, они двинулись по скрипящему щебнем наканавнику. Навстречу им, переговариваясь вполголоса, шли ватагой чумазые берендеи.

– И ка-ак этта оно, братцы вы мои, завихляет перед седьмой заставой… – сокрушённо потряхивая шапчонкой, рассказывал кто-то взахлёб. – Ну, всё, думаю, опять, как тогда, в откат пойдёт… Нет, ничего…

– Да-а, пронесло… А то бы сейчас корячились – две ляжки в пристяжке, сам коренной…

– Эй, Ухмыл! Куда это тебя несёт? Все с изворота, а ты на изворот?

– Не трожь… Это он грамотею участок показывает…

– Слышь, Кудыка! Ты уж, когда розмыслом станешь, нас-то не забижай…

Посмеиваясь, разминулись. Кудыка озадаченно посмотрел им вослед.

– А что ж ты думаешь? – сказал ему Ухмыл. – Розмыслами, брат, тоже не рождаются. Того же Завида возьми Хотеныча! С перечапа начинал, простым смазчиком…

На извороте тоже было дивно. Огромное чётное солнышко всё в белёсых лишаях (хлопья окалины облетели с него во время прогона по рву) уже громоздилось в средоточной лунке, почти готовое к перевалке на главный жёлоб. Явственно виднелся край броневой заплаты, устрашающий своею толщиной. Согласно Уставу Работ, после каждой прокатки надлежало производить беглый наружный осмотр изделия, чем, собственно, сейчас и занимались. Чумазый работный люд отмыкал и замыкал створки топок, пробивал ломами забившиеся круглые дырки поддувальных дыхалец.

Главный жёлоб представлял собой такое же бесконечное подземелье с полукруглым рвом на дне, только своды были повыше, сама пещера значительно просторнее, от каменной кладки стен, казалось, веяло стариной. Вообще все снасти главного жёлоба поразили Кудыку своей древностью и в то же время какой-то прочностью, основательностью. Было в них что-то от столетнего замшелого колодца на капище, столь хорошо знакомого и самому Кудыке, и тем более Ухмылу…

Оглянувшись, Кудыка заприметил в полумраке, что с другой стороны главный жёлоб обрывается тупиком, причём глухая стена тупика выглядит куда новее, нежели всё остальное на извороте.

– Ухмыл, а Ухмыл… – начал бывший древорез, указывая на странную приметную эту стену. – А за ней-то что же?

– Не тычь пальцем, обломишь, – надменно посоветовал тот. – Ров за ней… Тот же самый ров, только заброшенный…

– А… а зачем он там?

Ухмыл напустил на себя недовольный вид: дескать, замучил ты меня своей простотою. Но на самом-то деле просто красовался слегка перед новичком…

– Тут, брат, не облизнувшись, и не растолкуешь… – завёл он не без удовольствия. – Словом, когда мы ещё преисподнюю с греками делили…

– Как? – вырвалось у Кудыки. – Когда?

– Когда? – Ухмыл призадумался. – Ну, сам-то я, понятно, ничего этого не видал, не слыхал и даже на свет о ту пору не рождался… А уж ты – тем паче… Давно. Сразу после того, как мы от греков отложились…

– От греков? Мы? – Многострадальную Кудыкину голову наполнил вдруг лёгкий ласковый звон. Потом возникло из этого звона суровое шамканье старого Пихто Твердятича: «А не надо было греков пущать в государствие… Знаешь, почему их греками зовут? Грешные потому что…»

– Э… – жалостливо молвил Ухмыл, посветив Кудыке в лицо. – Деревня, деревня, голова тетерья… Ну, ясно, вам же наверху даже и этого знать не положено… Мы ж ведь с греками когда-то одной страной были… И солнышко у нас было одно. То есть я что разумею-то? В небесах одно. А под землёй их, наверно, изделий семь с запада на восток катали, ежели не больше… Во-от… А мы, стало быть, с дура ума возьми да и отделись. Своей головой, стало быть, жить захотели… Три солнышка себе выговорили…

Сразу после этих слов суровое шамканье в гулкой Кудыкиной голове смолкло, а взамен зазвучал внятный ликующий вопль Шумка: «Было оно тресветлым! А теперь двусветлое! Сами сочтите…»

– А третье-то куда ж делось? – еле выпершил Кудыка.

– А! – Ухмыл насупился и махнул рукой. – Расколотили лоботёсы… Кинули да не докинули. Целого города как не бывало… Единым махом…

Греческая лампа выпала из ослабшей Кудыкиной руки и, чудом не разбившись, повалилась набок. Перед глазами проступили горбатые оземленелые развалины мёртвого города Сволочь-на-Сволочи, тянущиеся на многие переклики чуть ли не до самой Ярилиной Дороги…

– Ты пороняй ещё тут, пороняй! – зверем рявкнул на него Ухмыл, мигом подбирая лампу. – Расколотишь – ключник новую не выдаст! Ишь обдряб! Баба, что ли? Нас-то, чай, с тобой пока солнышком не накрыло?

Кудыка стоял и тихонько мотал головой.

– Так ить… за грехи же… – шепнул он, а вернее, губами прошевелил.

Но Ухмыл понял.

– Да за какие там за грехи? – с досадой отвечал он. – Целить надо было точнее, вот и весь грех! Это волхвы уж потом смекнули объявить: за грехи, мол… И благо ещё, что смекнули. А то, брат, такая бы наверху смута заварилась – страсть, да и только!

В этот миг стукотня и лязг на лунке стихли, и раскатистый голос сотника Нажира Бранятича повелел зычно:

– На рыча-аг… Выбить клинья… го-товьсь! Готовы, что ли?

Ответить ему не успели. Со стороны главного рва к извороту кто-то бежал, отчаянно подавая запретительные знаки лампой. С той самой стороны, куда Завид Хотеныч настрого запретил ходить Кудыке…

– Па-времени!

Рабочие опустили молоты, всматриваясь.

– Вроде Чурыня…

– Похож…

– Чего это он?

Бегущий выбрался на взлобье перед средоточной лункой, где громоздилось готовое к дальнейшей прокатке солнышко, и оказался рослым немилорожим детиной неопределённых лет.

– Розмысл наш… Лют Незнамыч… – задыхаясь, проговорил он, – просит… приостановить… прогон…

Тут, конечно, грянули возмущённые крики. Шум, отразившись от пыльных сводов, прокатился над обоими рвами.

– Да что у вас там, на участке? Земля трясётся?

– Ну что ни день, то заминка! Вчера, сегодня… Глядишь, так и зимушка опять наверху настанет…

– Ти-ха! – рявкнул белобрысый Нажир Бранятич, сотник с участка Завида Хотеныча. Повернулся к Чурыне, процедил: – Если Лют Незнамыч просит, знамо дело, повременим… Только задержку спишем на вас, уразумел?

– Да понятно, что на нас… – малость отдышавшись, молвил тот. – Не на вас же…

Вокруг обоих сотников уже вовсю теснились любопытные.

– А что стряслось-то, Чурыня Пехчинич?

– Да с погрузки один бежал, – объяснил тот сквозь зубы. – Лют Незнамыч велел ров обыскать… Может, он во рву где-нибудь залёг…

– Ну и поделом дураку! Переедет по мягонькому – даже и не подпрыгнет… Не по обломку, чай…

– Поделом дураку… – с тоской повторил Чурыня. – Твоими бы устами, Ухмыл, да мёд пить… Там такой, оказывается, дурак, что переезжать – себе дороже…

И вдруг, словно откликнувшись на недавние слова одного из рабочих, земля дрогнула. Оба подземных прохода лениво колебнулись, как отражение в воде. Полые недра наполнились гулким рычанием. Сверху на Кудыку пролилась струйка пыли вперемешку с мелкими камушками, и древорез приужаснулся, представив на миг всю толщу земную над нечёсаной своей головушкой.

Огромное, в белёсых лишаях дырчатое ядро солнышка качнулось в лунке и вдруг с державной медлительностью двинулось, пошло самокатом по главному рву, тяжко ударяя броневой латкой о дубовые рёбра и с каждым переплёвом пути наращивая прыть.

– Сто-ой! – потрясая кулаками, закричал ему вслед сотник Нажир Бранятич, но голос его потонул в победном мерном грохоте.

С искажёнными лицами все смотрели в ревущий и громыхающий проём главного рва. Чурыня подскочил к сигнальной верёвке и отчаянно задёргал её, давая знать по прогону, что светлое и тресветлое наше солнышко вырвалось на волю.

Грохот становился всё слабее и слабее. Белобрысый сотник Нажир Бранятич плюнул и махнул рукой.

– Да катись оно под гору! – сказал он в сердцах. – За китов мы не ответчики! – Покачал головой, хмыкнул. – И надо ж ему было хвостом плеснуть! Вот ведь подгадал…

* * *

Розмысл второго участка Лют Незнамыч был, несомненно, человек прозорливый. За два дня работы грузчиком синеглазый красавец Докука и впрямь многое углядел и многое понял, причём первая открывшаяся ему истина заключалась в том, что разницы между жизнью и смертью никакой нету. Вот все вокруг говорят: ты, мол, живой, просто-де под землю угодил… Так это что, по-ихнему, жизнь, что ли? Косточки ныли, жилочки тянулись… Девки тутошние, что на раскладке, решительно Докуке не нравились: бледные какие-то все, чумазые, ухватить не за что…

Да и начальству подземному красавец-древорез тоже, видать, драгоценностью не показался, поэтому поселить его решили отнюдь не в отдельной клетушке, как некоторых, а – жутко молвить! – в мужском общежитии. Докука инда обмер, услышав. Вспомнилось вдруг, что как раз за подобные дела и был сожжён дотла ясным солнышком целый город – Сволочь-на-Сволочи[69].

Впрочем, мужское общежитие оказалось вовсе не тем, о чём он с содроганием подумал, а просто обширным подвалом, уставленным лавками для спанья и личными сундучками…

А бежал он довольно просто: сделал вид, что направляется с лампой в отхожее место, называемое здесь весьма ласково и почему-то по-гречески – «параша»[70], а сам шасть за косяк – и был таков. Вместе с лампой.

Вроде шёл правильно, но выбрался почему-то не к колодцу, а в огромную, бесконечную в обе стороны пещеру с полукруглым рвом на дне. Одолев ров, двинулся влево, потом вернулся, поискал обратного пути, не нашёл и остановился, шибко озадаченный.

Потоптался, озираясь и водя тусклым краденым светильником, пока не почувствовал наконец щекой лёгкий сквознячок. Веяло, как выяснилось, от стены – из узкой щели в рост берендея. Докука сунулся в тесное это углубление и обнаружил, что из кладки там изъято изрядное количество камней и в боковой стенке зияет чёрный провал. Именно оттуда и тянуло свежим ветерком.

Протиснулся в дыру и обнаружил, что за нею начинается лаз, полого идущий вверх. Из Нави – в Явь. Обрадованный Докука, не раздумывая, ринулся вперёд – где пешком, где ползком, где на карачках. Нахлынула внезапная радость, и синеглазый красавец даже замурлыкал вполголоса сызмальства любимую песенку, чуть ли не им самим сложенную:

– Не куй меня, мати, к каменной палате, а куй меня, мати, к девичьей кровати…

Напевал он изрядно, пока узкая извилистая нора не повела в сторону, а там и вовсе ушла вниз, причём довольно круто… Докука перевернулся задом наперёд и полез, щупая ступнями каменистый пол. Долго лез. Потом съёрзнул на спине с малого взгорбка – и земли под ногами не оказалось. Древорез успел только выронить лампу и, раскорячившись, упереться в стены.

Отвесно падающий лаз обрывался в пустоту. Перед глазами окостеневшего Докуки разверзлась ужасающая сумрачная бездна. То есть дно-то у этой прорвы было, но уж больно глубокое. Внизу гулко вздыхало и погромыхивало. Пошевеливались какие-то смутные белые хлопья, едва различимые в общей полутьме. Ещё внизу что-то лоснилось – округлое, немыслимо огромное и вроде бы мокрое… А оброненная Докукой лампа всё падала, падала, съёживаясь в жёлтенькую точку, и никак не могла достичь этого лоснящегося пятна – размером с чистое поле.

Наконец достигла и дрогнула, слегка увеличившись. Не иначе вспыхнуло разлившееся масло.

И вот тогда бездна медленно зашевелилась. Из пепельно-серой вскипевшей пеной хляби неспешно возникла и вознеслась плашмя мясистая гребная лопасть чудовищного рыбьего хвоста. И она росла, надвигалась, ширилась до тех пор, пока в целом мире, кроме неё, блестящей и чёрной, вообще ничего не осталось…

А потом земля дрогнула. Это был тот самый толчок, скативший чётное солнышко с лунки и пославший тресветлое по главному жёлобу…

* * *

По счастью, ров ещё обыскивать не начали, а то бы подавило многих. Заслышав нарастающий грохот, смекалистый люд кинулся к заломам и весь, почитай, уцелел. Редкий случай: латаное и, стало быть, особенно неудобное в работе солнышко, ни разу даже не завихляв, пробежало по всему жёлобу, одолело с разгону подъём и смирно остановилось в следующей лунке. Ни дать ни взять – знающая дорогу лошадка. Даже ежели заснёшь в санях – сама вывезет прямиком к воротам кружала.

Ударили сполох и всех свободных от работ берендеев послали с лампами в ров. Ни одного раздавленного, однако, не обнаружили, о чём и доложили тут же Люту Незнамычу. Розмысл испустил вздох облегчения и велел обшарить с тщанием весь участок. Гостей из верхнего мира он спровадил ещё до подземного толчка, заверив при этом князюшку, что след синеглазого красавца-древореза рано или поздно отыщется. И точно, вскоре кто-то из рабочих подобрал за наканавником бирку с отмыкалом от Докукиного сундучка, и сотник с розмыслом поспешили к месту находки.

– Здесь? – не веря, переспросил Чурыня и как-то весь сразу обмяк.

Ему подтвердили, что здесь – как раз напротив залома.

– Что это ты – как с виселицы сорвался? – недовольно спросил сотника Лют Незнамыч.

Тот лишь махнул безнадёжно корявой ручищей.

– Лазом ушёл… – пояснил он в тоске.

– Каким ещё лазом?

– Да пару лет назад наладчики наши затеялись, вишь, наверх прокопаться из этого залома… Наверху-то – слободка, а там и кружало неподалёку…

– Ну-ну!

– Ну и упёрлись в камень, начали огибать, ушли под скалу…

– У тебя что, язык с подбоем? – вспылил розмысл. – Выплюнь, не жевамши! Чем дело-то кончилось?

– Прокопали, да не туда… – нехотя сознался Чурыня.

Лют Незнамыч очумело уставился на припорошённый окалиной щебень.

– Вниз?! – ужаснулся он.

Угрюмый немилорожий сотник вздохнул и не ответил.

– Чурыня… – пролепетал розмысл, отирая бледной ладошкой проступившую на плеши испарину. – Я тебя разжалую, Чурыня… Почто не велел дыру заложить?

– Так, Лют Незнамыч… – жалобно вскричал сотник, всплеснув свободной от лампы ручищей. – Закладывать-то незачем было! Это каким же надо быть дураком, чтоб туда полезть?

– Виновных-то хоть наказал? – беспомощно спросил розмысл.

– Знамо дело, наказал… Всех, кроме Нежаты…

– А чем это он лучше других?

– Да он последним рыл… Ну и выпал, стало быть… – Сотник ещё раз вздохнул уныло и повернулся к нашедшим отмыкало. – Ну что? Кому отгул вне очереди?

Рабочие переглянулись, посмотрели на сотника, на чёрную щель укрытия…

– Слазить, что ли? – понимающе ухмыльнулся один. Прищурился хитровато, прикинул, смекнул – и бесшабашно махнул рукой. – А, где наша не пропадала! За отгул – можно…

– Только обвяжись покрепче, – процедил Чурыня. – А то погуляешь, пожалуй… по дну морскому…

Сбегали за вервием, опоясали смельчака по груди, затянули пару узлов – и доброволец надолго скрылся в заломе. Лют Незнамыч с любопытством взглянул на сотника:

– Ну и что там под нами? Сам-то не заглядывал?

– Хвост под нами, – равнодушно ответил тот. – Крайний левый хвост. Точь-в-точь как на чертеже… Верно, те, кто рисовал, тоже глубже дна копнули… Уж больно похоже изобразили… Ну как там? Не коротковата ли?

Последний вопрос был обращён к рабочим у залома. Двое отпускали верёвку[71], третий распутывал.

– Да вроде много ещё… – отозвался он, оглядев раскиданные по щебню петли.

– А может, оно и к лучшему… – помрачнев, молвил розмысл. – Выпал – и выпал… А то, чует моё сердце, что-то неладное Столпосвят наверху затевает с Докукой этим…

– Так ещё не поздно… – вполне серьёзно заметил Чурыня, кивнув на чёрную щель залома, куда рывками уходило узловатое вервие.

Лют Незнамыч поморщился:

– Да нет, не надо… Мы ведь, Чурыня, сам знаешь, тоже от них зависим… Продовольствие-то нашему участку от теплынцев поступает, а не от сволочан. Лучше уж не ссориться…

Из лаза донёсся глухой, исковерканный многими отголосками рёв. Сотник и розмысл снова повернулись к залому.

– Что он там?

– «Жив» кричит, – бодро отозвался один из рабочих.

– Это он про себя или про Докуку?

Переглянулись, пожали плечами. Последовал ещё один глухой нечленораздельный вопль, и рабочие начали торопливо выбирать верёвку. Первым из укрытия выбрался возбуждённый чумазый смельчак и тут же принялся тягать вервие вместе со всеми. Вскоре общими усилиями из тесной норы был извлечён сильно побитый и ободранный Докука. Глаза у него от страха из синих стали совсем белыми. В остальном же красавец-древорез был с виду и впрямь целёшенек, как колокольчик.

То-то и оно, что с виду… Увы тебе, отчаянная боярышня… Ахти вам, слободские красотки…

Глава 13. Явь и Навь

Ворожить Чернава умела сызмальства. Бойкая росла, смышлёная. Другие, бывало, врут – только спотычка берёт, а уж она наврёт – так и не перелезешь. Гадала на решете, на иглах, воске, свинце, зеркале. Да, почитай, на всём, что под руку подвернулось… Дураков-то ведь не сеют и не жнут – сами родятся.

Предсказать удачу за пару берендеек – мужику ли, боярину – было для Чернавы раз плюнуть. И вроде бы никто из тех, кому она ворожила, на неё потом не жаловался, благодарили даже… Однако стоило ей попытать собственную судьбу, как тут же начинались чудеса. Врало решето, врали иглы, из воска и свинца отливалось такое, что молвить неловко. Зеркало тоже врало бессовестно. А уж замороженная в ложке вода просто издевалась над ворожейкой…

С Кудыкой вышло особенно обидно. На чём бы ни пробовала Чернава погадать, всё в голос кричало: «Держись от него подальше!» Из свинца, к примеру, сам собою отлился гроб. Однако чумазая погорелица, будучи не в меру догадливой, рассудила, что опять это всё враньё, и поступила в точности наоборот: пристала к древорезу, как локоть к боку. И ворожба тут же стала, будто бы назло, сбываться: гнались с колами берендеи, падало, грозя спалить, светлое солнышко, гроб же, отлившийся из свинца, как она теперь сообразила, предвещал и ей, и Кудыке скорое сошествие под землю.

Попав на раскладку, Чернава и вовсе отчаялась. Впору было уронить белы ручки да закатить ясны глазки. Это что же, до самой до смерти раскидывать резные чурки по дюжинам и лыком их перевязывать? Гулкие погреба, нигде ни лучика дневного, одни жёлтые язычки в скляницах… На Кудыку первые два дня Чернава просто смотреть не могла и с трудом удерживалась от искушения разбить о его нечёсаную головушку одну из греческих ламп. Кудыка же, стоило ему оказаться в тесной семейной клети, сразу кидался мимо жены к столу и, расстегнувши Устав Работ, начинал елозить пальцем по письменам и шевелить губами. Время от времени поднимал на тихо закипающую Чернаву очумелые глаза и выговаривал благоговейно что-нибудь вроде:

– Средоотбойная сила… Вона как… А ещё и средоприбежная бывает… Это когда наоборот…

Чумазые Чернавины товарки приняли её не то чтобы враждебно, но с какой-то затаённой усмешечкой. После смены гурьбой шли в мыльню, где печи, к изумлению погорелицы, топились всё теми же резными идольцами. А однажды разбитная банщица Малуша шутейно предложила Чернаве обменяться с нею мужьями. Та хотела было огрызнуться, но, всмотревшись, кое-что вдруг смекнула. Ой, тоскливо как-то пошутила Малуша, со вздохом… Одевшись, хитрая Чернава замешкалась и вроде бы невзначай завела с банщицей слезливый бабий разговор:

– Тебе-то что жалиться? Ты вон за десятником – горя не знаешь…

– А толку-то? – зло отвечала Малуша, с грохотом сбрасывая на скользкий каменный пол охапку берендеек. Обламывалась, сыпалась крошкой искусная глубокая резьба. – Десятник! Пенёк с глазами! Так всю жизнь в десятниках и проходит… Хоть тресни, синица, а не быть журавлём! Второго мужа донашиваю, а всё банщица… Была намедни в Навьих Кущах, Перенегу видела… Куда! Идёт павой, из милости башмачком до травки-муравки дотрагивается…

– До травки? – не поняла Чернава. – Какая ж здесь травка-то?

Малуша, не услышав вопроса, с треском переставляла ушаты. Сама костлявая – хоть хомуты вешай.

– А ведь рядышком на раскладке начинали, – бросила она с досадой. – Я ещё, помню, над ней смеялась: отхватила-де себе заморыша – смазчика с перечапа… Только и знает-де Уставом шуршать…

– Ну а мой-то… – подхватила Чернава, пригорюнившись нарочито. – Тоже ведь, кроме Устава, ничего и не видит… Ну вот что от него проку?

Малуша на миг остолбенела и, взмаргивая, уставилась на дуру-погорелицу. Воинственно упёрла кулаки в бёдра, нахмурилась, но, взглянув на постное личико Чернавы, расхохоталась.

– Ох и лукавая же ты баба! Наверху-то чем промышляла? Гадала, небось?

– Гадала… – нехотя призналась та. – Вот и нагадала… на свою голову… Хочешь – тебе погадаю.

– Это на чём же? – подозрительно спросила Малуша. – У меня тут ни игл, ни решета, одни ушаты…

– Да хоть бы и на ушате… – безразлично сказала Чернава. Ополоснула посудину, наполнила до половины, взболтнула перстом, всмотрелась в водяную заверть. – О чём гадать-то?

* * *

А Кудыка тем временем – где пешком, где ползком, где на карачках – пробирался узким извилистым лазом, очень похожим на тот, из которого пару дней назад чуть не выпал на хвост огромного кита его незадачливый товарищ. Путь был знаком – по отнорку по этому Кудыку вот уже несколько раз втайне от десятника Мураша гоняли к лешим за добрым вином.

Протиснувшись в горловину, бывший древорез откинул сплочённую из досок крышку и выполз на ясный свет посреди обширной, вовсю уже зеленеющей поляны. Торопливо переобул стоптанные сапоги – левый на правую, правый на левую, – выворотил наизнанку зипун и двинулся с пустым бурдючком в руке к низкой кривой избушке, над которой вечно вился сизый хмельной дымок. Там курил[72] вино задумчивый леший Аука. Сейчас он сидел, пригорюнившись, на собственноручно выметенном им крылечке и умильно пялил голубенькие глазки на тоненькие трепетки бересты да на закудрявившийся подлесок.

– Почто переобуваешься-то? – задушевно спросил он Кудыку.

Тот растерялся:

– Дык… положено же…

Леший хихикнул:

– Тебе, что ли, положено? Ты ж не из Яви теперь, ты вон солнышко катаешь, должон бы уж вроде смекнуть, что к чему… Тебе-то переобуваться зачем?

– А им зачем? – не удержался Кудыка. – Ну, тем… здесь которые, наверху…

– А чтоб уважали, – кротко пояснил Аука. – Мужики-то, вишь, ноне бесстрашные сплошь пошли… Не будут уважать – весь лес раскрадут, ясен месяц их забодай… И так вон уже скоро солнышко калить нечем станет…

Принял у Кудыки серебряную греческую денежку («деревянных» навьи души не признавали), забрал бурдюк и бесшумно ушёл в избу. Леших Кудыка побаивался до сих пор – по привычке. Хотя, послушать Ухмыла, славные ребята, свойские, пошутить любят, выпить не дураки… Да и попробуй не выпей – зимы-то в стране берендеев вон какие стали студёные! Тоже ведь работёнка – не позавидуешь: лес охранять… Кудыка вдруг вспомнил, как он укорял храбров в кружале, и, устыдившись тогдашней своей наивности, покрутил головой. Придумал же: очистить от леших всю округу единым махом! Очистят тебе, пожалуй! Так очистят, что и не зарадуешься… А и вправду – тронь-ка леших, попробуй! Розмыслы тут же князюшке хвост надерут, князюшка – боярам, а уж те – храбрам…