Полная версия
Две полоски тайны: Чат с Прошлым
– - -
Настоящее.
Гул ливня за окном стал единственным звуком во вселенной, давящим на барабанные перепонки, заполняя собой все пространство до краев, как вода в тонущем корабле. Арина замерла, глядя на разорванное письмо в ладони, на эти две половинки ее предательства и его слепой веры. Линия разлома прошла ровно между «Люблю» и «украду тебя у самой себя». Она сама украла ту девятнадцатилетнюю Рину, полную хоть и страха, но и дерзкой надежды, у самой себя. И у него. Навсегда. Заменив ее на осторожную, вечно виноватую Арину, прячущуюся за стопками тетрадей.
Телефон на столе глухо завибрировал. Новое сообщение, еще один толчок в бездонную пропасть прошлого:
@ПризракУФонтана: «Рина? Ты здесь?»
Он ждет. Снова. Как тогда, у фонтана. Попытка склеить конверт влажными, предательски дрожащими пальцами была жалкой и тщетной – бумага коробилась от влаги, края не совпадали, слова расплывались, превращаясь в нечитаемые кляксы. Обрывки прошлого. Обрывки правды. Она резко встала, стул скрипнул, протестуя, едва не опрокинувшись. На упавших, раскиданных по полу тетрадях, утонувших в полумраке, ярко, как кровь, алели ее же пометки красной пастой: «Исправить!» , «Аккуратнее!» , «Небрежно!» . Немой, беспощадный укор самой себе. Разве не она, учительница, двадцать лет твердила ученикам, что правда, какой бы горькой и неудобной ни была, освобождает? Что небрежность в словах, в поступках, ведет к ошибкам, которые потом не исправить? И где теперь ее собственная аккуратность, ее исправленные ошибки? Они рассыпались по полу, залитые чаем, затоптанные ее же страхом.
Она подошла к окну, прижала ладонь к ледяному, дрожащему под ударами капель стеклу. Мир за ним расплылся в потоках воды, как ее жизнь в потоке лжи и умолчаний. Ливень бил с той же слепой, неистовой яростью, что и в тесной, пропахшей сигаретами телефонной будке у вокзала двадцать три года назад… Она ощутила запах мокрого асфальта и дешевого табака, смешанный с его близостью, с теплом его дыхания у виска, с влажностью его куртки. Он помнил. Все. Их общие, такие яркие тогда воспоминания, их первую, такую хрупкую любовь – он пронес их сквозь годы. Каждую деталь. Каждое слово.
Телефон снова замигал синим, настойчивым, как сигнал тревоги, светом. «@ПризракУФонтана». Ждал. Как ждал все эти долгие, бессмысленные годы у фонтана «Фантом» – немого, давно снесенного бульдозерами свидетеля ее предательства. Кулаки сжались сами собой, ногти впились в ладони до боли, до крови, но эта физическая боль была ничтожна, призрачна по сравнению с другой, рвущей душу на части. Где-то глубоко, в онемевшей, ледяной пустоте под ребрами, заныла старая, незаживающая рана, оставленная тем мартом.
Говорить? Вывалить всю грязь стыда, историю потерянной, испуганной девочки, их нерожденного ребенка в этот проклятый чат, на растерзание бездушным пикселям? Предать Сашину память, его слепую веру? Молчать? Снова убежать, как тогда, спрятавшись за новыми, еще более высокими стенами молчания и полуправд? Любой выбор вел в пропасть. Любой путь – к невыносимой боли, разрывающей на части, к окончательной утрате чего-то важного: либо искренности перед человеком, ждавшим ее четверть века, либо перед памятью мужа, подарившего ей спасение и дочерей.
––
Синий свет экрана резал воспаленные глаза, слова «…ждать ещё 23 года?» пульсировали незаживающей, гноящейся раной прямо в сознании, сливаясь с ритмом дождя.
Арина рванулась к столу, схватила телефон, этот гладкий, холодный кусок пластика и стекла, неожиданно ставший орудием пытки, возвращающим прошлое. Палец дрожал, как в лихорадке, но ткнула слепо, с отчаянием: Выкл. Экран погас, мгновенно, оставив после себя лишь призрачный, пылающий в сетчатке вопрос. Тишину нарушал только яростный, беспощадный стук дождя по стеклу и глухой, отчаянный набат сердца, бьющегося где-то в основании горла, как пойманная птица.
Но мысль о двадцати трех годах его бессмысленного, упрямого, почти ритуального стояния у несуществующего фонтана обрушилась новой, сокрушительной волной, смывая последние опоры. Он стоял. Каждый август. Ровно в 18:00. Как заведенный маятник. Даже когда женился. Даже когда… она, его жена, умерла… Кто она? Его жена? Та, кому он смог дать дом, семью, то, что она, Арина, украла у них обоих своим молчанием? Сдавленный стон, вырвался наружу, сорвавшись с губ. Она швырнула телефон на диван, как раскаленный, обжигающий душу уголь, от которого некуда деться.
Движения стали резкими, порывистыми, почти истеричными, лишенными привычного учительского контроля, той сдержанности, что стала ее второй кожей. Она встала на шаткий стул, схватила синюю, облезлую, пыльную картонную коробку с верхней полки книжного шкафа – архив боли, спрятанный подальше от глаз. Грохнула ее тяжело на стол рядом с остывшим, забытым чаем, подняв облачко пыли. Распахнула крышку. Пальцы зарылись в груду писем, открыток, детских рисунков Кати и Лизы, вырезок из газет – целые пласты, слои прошлого, намертво спрессованные временем. Лихорадочно, с отчаянием утопающего, искала ТО. Стакан качнулся, темная, густая, как ее тайна, жидкость расплескалась по столу, заливая углы конвертов Саши, разъедая синие чернила его слов, превращая «Люблю» в сине-коричневую кляксу. Письма летели на пол, фотографии скользили в липкую, сладко-терпко пахнущую лужицу чая, сливая улыбающиеся лица в коричневую, бесформенную муть прошлого.
И нашла. Не письмо. Жесткий картонный прямоугольник, знакомый до спазма в желудке, до тошноты. Тот самый тест. Картон рассыпался под пальцами, крошась, оставляя на коже желтоватую, горькую на вкус пыль – больше двадцати лет в темноте не прошли даром. Полоски почти исчезли, выцвели, будто и сама память стерлась, пытаясь ее защитить… но нет, они тут, выжженные в сознании – ядовито-яркие, нестерпимые. Он был спрятан в старом, потрепанном студенческом дневнике за 2001 год, зажатый между конспектами по химии и нелепой любовной поэмой. Она выдернула дневник, как занозу, вырывая с корнем. Картон теста был холодным, шершавым, как наждачная бумага, под пальцами, но горел, как раскаленный металл. Пальцы дрожали, скользя по поверхности ее рухнувшего будущего, по этой маленькой, жуткой могильной плите их несостоявшегося ребенка. Прижала его к груди, к бешено колотящемуся, готовому выскочить сердцу, пытаясь заглушить его стук, его обвинение. Мир сузился до яростного, всесокрушающего стука дождя по крыше и жгучего, рвущегося наружу кома в горле. Сдавленный, хриплый шепот, прорвавший плотину лет, сорвался с губ, обращаясь в пустоту кухни, к призраку Сергея за экраном, к тени Саши в разорванном письме: «Прости… Прости, что не сказала тогда… Прости… что не смогла удержать ее… в марте 2002-го. Нашу… нашу крошечную Ласточку…» Слезы, наконец, хлынули потоком, горячие и соленые, смешиваясь с потом на висках, капая на пыльный картон в руке.
Как будто в ответ на ее выстраданное признание, на эту вырванную из глубины души правду, телефон на диване завибрировал. Настойчиво. Требовательно. Громко. Так же , как когда-то стук в дверь ее общажной комнаты – настойчивый, неумолимый, полный неведомой ей тогда надежды и отчаяния. Деревянная дверь тогда содрогалась от его ударов; сейчас содрогалась, казалось, сама комната, отзываясь низким гулом в ее костях, в такт вибрации. Она вздрогнула всем телом, мелкой дрожью, сердце ёкнуло, остановившись на миг – дежавю ледяной, пронизывающей волной накрыло с головой, смывая границы времени.
Арина раскрыла глаза, залитые слезами, впуская хаос: разбросанные письма, как опавшие осенние листья ее жизни, расплесканный чай, разорванный прямоугольник Сашиной веры. На одном, том самом письме, где он писал о холоде и вере, аккуратный, любящий почерк мужа медленно тонул в коричневой жиже. Буквы «Люблю» первыми поплыли, расплываясь в сине-коричневую кляксу, теряя очертания, а за ними, как тонущие кораблики, погружались в сладковато-терпкую жижу слова «Верю» и «Рина». Они расползались, распадались на части, теряя не только смысл, но саму суть послания, превращаясь в грязное, бесформенное пятно на столе ее жизни.
И две роковые, все решающие, почти невидимые теперь полоски на пожелтевшем картоне в дрожащей руке – единственная неоспоримая, вещественная улика ее вины и их общей потери. Она сжала тест, острый угол впился в ладонь.
Молчать? Снова? Похоронить правду глубже, под новыми слоями лжи, удобной полуправды, под планами уроков и заботами о дочках? Замуровать ее в себе навсегда?
Нет. Голос Лизы в голове требовал фактов, кричал о необходимости холодного, беспристрастного анализа, о праве обвиняемого (и обвинителя?) на истину. Голос Кати звенел о честности, о праве этого человека, этого «Призрака», знать всю правду, какой бы ужасной она ни была, о том, что молчание – предательство вдвойне. Образ Саши давил невыносимым грузом его слепой, абсолютной верности и ее неискупимой вины перед ним, перед их дочерями, перед самой собой. А этот человек… Сергей… «@ПризракУФонтана»… он ждал. Четверть века. Он заслужил правду. Настоящую, горькую, неудобную правду. Весь ужас той промозглой весны, всю боль, все потери, всю правду о нерожденной Ласточке.
Она подошла к дивану, движения тяжелые, медленные, как будто шла по дну глубокой реки, против течения времени, против собственного страха, через толщу лет лжи. Подняла телефон. Включила. Экран засветился, ослепляя, выжигая сетчатку, обжигая пальцы холодом: новое сообщение ждало, пульсируя в темноте. Она открыла чат, этот цифровой суд, эту виртуальную исповедальню. Поле для ответа пустое, безжалостное, ослепительно белое на темно-синем фоне – ждущее ее первого шага к искуплению или к новому, окончательному предательству памяти Саши, памяти той девочки с крыши и самой себя сегодняшней. Пальцы замерли над клавиатурой, холодные и влажные от слез и пота.
За окном дождь бил в стекло с удвоенной силой, напоминая о том душном августе на крыше, о том ледяном марте в больничной палате после, обо всех годах молчания, смывая границы между прошлым и настоящим в единый, бурлящий, неостановимый поток боли, вины и несказанных слов, наконец вырвавшихся наружу.
Глубокий, прерывистый вдох. Грудная клетка сжалась. Палец, дрогнув, коснулся холодного, бездушного стекла экрана.
Первая буква всплыла, как призрак из глубины:
«П…»
Глава 3. Первое Слово.
00:12. Суббота. Гулкая тишина после ливня. Мигающий экран. Желтый картон, расслаивающийся в сжатой ладони.
«П».
Буква застыла на экране, одинокая и обжигающая в темноте комнаты. Палец Арины окаменел. Дождь отступил, оставив лишь тиканье старых часов и упрямое кап-кап-кап за окном – отсчет украденного времени. Веки налились свинцом, слипаясь против воли. Спина ныла тупой, знакомой болью – плата за проведенные семь уроков и гору тетрадей. Прости. Почему. Подожди. Мысли спутались. Она вдохнула резко, глубже, ощущая, как жесткие, пожелтевшие уголки картонного теста впиваются во влажную кожу ладони . Две полоски. Выцветшие, но все еще ясные. Неумолимые, как приговор. 19 августа 2001, даже двадцать лет спустя – все тот же укол стыда и страха, застывший в картоне.
Палец дрогнул, коснулся клавиатуры снова.
«Р».
«Пр…». Сердце рванулось в галоп. В ушах загудело, сливаясь с тиканьем часов. Еще движение, почти против воли.
«О».
«Про…».
Она зажмурилась. Каждая мышца гудела усталостью, но внутри бушевал шторм. И он возник – не старый, не седой, а тот самый. Почти двадцать один. Промокший, ждущий у фонтана в ливне. Капли стекали по щекам. Он не уходил. Ждал. Эта картина – как укор под дождем – въелась в память глубже любых слов.
Флешбэк. Фонтан «Фантом». Август 2001.
Он стоял как вкопанный, мокрый силуэт под потоками воды. Шесть. Полседьмого. Семь. Прохожие шарахались. Он вглядывался в даль, туда, где должен появиться автобус. Лицо – растерянное, недоуменное до боли. "Рина-Ласточка… где ты?"Всего неделю назад он разворачивал перед ней на крыше чертежи фантастического моста через Неву. "Наш Аладдин", – смеялся он, глаза горели. Теперь он ждал объяснений, почему рушатся мечты. Вода заливала кроссовки, но он не сдвинулся, пока дворник не погнал его прочь, бормоча что-то о дураках.
Настоящее.
«С». «Т». «И». Пальцы заскользили по клавиатуре сами. Боялась остановиться.
«Прости».
Слово повисло в чате. Маленькое. Колючее. Палец завис над кнопкой. Тишина давила, как перед грозой в душном классе.
Щелчок. «Отправить».
Телефон шлепнулся на подушку. Тишина. Гулкая. Пустая. Руки, только что дрожащие от напряжения, обмякли, стали ватными, чужими. В висках стучало – ритмично, навязчиво, как после долгого рабочего дня.
Экран вспыхнул синим.
«@ПризракУФонтана» печатает…
Три точки. Пульсировали. Немилосердно. Словно капель с крыши, отсчитывающих время.
Арина перестала дышать. Воздух застрял где-то в сжатом горле.
Усталость накатывала волной – тяжелая, неодолимая, как после ночи над проверкой выпускных сочинений. Веки стали неподъемными. Сознание поплыло. Тиканье часов, пульсация точек на экране, собственное тяжелое дыхание – все смешалось в монотонный гул. Последнее, что она почувствовала – холодный край телефона под щекой и шершавый картон в ослабевшей ладони…Минута. Две. Точки все пульсировали. Удар!
Что-то твердое и тяжелое упало ей на грудь, заставив вздрогнуть и захлебнуться воздухом. Арина дернулась, глаза распахнулись в темноте. Сознание вернулось обрывками. Где она? Что случилось? Сердце колотилось где-то в горле. Телефон! Он соскользнул с подушки и рухнул на нее. Лежал теперь на груди, экраном вниз. От него исходила легкая вибрация – не звонок, а глухое, настойчивое жужжание, как от упавшего и забытого будильника. В комнате – кромешная тьма, только слабый отсвет уличного фонаря пробивался сквозь шторы.
Она лежала, не двигаясь, пытаясь собрать мысли в кучу. Сколько прошло? Минут? Час? Память выдавала обрывки: «Прости»… три точки… бесконечное ожидание… и эта сдавливающая усталость… Она просто… отключилась.
С трудом подняла тяжелую руку, смахнула телефон с груди. Он глухо шлепнулся на одеяло рядом. Экран был погасшим, но под пальцем ощущалось тепло – он работал все это время. Арина нащупала кнопку. Экран вспыхнул, слепя в темноте.
Сообщение:
@ПризракУФонтана: «Прости? За что, Рина-ласточка? За то, что ждал? За то, что искал ответы полжизни?»
Время отправки: 00:14.
Сейчас на часах телефона: 01:47.
Слова ударили с новой, запоздалой силой. Не гневом – ледяной волной разочарования и бесконечного ожидания. Боль. Горечь. Двадцать три года пустоты. Она сглотнула ком, ощущая, как горло сжимается от спазма.
«Нет…» – хриплый шепот вырвался сам. Не за это.
Пальцы затряслись. Она вцепилась в телефон, шершавый картон теста впился в другую ладонь.
«За то, что сбежала. Не сказала. Испугалась. За твои три часа под ливнем. За… за каждый проклятый август.»
Щелчок. Отправила. Правда. Голая. Как нерв под скальпелем.
Тишина. Глубокая. Она сжала картонный прямоугольник в кулаке. Хрупкий материал прогнулся, тонкий верхний слой с полосками начал отслаиваться по краю с тихим, шелестящим звуком. Дата – только в ее памяти: Август 2001.
Экран замигал почти мгновенно:
@ПризракУФонтана: «Испугалась? Чего? Меня? Будущего? Или той бури, что поднялась в тебе тем летом?»`
Вопрос – точно в рану. Страх разрушить его мечты. Старая, детская паника подступила к горлу, как тогда, в общежитии, когда две полоски перечеркнули всю жизнь. Стать обузой. Снова крыша. Его пальцы, выводящие созвездия на ее ладони. «Поедешь со мной? Всю жизнь строить мосты?»
«Всего», – выдохнула она, пальцы скользили по холодному стеклу, выводя буквы, будто сквозь вязкую паутину усталости. «Испугалась всего. Но больше всего… лишить тебя твоего Питера. Твоих чертежей. Ты горел этим… как…» Она замерла. Горло сжал знакомый спазм – тот самый, что гнал ее прочь из телефонной будки в 2001-м. Голосовые связки онемели. Слова "твой ребенок"застряли комом где-то под сердцем, жгучим и непроходимым. Пальцы сами потянулись к крестику удаления последней, ненаписанной фразы. Пустота в поле ввода глядела на нее укоризненно. Отправила. Будто прыгнула в ледяную воду.
@ПризракУФонтана: «…А ты что, Рина? Что случилось тогда?»`
Прямо. Жестко. Требуя всего. Весь ужас мартовской палаты встал перед глазами. Она опустила взгляд на деформированный картон в руке. Один уголок с частью бледной полоски почти оторвался, вися на волокне. Две судьбы под угрозой разрыва. Еще одно слово – и все рухнет окончательно.
«Я…» – начала она, поднося палец к экрану, чувствуя, как последние силы уходят в это признание…
ЗВОНОК!
Оглушительный! Ревущий! Арина вздрогнула всем телом. Телефон выпал из ослабевших пальцев, ударился об пол с глухим стуком. Экран вспыхнул, покрылся паутинкой трещин. В той же руке картонный тест сжался в комок – защитный слой с выцветшими полосками окончательно отошел по сгибу, обнажая грубую внутреннюю основу.
Звонок не умолкал. Настойчивый. Знакомый до боли. Ревущий.
Рингтон «Туман». Катя.
Настоящее ворвалось в комнату, безжалостное и требовательное. За окном – предрассветная мгла. Суббота. Дочки. Пирог. Жизнь, которая здесь и сейчас, ревущая этим оглушительным "Туманом".
Телефон на полу молчал, экран черный. Но в памяти Арины горели последние слова: @ПризракУФонтана печатает…
Три точки пульсировали на треснувшем экране, мерцая сквозь паутину разбитого стекла. А сверху, заглушая все, ревел «Туман», требовавший ответа здесь и сейчас. Настоящее ворвалось в комнату, безжалостно разрывая хрупкую нить признания и раскидывая обломки прошлого по полу.
Глава 4. Между «Туманом» и Рассветом.
05:58. Суббота. Рассвет, картонный тест, вой рингтона.
«Туман» выл. Пронзительно. Надрывно. Катя звонила. Прямо сейчас. Когда мир завис на острие одного неотправленного «Я…», а на экране упавшего телефона зловеще пульсировали три точки: «@ПризракУФонтана печатает…».
Арина замерла, сердце колотилось где-то в горле, разрываясь между двумя реальностями. В руке – шершавый картон теста-призрака из 2001-го, уголок с частью полоски вот-вот оторвется окончательно. На полу – дверь в прошлое, требующая ответа. А здесь и сейчас – вой «Тумана», пробивающий толщу кошмара.
Отвечать Призраку? Или впустить настоящее? Тело уже двигалось на автопилоте страха.
– Мам! – голос Кати ворвался в тишину, резкий, как щелчок затвора, пробивая толщу кошмара. – Ты где?! Мы у подъезда! Лиза ломится в дверь! Холодно же!
Она вздрогнула, как от толчка, глотнула воздух. В окне – серый рассвет, пустая улица. И яростный стук снизу, сливающийся с рвущим душу рингтоном. Рука сама потянулась к карману халата, сунула туда картонный прямоугольник с оторванным уголком. Действие привычное – спрятать боль, как двадцать лет назад.
– Я… дома, – голос звучал чужим, сдавленным, пробиваясь сквозь ком в горле. – Сейчас открою.
Ложь. Горькая, как полынь на языке. Но не дочерям – себе. Себе, которая все еще там, в переписке с призраком, а не здесь, у двери с живыми дочками. Она почти побежала к лестнице, спотыкаясь о разбросанные тетради…
Экран телефона на полу всё ещё светился, три точки пульсировали с неумолимой, гипнотизирующей настойчивостью. Над ними – его последнее сообщение: @ПризракУФонтана: «Я… что, Рина? Не тяни. После двадцати лет у фонтана, я заслужил правду. Всю.»
«Всю».
Флешбэк. Март 2002. Автобус.
Пластмассовое сиденье ледяным пятном под бедром. За окном – мутный рассвет. Город плыл, как в дурном сне. Рука инстинктивно сжимала живот, где уже не билось второе сердце, а лишь тупо, невыносимо ныло пустотой. «Прости…» – шептали губы в такт стуку колес, обращаясь к нему, к себе, к тому крошечному холоду в мартовской земле. Она ехала к маме – с пустотой внутри и страшной тайной, которую теперь носила вместо ребенка.
Настоящее.
Это слово жгло сильнее, чем должно было. «Всю» – это про ту пустоту. Про тот холодный автобус. Про молчание длиною в жизнь. Она резко ткнула в ответ, пальцы скользили по холодному стеклу упавшего телефона:
«Не сейчас. Пришли дочки»
Отправила. Без точек, без мягкости. Как ножницы по тонкой, натянутой нити. Снова откладывая расплату. Снова прячась за настоящее.
Тишина. Три точки исчезли. Ни «печатает…», ни ответа. Пустота. Гулкая. Звенящая. Хуже крика. Где-то в глубине, там, где когда-то теплилась жизнь его ребенка, кольнуло ледяным осколком вины. «Снова 'не сейчас'. Как тогда…»
Снизу донесся яростный стук – Лиза била каблуком в дверь, ритмично, как молоток судьи. – Мам! Открывай или мы дверь вынесем! – её смех, резкий и немного нервный, пробился сквозь дерево. – Или ты там секретный агент и протоколы нарушать нельзя? Арина провела ладонью по лицу, смахивая невидимую пыль прошлого. Мышцы лица свело от усилия. Улыбнулась. Натянуто, до боли. "Они здесь. Они реальны. Они главное."
Дверь распахнулась, впуская вихрь холодного утра и дочерей.
– Ну наконец-то! Замерзли как… – Катя ворвалась первой, пахнущая морозом, дешевым энергетиком и апельсиновой помадой. Обняла. Крепко, почти душа. – Мы соскучились! Ты вся какая-то… бледная. Не заболела?
Арина ощутила тепло дочери, ее живое, тревожное дыхание у шеи. Так непохожее на призрачные касания прошлого.
Лиза прошла мимо, бросив тяжелую сумку с учебниками на пол. – Пирог где? Я умираю от голода! И… чай. Сладкий. Дорога – в душной маршрутке с дурацкой музыкой. Ад. – Она скинула сапоги, прошлепала босиком на кухню, не глядя на мать. – Прямо сейчас, мам, а то я начну жевать обои!
Шум. Грохот посуды из кухни. Смех Кати. Пальто, повисшее на вешалке криво. Сумки, расползающиеся по прихожей. Жизнь – громкая, теплая, требовательная, настоящая. Она ворвалась и заняла всё пространство, вытесняя призраков.
Арина закрыла дверь. Щелчок замка прозвучал громко, как заклепывание люка. Повернулась к ним. Улыбалась. Настоящей, материнской улыбкой, вытянутой из последних сил. Глазами матери. Мускулы лица ныли, но руки обняли Катю крепко, по-настоящему, впитывая ее тепло и запах настоящего. «Здесь. Сейчас. Они. Это главное. Единственное, что имеет значение.»
А в кармане халата, впиваясь в бедро, лежал картонный тест. Оторванный уголок прилип к основному прямоугольнику влажными краями. Две полоски – выцветшие, почти призрачные, но неистребимые. Как само прошлое.
– - -
Питер. Рассвет бился в окно Сергея, окрашивая стерильный интерьер квартиры в холодные тона.
Он отложил телефон. Экран погас, но слова «Не сейчас. Пришли дочки» отпечатались на его сетчатке, жгли изнутри. Знакомо. Обидно. Унизительно. Как тогда у фонтана. Но теперь – после её признания в беременности, после намека на страшную тайну («Что случилось тогда?») – это «не сейчас» прозвучало как последнее, окончательное издевательство. Как пощечина. Двадцать три года ожидания – и снова отговорка. Он больше не мог стоять у фонтана-призрака. Ритуал умер. Осталась только ярость и потребность в ответах.
За эти годы обрывки информации о ней доходили до него через редких общих знакомых, как щепки после кораблекрушения. Сквозь шелуху слухов проступали контуры ее жизни: «Арина? Да вышла замуж, родила, родители умерли… Говорят, осталась в их квартире.» Последнее особенно застряло в памяти. Он знал адрес её родителей. Тот самый, из студенческого прошлого 2001-го. Единственная ниточка. Он представлял, как она ухаживала за ними до конца, как осталась в их квартире – логично, ведь мотаться по съемным с двумя детьми… Где же еще ей быть? Старый адрес был маяком, отправной точкой в охоте за правдой, которую она так яростно прятала.
«Пришли дочки». Значит, та потеря – не конец? Она смогла… после? Смогла построить жизнь, полную шума и тепла, пока он стоял у фонтана, как памятник собственной глупости? Её жизнь – там. Полная, без него. А его жизнь… все эти годы была тенью.
«Всю» правду она не сказала. Но эти два слова – «Не сейчас» – стали последней каплей. Не для обиды. Для действия. Не ждать. Искать. Найти. Заставить ответить. Лицом к лицу. Без экранов и чатов.
Он резко встал. Подошёл к столу. Руки были холодными, но внутри бушевал огонь. Открыл ноутбук. Слепящий свет экрана выхватил из полумрака его лицо – решительное, изможденное, с глубокими тенями под глазами. Лицо человека, вышедшего из многолетнего ступора.
Глухой щелчок мыши прозвучал как выстрел стартера.На столе перед ним горел экран. Сайт РЖД. Поле "Купить билет". В графе "Направление": из Санкт-Петербурга в город Арины. В графе "Дата"– день, когда он перестанет быть призраком. 1 пассажир. Курсор – твердый, не дрогнув – завис над кнопкой «Оплатить». Палец нажал.
Глава 5. Пирог и Тишина.
06:15. Суббота. Кухня, запах вишни, громкие голоса и тихий телефон в кармане.
Кухня была переполнена утренней суетой. Тесно, шумно, воздух густо замешан на морозной свежести с улицы и приторно-сладком аромате вишневого варенья, выдавленного из только что открытой банки. Первый луч солнца, пробившийся сквозь запотевшее окно, упал на жестяную крышку, оставив на ней кровавый отблеск. Арина стояла у стола, машинально перетирая между пальцами щепотку муки. Мелкая белая пыль оседала на синий халат – тот самый, с выцветшими корабликами, который когда-то подарил Саша.