Отдел К. Сингулярность присутствия

Владимир Кожевников

Отдел К. Сингулярность присутствия

Пролог. Черные лебеди

Сначала это было просто шумом. Погрешностью. Статистической аномалией, которой никто не придал значения. Как щелчок на краю слуха – ты не уверен, был ли он. На экранах – мимолётный сбой, который исчезает, прежде чем появиться. На бумаге – график, изгибающийся там, где не должно быть и кривой. Человек морщит лоб – и списывает на перегрузку, усталость, совпадение.

На Восточном космодроме, среди заснеженных ангаров и стерильных вычислительных центров, ночь выдалась безоблачной. Тёплый ветер с океана гнал тонкий песок по бетонным плитам, а в небе – идеально черном, как рентген-вселенная – мигнуло нечто. Радар системы ПВО на долю секунды нарисовал фрактал: геометрически точную, пугающе органичную структуру. Она возникла и исчезла быстрее, чем кто-либо успел моргнуть. Диспетчер сначала подумал, что это лёд на стекле экрана. Потом – что-то в сигнальном преобразователе. Только один техник, ветеран испытаний старой "Молнии", пробормотал:

– Я такое уже видел. Но не на этой планете.

Через три дня в Сколково, в выставочном павильоне комплекса нейросенсорных интерфейсов, произошёл сбой. Не в машинах – в людях. Двадцать семь человек вышли из помещения с глазами, полными пустоты. Они говорили несвязно, путали слова и жесты, не могли назвать своё имя. Кто-то плакал, кто-то хохотал, глядя в одну точку. Один из инженеров, молодой парень с татуировкой квантового уравнения на шее, внезапно сорвал с себя рубашку и стал выцарапывать себе грудь, приговаривая: «Я не внутри, я снаружи, впустите меня обратно».

Системы контроля зафиксировали в помещении резкий скачок на инфразвуковой частоте и короткий, пульсирующий ультразвук – как если бы кто-то пробовал настроиться на иную частоту сознания. Один из медиков, осматривающий пострадавших, позже признался:

– Я чувствовал, как пространство в помещении… будто подрагивает. Как поверхность воды под пальцами. Только это не вода – это реальность.

На закрытом объекте НИИ-14, где велись работы над экспериментальным термоядерным реактором, всё было готово к пуску. Контрольная группа сидела в герметичном помещении, заполненном тихим гудением аппаратуры. Вдруг экраны погасли. Не на мгновение – на 0.78 секунды. Реактор исчез из системы наблюдения. Ни сигнала, ни тепла, ни массы. Пространство, в котором он находился, будто провалилось. Через секунду всё вернулось. Реактор стоял на месте. Остывший. Как если бы его перенесли и вернули обратно.

Трое техников потеряли сознание. У остальных началась дезориентация, спутанность речи. Один человек ослеп. Причины – не установлены. Последующий анализ магнитных аномалий выявил слабое, но устойчивое излучение на частоте 17.9 Гц – частоте, вызывающей у человека чувство тревоги, рвоту и головную боль. Частоте, которую невозможно синтезировать в естественных условиях.

В глухой сибирской тайге, где метель глушит даже мысли, экипаж МЧС исследовал сигнал бедствия с исчезнувшего дрона. Они обнаружили поляну. Почти идеально круглую, диаметром около пятидесяти метров. Без деревьев, без травы. Без птиц. Ни одно электронное устройство не включалось – даже часы остановились.

– Там было… ощущение, – говорил один из спасателей. – Как будто ты стоишь на месте, где никогда никого не было. Где не должно быть ничего. Не пустота, а… отрицание.

Другой позже признался психиатру, что видел фигуру. Она стояла в самом центре круга. Без лица. Без очертаний. Но он знал – она смотрела на него. А потом исчезла.

ФСБ реагировала быстро. Быстрее, чем обычно. Протокол 7К-Бис был активирован в течение 4 часов после инцидента в Сколково. Все упомянутые события были связаны в одну цепь – тонкую, как волос, и столь же невозможную с точки зрения формальной логики. Но для тех, кто работал с отклонениями – она была очевидной.

В дело был введён Отдел К – внутреннее подразделение с мифическим статусом, в народе прозванное "Контактом". Никто не знал, чем они занимаются. Говорили – контрразведка. Говорили – расследование утечек в глубоко засекреченных НИИ. Но в стенах Лубянки про них говорили шёпотом.

Они приходили тогда, когда речь шла не о людях. А о границах между реальностями.

И в тот момент, когда на заснеженной поляне под Якутском ветер качнул воздух – и на его поверхности будто проступила тонкая рябь, точно по воде – кто-то из них уже ехал туда. Старательно избегая разговоров по радио. С выключенными телефонами.

…Потому что что-то уже было здесь.

И это «что-то» не разговаривало. Оно просто существовало.

Инженер связи в Комсомольске-на-Амуре по имени Константин Мильчаков погиб при странных обстоятельствах за неделю до первого зафиксированного инцидента. Его коллеги говорили, что он «бредил сигналом». За три дня до смерти он замкнул на себе прямое питание от антенны, заявив, что «хочет слушать прямо».

В его квартире, где пахло сожжённой пылью и остывшим кофе, оперативники нашли распечатки с непонятным набором символов. Они были не в алфавите, не в математике, не в музыке. Но в их симметрии ощущалась логика, чуждая человеческому восприятию. Один из аналитиков в штабе прошептал:

– Это, как если бы кто-то… думал нами. Но не для нас.

Под Казанью старик по имени Исрафил Гайнутдинов, смотритель метеостанции советского образца, записал в журнале наблюдений следующее:

«04:12 – зафиксирован импульс, краткий и острый, как выстрел в снах. Небо стало ближе. Не в смысле погоды. В смысле… топологии. Станция жива, но приборы молчат. Как будто они не в нашем времени».

Он был бывшим военным связистом. Прожил семьдесят три года, трезво, без мистики. На следующее утро он не проснулся. У него не было болезней. Но невропатолог, осматривавший тело, отметил «глубокое переутомление, как будто мозг старел ускоренно в последние часы жизни».

Люди в метро, в аэропортах, в торговых центрах – начали фиксировать странные совпадения. Их телефоны включали диктофон без команды. На записях – пустота, но с неразборчивым фоновым шумом. Некоторые слышали шёпот, другие – музыку без ритма. Один ребёнок сказал:

– Они поют изнутри зеркала.

Это было не вторжение.

Не акт агрессии.

И даже не общение.

Это было Присутствие. Медленное, неумышленное, чуждое. Как массивная глыба льда, входящая в озеро. Не с целью, а по факту. Вода сопротивляется, но не может остановить.

Так и Земля. Так и мы.

И когда Отдел К начал своё движение – это было не с шумом сирен и колонной грузовиков. Это было тихо. Как включение нейроинтерфейса. Как переключение слоя восприятия.

Полковник Волков надел пальто. Где-то в глубине старого шрама на сетчатке заныло. Он знал – они возвращаются.

Но он также знал – они никогда и не уходили.

Глава 1. Слепое пятно

Кабинет на девятом этаже казался вырезанным из другого времени. Железная мебель с облупившейся краской, старый графопостроитель в углу, не работающий уже лет десять, пачки пожелтевших отчётов, перевязанных бечёвкой, и запах: смесь старой бумаги, кофе и чего-то металлического. Возможно – ржавчины. Возможно – крови.

Полковник Артём Волков сидел за массивным столом и смотрел на фотографию. Снимок был старый – скомканный угол, след от пальца и плёнка, будто протёртая стекловатой. На нём – участок лунной поверхности. Каменистый склон, отбрасывающий длинную тень, и нечто, что даже спустя десятилетия не поддавалось объяснению: провал в изображении. Чёрное, как провалившаяся память. Не тень. Не объект. Отсутствие.

Он знал этот кадр наизусть. В молодости он и сам делал копии с оригинальных плёнок, сидя в стерильной лаборатории в Звёздном городке. Тогда ещё в Советском Союзе это называлось "аномальным оптическим эффектом". Он называл это молчанием геометрии.

Он закрыл глаза. Перед ним – снова Луна. 1977 год. Молчание в наушниках. "Луноход-Секрет" передаёт кадры. Всё идёт по протоколу. Потом – скачок. Один кадр: изображение дёргается, будто пространство моргнуло. Потом – второй кадр. На нём горизонт провален внутрь. Как будто реальность изменила фокус. Он чувствовал: что-то глядит в него сквозь изображение. Не глазами – принципом.

И в тот день, через несколько часов, он впервые ослеп в левом глазу. Не полностью. Только в узком спектре. Медики списали на спазм сосудов. Но он знал – это было предупреждение.

Теперь, спустя десятилетия, пятно вернулось. Оно не на сетчатке – оно внутри. В воспоминаниях, в ощущениях, в тенях, которые не отбрасывают предметы.

– Опять фракталы? – спросил он, не поднимая головы.

– Да, – ответила Елена Соколова, стоявшая у стола. Она была молода, моложе, чем казалась. Глаза цвета ртути, движения точные, как у хирурга. – Уже не только на радарах. Они встроились в шум – в электромагнитные помехи, в цифровые артефакты, в срезы данных. Как водяные знаки. Или… как дыхание.

Он медленно повернул голову и посмотрел на неё. Она стояла прямо, но пальцы левой руки подрагивали. Лёгкий тремор – он замечал такие вещи. Не страх, а возбуждение.

– Что говорит твой алгоритм?

– Это не последовательность. Это геометрия вне пространства. Они складываются в паттерны, которые не читаются, а… ощущаются. Как если бы кто-то рисовал не слова, а состояния. И мы – не адресат. Мы просто… впитываем.

Он кивнул.

– Они не говорят. Они просто… есть.

В комнате на секунду погас свет. Моргнул – и вернулся. Слишком коротко для автоматического переключения. Слишком долго, чтобы игнорировать.

Оба замерли. Соколова первой заговорила:

– Это не сбой. В такие моменты я чувствую… дрожание. Не физическое. Пространственное. Как если бы стены были сделаны из плёнки, и кто-то за ней прошёл.

Волков поднялся и медленно подошёл к окну. За стеклом – серый февраль. Москва утопала в размокших улицах, где слякоть отражала мутное небо. Люди двигались, как капли ртути – бессвязно, инерционно.

– У тебя снова синестезия? – тихо спросил он, не оборачиваясь.

– Постоянно, – сказала она. – Сигналы стали звучать иначе. Как будто в фоновых шумовых спектрах появился ритм. Он безмолвен, но с пульсом. Я чувствую… структуру боли.

Он не сразу ответил.

– Тебе нельзя туда. В "узлы".

– Я уже там, Артём Юрьевич, – сказала она. – Я вижу их даже в снах.

Он повернулся. Его лицо было словно высечено из пепла. Морщины – как рельеф старой карты. Но в глазах – не старость. Тревога.

– Собери команду. Мы едем. Тайга, поляну МЧС уже охраняет группа. Сигнал ушёл вниз, но не исчез. Он просто замолчал. Как тогда, на Луне.

– Тогда? – Елена удивлённо взглянула на него.

Он не ответил. Только снова посмотрел на снимок.

Тень без тени. Отсутствие формы. И страх, который не имеет названия.

Волков прошёл к шкафу. Открыл металлическую дверь с тугим скрипом. Внутри – не оружие, не техника. Папки. Старые, запылённые, с печатями, от которых веяло холодом советских архивов. Он достал одну – с пометкой «Луноход-Секрет. Спектральный инцидент/77-М/АНОМ».

Руки дрожали едва заметно. Он вспомнил профессора Демидова – того самого, что первым сказал:

«Контакт невозможен, Артём. Они не снаружи. Они – под реальностью, как чернила под бумагой. И если бумагу намочить…»

Тогда он не понял. Или не захотел.

Сейчас понимал слишком хорошо.

По коридорам отдела «Контакт» не бегают. Они впитывают шаги. Стены, выкрашенные в серый, казались матовыми не от краски – от воспоминаний. Здесь не кричат. Не дышат громко. И даже лифт едет будто без звука.

Соколова шла рядом. Она держалась прямо, но в её походке чувствовалась нервная неуверенность. Как у человека, который знает, что сам становится проводником – но не может остановить ток.

– Мне иногда кажется, – произнесла она вдруг, – что я вспоминаю то, чего не помню. Образы приходят до сна. Не сны – образы. Как будто кто-то тренирует мой мозг. Подгоняет под себя.

– Это не «кто-то», – мягко сказал Волков. – Это структура. Она живая, но не в нашем понимании.

– Я знаю, – она глянула на него с тенью иронии. – Вы думаете, я сгорю? Как оператор в Семипалатинске?

Он остановился.

– Ты другая. Ты не глядишь – ты слышишь. А это шанс.

В воздухе пахло озоном. Это всегда так бывало перед активацией оборудования. Перед тем, как реальность начинала пульсировать на границе допустимого.

– Мне кажется, – сказала Соколова, – что они не пришли. Они протекли. Как газ в трещину.

– И мы – уплотнитель, – добавил он. – Временный.

У выхода на площадку их ждал микроавтобус. Старый, с мутными окнами. Шофёр не спрашивал ничего. Он знал – если заказывает Волков, вопросов быть не может.

Перед тем как сесть, полковник задержался у двери. Мелочь: в углу порога лежал медный жетон. Старый, вытертый. Он не принадлежал никому из группы. Он был тёплым.

Он поднял его, сунул в карман.

Потом обернулся – и снова почувствовал пятно.

Не в глазу. В мире.

В пространстве, где воздух дрожит до того, как приходит звук.

Глава 2. Контрольный образец

Вертолёт завис над полосой тайги, затем начал снижаться, тяжело вибрируя, как уставший зверь. Воздух под ним был неподвижным, но словно вязким. Не сопротивлялся, не помогал – просто не хотел быть воздухом.

– Приземляемся, – сказал пилот и махнул рукой. – Но я больше чем на два часа тут не останусь. Слишком… давит.

Он не уточнил, что именно давит. Но это ощущалось. Пульсирующая тяжесть, словно кто-то невидимый лежал на плечах.