Кремлевское кино. Б. З. Шумяцкий, И. Г. Большаков и другие действующие лица в сталинском круговороте важнейшего из искусств

Но не только «Перетру». В то же время Станиславский проповедовал старое искусство, а Мейерхольд – новое, Форрегер взывал к футуристическому театру, Маяковский гремел стихами-лесенками, Михаил Чехов учил методам йога Рамача-раки, Луначарский читал лекции, призывая всех объединяться, а лефовцы Арватова – всех разъединяться, и кого только не бывало. Одни пролеткультовцы требовали сжечь Большой и Малый театры, запретить Чайковского и прах его разбросать по площадям, а за чтение Пушкина расстреливать на месте, другие убеждали находить полезные составляющие и из них творить новое искусство, цитировали Ленина, что, не зная старого, не создашь нового. Эйзенштейновские перетрушники ссылались на «Интернационал»: «до основанья, а затем». И пьесу по Островскому назвали так: «На всякого мудреца довольно простоты», где огромными буквами выделялись «ВСЯКОГО» и «ДОВОЛЬНО». В спектакле таки оказалось довольно всякого, и чересчур. Если персонаж говорил: «Хоть на рожон полезай», актриса, к которой он обращался, ловко взбиралась на высокий шест, а если она ему отвечала: «Да провались ты!» – он действительно проваливался. Александров в полумаске и цилиндре ходил по натянутой проволоке и чуть не свалился с приличной высоты, когда проволока по какой-то причине была испачкана машинным маслом. А однажды, исполняя очередное сальто-мортале, он вылетел в окно и приземлился не в зрительном зале, а на куче: оп-ля! – спасибо тебе, песок, что ты не навоз.

В Большом театре Эйзенштейн впервые демонстрировал свое искусство на юбилее Мейерхольда. В оркестровой яме вместо приличных музыкантов во фраках расположилась банда с кастрюлями, сковородками, бидонами, банками, бутылками и прочими шумовыми инструментами. Именно тогда Александров оказался на волосок от смерти, пойдя по замасленной проволоке.

Причудливы пути артистов, и это «всякого довольно» привело шалунов в кино, когда спектакль решили дополнить глумливой киновставкой, «Дневником Глумова», снятой хулигански, безобразно, но залихватски. Сказавши «А», скажи и «Б». Оттолкнувшись от шаткого причала первого киношного озорства, фанерная лодочка перетрушников вскоре уже плавала в открытом море кино. А промежуточной стадией стал уже известный Александрову шараш-монтаж.

В доме на углу Тверской и Вознесенского переулка с марта 1923 года разместился монтажный отдел Госкино, где царила озорная и неутомимая Эсфирь Шуб, увлеченно монтировавшая заграничные фильмы для выпуска в советский прокат. Тогда еще не свирепствовало авторское право, молодое советское государство плевать хотело на деятелей буржуазного искусства и вытворяло с их лентами что хотело. Эсфирь привлекла к работе и Сережу с Гришей. Александров, наловчившийся в Екатеринбурге, получил возможность показать свое мастерство монтажера, и вновь зачиркали ножницы.

Начали с перемонтажа «Доктора Мабузе» Фрица Ланга с Клаем Рогге в главной роли. Мистический, полный туманностей фильм превратился в картину с остросоциальным звучанием. Шуб осталась весьма довольна. Дальше – больше. Эйзенштейн «заболел» монтажом, увидев в нем нескончаемые перспективы для кино. Они с Александровым брали ленту, перемонтировали ее, создавали новые интертитры и получали совсем другой фильм. Потом стали монтировать один фильм из двух или даже трех-четырех. Например, ленту о роскошной жизни богатых бездельников, плывущих на шикарном океанском лайнере, скрещивали с картиной о тяжелейшем труде кочегаров большого корабля. И получалось сильно: одни утопают в излишествах и лени, другие вкалывают до изнеможения. Отвратительные эксплуататоры и несчастные эксплуатируемые. В итоге первых зритель ненавидел, за вторых готов был хоть завтра с утра идти бороться.

Оставалось только применить методику эффектного монтажа в собственном фильме, и тут как раз их пригласил к себе главный идеолог Пролеткульта Валериан Плетнев, он предложил снять фильм о провокаторах в революционном подполье. Эйзенштейну тема показалась узкой, и он предложил более широкий сюжет: о революционном движении вообще, о том, как шагали к семнадцатому году. В итоге пришли к идее фильма «Стачка», и Валериан Федорович сам написал сценарий. У него получилась историческая иллюстрация, и Эйзенштейн, конечно же, все сделал по-своему. Гриша перекраивал сценарий Плетнева, Сережа, в свою очередь, переделывал сценарий сердечного друга по созданному им самим методу монтажа аттракционов – снимаем саму жизнь, монтируем, вставляем игровые сцены и получаем возбудитель социально полезной зрительской реакции.

Начали снимать по своим законам, Пролеткульт возмутился: Плетнев потребовал соблюдать сюжетную канву, придерживаться исторической достоверности, присутствия не только масс, но и отдельных персонажей. Режиссеры вступили с Пролеткультом в схватку, полетели клочки шерсти: мы снимаем кино, в котором противостоим буржуазному индивидуализму, мы творим новое пролетарское искусство, старое разрушим до основанья, а затем – мы наш, мы новый мир смонтируем! Директор Первой госкинофабрики Михин поддержал их, даже привел им талантливого оператора Тиссэ, и в итоге победили друзья сердечные, фильм вышел на экран в том виде, в каком они его сделали. И если одни критики возопили о чудовищной непонятности эстетики Эйзенштейна, другие были в восторге от монтажа аттракционов, в котором эпизоды сталкиваются один с другим, бьют зрителя по глазам, не оставляют р авнод ушным.

Тиссэ не просто снял «Стачку», он научил друзей всем тонкостям киносъемки. Поначалу они вынуждены были согласиться с ним, что ни черта не понимают в кинематографе, а потом, глядя на его работу, обучались великому мастерству. Он снимал своим собственным аппаратом «Эклер» и заставлял их тоже время от времени крутить ручку. Он – в элегантном костюме и всегда выбрит до блеска, они – вечно неопрятные, в блузах, скроенных из шерстяных одеял. Заставил их тоже следить за собой и одеваться во что-то более человеческое.

«Стачку» снимали без профессиональных актеров, все главные роли исполняла «железная» пятерка: Гоморов, Антонов, Александров, Левшин и Штраух. Однажды их чуть не избили, когда массовку, играющую демонстрантов и ни о чем не предупрежденную, стали поливать холодной водой из брандспойтов. От избиения спас Гриша, вышел и приказал его тоже поливать. Мало! Не только его одного, пусть остальные становятся! Встали остальные. И самого Эйзенштейна сюда! Встал под холодную воду и Сергей. Поливали их, пока массовка, получив сатисфакцию, не дала отмашку.

Пролеткульт предрекал фильму провал, который означал бы, что команде «Перетру» больше не дадут снимать советское кино. Премьера в «Художественном» полностью опровергла это пророчество, зрители горячо аплодировали, метод монтажа аттракционов одержал полную победу. За «Стачкой» поступил заказ на ленту о революции 1905 года.

Они уже написали половину сценария о Первой Конной Буденного, когда их вызвал на сей раз не Плетнев, а председатель ЦИК Калинин: был на «Мудреце», видел «Стачку», такие молоденькие, а как широко шагаете, нужна фильма о пятом годе, я верю именно в вас.

И – внимание! Приготовиться! Начали!

Американская киноакадемия признала «Потемкина» лучшим фильмом 1926 года. Фильм запретили в большинстве европейских стран. А в газетах писали, что с выходом «Броненосца» СССР стал кинодержавой.

И вот теперь друзья сердечные впопыхах монтировали новый фильм, поначалу называвшийся по книге Джона Рида, а в итоге ставший «Октябрем». Любой лишний вопрос приводил Сергея в бешенство, и Гриша старался по возможности помалкивать. Шуршала перфорированная змея, щелкали ножницы, шушукались друг с другом склеиваемые кадры. Эйзенштейн то и дело недовольно кряхтел и пыхтел, ему уже все не нравилось.

– Эх, не хватает живоглота!

– Какого еще?

– Который, помнишь, мышей и лягушек глотал. Зря мы его не сняли. Сейчас бы пригодился.

– Как символ чего?

– Как символ живоглотства царской власти.

– Вы что, его царем бы нарядили?

– Не знаю… Но не хватает, и баста!

– Дохлая лошадь. Мало?

– Мало. Живоглот бы очень пригодился.

– Вызывал бы отвращение. И не только к царской власти, но и к создателям фильма.

– Вы полагаете?

– Уверен, учитель.

– Может, вам и метод монтажа аттракционов больше не нравится?

– Может быть.

– Гриша, вы не охренели?

– Охренел. Простите, Сергей Михайлович.

– Ладно, прощаю. Пожалуй, вы правы, мертвой лошади будет достаточно. Как и всего остального. Черт с ним, с живоглотом!

Седьмое ноября перевалило за полдень, а у них еще куча недомонтированного, опять они догоняли поезд, чтобы вскочить в последний вагон, как Гарольд Ллойд в начале того фильма, в финале которого он лезет на небоскреб. Только около четырех смогли облегченно вздохнуть: смонтировано, осталось кое-где подчистить. В комнату осторожно просочилась Эсфирь:

– Ну, как у вас дела?

– Сделаем, – уверенно выдохнул Александров.

– Кажись, успеваем, – подтвердил Эйзенштейн.

– Тогда… Никому не говорите, что я вам проболталась. Приказано ничем вас не отвлекать. Но…

– Да что такое-то?

– Восстание, ребята! Не исключено, что к вечеру Сталина свергнут. Только никому, слышите?

И убежала. Сергей с Гришей уставились друг на друга.

– Мы живем на пороховой бочке, – произнес Александров.

– Хуже. На пакгаузе «Двенадцати апостолов». Чихнешь, и рванет, – засмеялся Эйзенштейн. – Ладно, нам некогда. Давайте просмотрим эпизод с этой лошадью… Эсфирьке-то везет, она уже отстрелялась.

Эсфирь Ильинична к десятилетию революции еще в марте выпустила свой подарок. В прошлом году она поехала в Ленинград и нашла там царский киноархив, из огромного материала смонтировала документальную ленту «Февраль», но в верхах решили, что негоже таким образом праздновать годовщину Февральской революции, и на экраны картина вышла под названием «Падение дома Романовых». Хоть и не бог весть что, но фильм понравился зрителям, так что Шуб могла теперь беззаботно отмечать десятилетие Октября, за которое сегодня нужно отдуваться друзьям сердечным.

Дверь в монтажную снова скрипнула, и Сергей сердито рявкнул:

– Мы же просили не отвлекать!

– Я ненадолго. И по важному делу, – раздался за их спиной знакомый голос с легким грузинским акцентом. Они резко оглянулись. Сталин уже снимал шинель и фуражку, остался в кителе горчичного цвета и такого же цвета брюках, подошел к ним, стараясь сохранять спокойствие, но они увидели его волнение. – Здравствуйте. – Он пожал им руки. – Как дела, товарищи киноделы? Успеваете?

– Сделаем, товарищ Сталин, – ответил Александров.

– Собственно, осталось кое-что подчистить, – добавил Эйзенштейн.

– Вот я за тем и пришел, чтобы подчистить, – сказал гость. – Скажите, у вас в картине есть Троцкий?

– Да, – ответил Эйзенштейн. – Он ведь участвовал…

– Покажите.

– Но… Надо послать за механиком.

– Пошлите. Это долго?

– Я могу вместо механика, – предложил Гриша и увидел, как Сергей стрельнул в него недобрым взглядом. Они отправились в небольшой кинозальчик, Александров с кусками фильма залез в кинопроекторную будку, Сталин и Эйзенштейн сели рядом перед экраном, смотреть на экранного Троцкого, как он в июльские дни призывает кронштадтцев не поднимать вооруженный мятеж. Восстание преждевременно! Стихийное восстание обречено на поражение! В фуражке и пенсне. Очень похож. А это уже октябрь, и к Троцкому в Смольный приходит Каменев, говорит, что рано поднимать восстание, а Троцкий ему: «Самое время! Дайте папиросу». Закуривает. Дальше он уже 25 октября в Петроградском совете объявляет: Временного правительства больше не существует, министры арестованы, вокзалы, почты, телеграф, все крупные банки взяты в наши руки; ему бешено аплодируют, обнимают, поздравляют с днем рождения: «Да, товарищи, сегодня мой день рождения и день рождения новой страны!» А вот он объявляет народу: наше правительство будет называться народным – Совет народных комиссаров.

И.В. Сталин и Н.С. Аллилуева. 1927.

[РГАСПИ. Ф. 558. Оп. 11. Д. 1651. Л. 44]

Отсмотрев куски, Сталин строго произнес:

– Картину с Троцким сегодня показывать нельзя. Лев Давидович поднял мятеж, пытался свергнуть наше правительство. Наше народное правительство. Его штурмовики атаковали важнейшие пункты Москвы. Но получили отпор, и мятеж подавлен. Было бы нелогично после этого показывать людям его в фильме. Прошу вас подчистить.

Распорядившись, Сталин вернулся в монтажную, надел шинель и фуражку, попрощался и вышел на Тверскую, где в черном «паккарде» его ждали помощник Товстуха и шофер Палосич – Павел Иосифович Удалов.

Ленину водитель достался в наследство от императрицы Александры Федоровны – Степан Казимирович Гиль, он же был начальником ГОНа – Гаража особого назначения. Но Сталину сей важный упитанный белорус не нравился, на новых властителей России он посматривал свысока, помня прежних, частенько произносил неприятную фразу «эх, то ли дело бывали времена», и Сталин говаривал, что этот Гиль – гниль. А когда Владимир Ильич осел в Горках, он заменил важного и упитанного на добродушного и маленького, и фамилия самая для водилы подходящая, удалая, и сам веселый, всеобщий любимец, легко относится к тому, что все его Палосичем называют. Чванливый Казимирович такой фамильярности бы не потерпел, царей возили, знаете ли.

– Вам, товарищ Сталин, охрана бы не помешала при такой клоунаде, какую сегодня устроили, – заметил Палосич, направляя «паккард» в сторону Кремля и имея в виду под клоунадой мятеж, который подняли троцкисты. С балконов домов призывали к свержению Сталина и возвращению во власть Троцкого, на улицах нападали на праздничные колонны демонстрантов, с портретами Льва шли на портреты Иосифа. А тем временем штурмовые отряды бросились на захват правительственных зданий, вокзалов, почты, телеграфа, телефона, электростанции. Но всюду их ожидали готовые к бою отряды милиции – о планируемом восстании стало известно заранее, и они успели хорошо подготовиться. Штурмовики Троцкого не решились идти в бой против ощерившихся на них пулеметов, и восстание провалилось. Сам Троцкий, не получивший места на Мавзолее, с балкона дома на углу Моховой и Воздвиженки долго что-то кричал демонстрантам, уходившим с Красной площади, но стоял шум, гремели оркестры, и он выглядел нелепо, как артист немого кино без интертитров. Потом Троцкий оказался в машине вместе с Каменевым и Мураловым у места сбора колонн, там на эту троицу напали, пытались избить пассажиров, даже обстреляли, но никто не пострадал, и мятежники укатили от греха подальше. С балкона Дома Советов на углу Тверской и Охотного ряда демонстрантов призывали к восстанию Смилга и Преображенский, с балкона противоположного дома их закидали ледышками, картошкой и деревяшками.

Последней вспышкой мятежа стало нападение курсанта Военной академии имени Фрунзе Якова Охотникова на Мавзолей, он стоял в охране, кто-то принес ложное известие о победе троцкистов, Яков Осипович ринулся на трибуну и, прежде чем его скрутили и оттащили прочь, успел ударить в затылок самого Сталина, но не сильно, что и покушением трудно было назвать.

Не удалось свергнуть Иосифа два года назад в день его рождения, теперь они решили сделать подарок Льву ко дню его появления на свет в местечке Яновке. Не случайно Троцкий тогда так яростно настаивал, чтобы революция произошла именно 25 октября, по-новому – 7 ноября.

Но сегодня снова не Троцкий, а его закадычный враг в белом кителе торжественно восседал в левой ложе Большого театра, которую московские остряки уже прозвали сталинским стаканом. Справа жена, слева помощник.

«Питерскому пролетариату, первому творцу Октября наш фильм посвящаем». Почему такое странное посвящение? «По заданию Окябрьской Юбилейной Комиссии при Президиуме ЦИК СССР. Руководитель Н.П. Подвойский». В слове «октябрьской» буква «т» пропущена, вот шляпы! «Сценарий и постановка С.М. Эйзенштейна и Г.В. Александрова». Ну, посмотрим, что вы там накувыркали, мальчики. В Ленинграде шутят, что сама революция не нанесла городу такого ущерба, как съемки этой картины. «Главный оператор Эдуард Тиссэ». «Только под железным руководством Коммунистической партии может быть обеспечена победа народных масс». Откуда цитаточка? Опять из Троцкого? Цитируют, а не обозначают, кого, сукины дети. Памятник Александру Третьему на фоне куполов храма Христа Спасителя, со всех ракурсов. Народ лезет на памятник, обвязывает самодержца веревками, опутывает его, тянут-потянут, стянуть не могут. Солдатские ружья. Крестьянские косы. Февраль. Снова памятник, но теперь без веревок, сам разваливается на части, откалываются ноги в сапожищах, руки со скипетром и державой. Ружья. Косы. Памятник валится вперед, падает вниз головой. Вообще-то его в восемнадцатом снесли под личным наблюдением Ленина. На постаменте до сих пор бесполезно красуется картуш скульпторши Мухиной с надписью: «Здесь будет сооружен памятник Освобожденный Труд», что-то не спешат его возводить-то.

Всем! Всем! Всем! Поп осеняет этих всех крестом. Радостные противные морды, ликуют. Многая лета Временному правительству! Одна рожа – вылитый Троцкий в пенсне. Больно долго ликуют, орут «ура» и целуются. Штыки в заснеженную землю. В окопах братание наших браво-ребятушек с немчурой, брат, брудер, браток… И где только эти Сережа и Гриша такие мерзкие рожи берут?

Но Временное правительство отменяет солдатскую радость, снова взрывы, война возобновляется, наши и немцы разбегаются по своим окопам. Голодные очереди за хлебом в Петрограде, мартовский противный, мокрый снег. Все по-старому, голод и война.

Но! У Финляндского вокзала. Третьего апреля. Ага, это приезд Ленина. Наконец соблаговолил приехать из своей уютной Швейцарии? Он! Ульянов. Ленин. Взбирается на башню броневика, произносит бурную речь. Похож, очень даже похож.

– Как фамилия актера? – спросил Сталин сидящего рядом слева Товстуху.

– Это не актер, товарищ Сталин, – отозвался помощник. – Они его случайно встретили и поразились сходству. Никандров, рабочий металлургического завода из города Лысьва.

– Лысьва? – усмехнулся Сталин. – Забавно.

Долой Временное правительство! Вся власть Советам! Прожектора режут экран, в руке у Ленина красное знамя трепещет, на сей раз в красный цвет не удосужились раскрасить. И вовсе не с помпой он прибыл на Финляндский вокзал. Тогда на Финляндский каждый день из-за границы приезжали революционеры, и их встречали с цветами, овациями, даже с оркестрами. Броневик придумал Подвойский, когда в прошлом году решали, какой памятник поставить Ленину на площади перед Финляндским, и всем понравилась башня броневика, а на нем вождь мирового пролетариата с вытянутой вперед рукой. Теперь это уже факт истории, хотя самого факта и не было. Ильич тогда выступил на перроне, выйдя из вагона, потом шмыгнул в Царский павильон, там его тоже встречали, с площади он уехал на машине в особняк Кшесинской, где разместились ЦК партии и экспедиция «Правды». А также солдаты автобронедивизиона, но все они в те дни отсутствовали, потому что на второе апреля выпала Пасха, их отпустили на несколько дней по домам. Ильич, лысое пасхальное яичко, приехал на следующий день после Пасхи, в понедельник, и вряд ли вообще на Финляндском вокзале находились броневики.

Когда он приехал, Сталин уже три недели как вернулся из ачинской ссылки и вовсю руководил работой ЦК. На вокзале Ленина встречал меньшевик Чхеидзе, а Сталин – в особняке Кшесинской на Большой Дворянской. Некогда было на Финляндский мотаться, работы по горло. А Троцкий? Он тогда по пути из Америки подвергся аресту и торчал в канадском лагере для военнопленных.

Да здравствует социалистическая революция! Что-то надпись у Ленина на флаге то одна, то другая, то «РСДРП большевиков. Петербургский комитет», а то «Петроградская рабочая фракция», напортачили ребятишки со своим монтажом. Интересно, покажут встречу Ленина и Сталина на Большой Дворянской? Нет, не покажут, сразу после третьего апреля – июльские дни, демонстрации, долой министров-капиталистов, долой Временное правительство! Какая массовка! Впечатляет. Хорошо снято. Вот только такого чудовищного расстрела на углу Садовой и Невского не было. Постреляли маленько, несколько человек было ранено, несколько даже убито, но не так, как в фильме. Впрочем, пускай, небольшое преувеличение в данном случае не повредит.

Троцкого с его речью вырезали, умные мальчики. Обыватели схватили и бьют большевика, остервенело, осатанело бьют. А пулеметы все лупят и лупят по людям, бедную белую лошадь подстрелили посередине Дворцового моста. Большевика бьют до смерти и бешено хохочут. Лошадь лежит, запряженная в коляску, вся в крови. Рядом с ней убитая женщина. Человек с телефонной трубкой. Правительство приказало развести мосты, отрезать рабочие районы от центра. Крылья центрального пролета Дворцового моста начинают медленно подниматься. Убитая лошадь на своей упряжи зависает над Невой. Запоминающийся, страшный кадр.

– Как тебе такое? – спросил Сталин жену.

– Феноменально, – в восторге прошептала она.

– Да? Хм…

А он, вот, не может решить, хорошо это или плохо, такие кадры. Бьют по мозгам. Интересно, покажут они дальше, как в том же июле именно он руководил Шестым съездом партии, покуда Ильич вместе с Зиновьевым скрывался в Разливе, Троцкого арестовали, Каменев где-то скрывался, а с ним в президиуме сидели Свердлов, Ольминский, Юренев да Одиноков. Но, конечно, это не покажут, да и ни к чему, съезд этот, как бы сказать, проходной. А в фильме дальше идет про Керенского. Долго и обстоятельно показано, какой он придурок, а артист совсем не похож. Красиво снят царский золотой павлин, механическая птица, распускает перья и хвост, вращается вокруг своей оси. Дальше довольно странно, интертитр: «Ленин в шалаше», показаны шалаш, чайник над костром, озеро, а сам Ильич отсутствует. И снова пошло-поехало про Керенского.

– Ленин что, на съемки не явился? – пошутил Сталин, обращаясь к жене. Надя в ответ только насупилась, продолжая внимательнейше смотреть на экран.

Остроумные интертитры: «В апартаментах Александры Федоровны – Александр Федорович». В личной библиотеке Николая Второго Керенский подписывает приказ о восстановлении смертной казни. Дальше начались октябрьские дни, вновь мелькнул Ленин, 24 октября рано, 26 будет поздно, и уж в этом кадре совсем не похож этот Никандров, Ильич у него какой-то ощерившийся хорек. Вечер 25, Смольный.

Сталин заволновался. Как эти гаврики его покажут? Что, если таким же отвратительным, как Ленина? В ту главную ночь двадцатого века он в Смольном участвовал в разработке структуры и определении наименования будущего большевистского правительства. Да, руководил Троцкий, но и Сталин. А Ленин появился в Смольном неузнаваемый, без бороды и усов, деталь яркая, но для кино не годится, вряд ли они осмелятся его таким показать. Нет, конечно, и тут Никандров в бороде и при усах, а для конспирации перевязал лицо, как у кого зубы болят, и надел темные очки, кепку надвинул по самые брови.

В кабинете за дверью с надписью «Военно-революционный комитет» мелькнули Подвойский, играющий самого себя, и Антонов-Овсеенко, под которого загримировали актера Соколова так, будто это тоже он сам. Рисуют на карте Петрограда направления ударов. Ах, молодцы какие, так вот кто, оказывается, творил октябрьскую! Окружен Зимний, и Антонов-Овсеенко пишет ультиматум Временному правительству. Слишком много внимания противным бабам ударного батальона смерти, уродливым и глупым.

Наконец, выстрелила «Аврора». Сталин усмехнулся, вспомнив, как Киров рассказывал, что во время съемок оператору не хватало огня, заложили усиленный заряд, выстрел получился с огнем, но такой силы, что в соседних домах вылетели стекла, а жители решили, что дан сигнал о сильном наводнении, и поспешили на улицы спасаться.

Начался штурм Зимнего, ворота Дворцовой площади закрыты, но матрос забирается наверх, глупо, прямо под себя, бросает одну гранату, вторую, ворота распахиваются, и большевики вбегают на площадь, где их огнем встречают ударницы и юнкера. Недостоверно, но эффектно, так потом и будут представлять себе штурм Зимнего, во время которого не погиб ни один штурмующий, со стороны обороняющихся были убиты несколько юнкеров и три ударницы, а еще трех изнасиловали, и одна покончила с собой. Впереди всех бежит и что-то кричит Антонов-Овсеенко в черном длинном пальто и широкополой черной шляпе, шпана шпаной, но по фильму – самый главный герой. Он врывается во дворец и смело бросается на штыки юнкеров, хватает эти штыки и побеждает, а юнкера, в ужасе от такого люциферыша, паникуют и не в силах сопротивляться. Сцена карикатурная, глупейшая, как и все, что происходит на экране дальше, когда матросы врываются в винные погреба и начинают зачем-то крушить полки с дорогими винами, вышибают днища у бочек, и прекрасные царские запасы льются широкой рекой, матросы стоят по колено в коллекционных напитках, но продолжают крушить и крушить.