Гроза над Волховом

Двор тысяцкого Ратибора кипел военной суетой. Кузнецы наспех чинили мечи и кольчуги. Оружейники раздавали ополченцам рогатины, топоры, луки из княжеских запасов. Конюхи водили оседланных коней. Сам Ратибор, огромный, бородатый, с лицом, красным от гнева и хмеля (хотя был день), стоял посреди двора и орал на какого-то подьячего, тыча толстым пальцем в свиток.

«Не хватает?! А где же складские запасы, а?! Бояре Мирона опять прячут, сукины дети! На свои палаты каменные копят, пока город под нож варяжский ложится!»

Он заметил Гремислава и Добрыню. Его маленькие, злые глазки сузились.

«Гремислав? Чего привел? Кто это?» – он окинул Добрыню презрительным взглядом. «Нищий какой?»

«Тысяцкий! Добрыня Ратиборович вернулся! С Ильменя!» – доложил Гремислав, стараясь перекрыть шум двора.

Ратибор нахмурился, подошел ближе. «Добрыня? Сын покойного Ратибора-храбреца? Ты? А дружина твоя?»

«Все полегли, тысяцкий», – глухо ответил Добрыня, глядя в землю. «Варяги… небывалые… Корабль ледяной… Маг страшный… Мертвецов поднял…»

Ратибор фыркнул. «Пьян был, парень? Мертвецы… сказки! Ладожские купцы панику сеют! Варяги под Ладогой стоят, их Александр молодой щелчком по носу отгонит!»

«Нет, тысяцкий!» – Добрыня выпрямился, в голосе прозвучала отчаянная убежденность. Он снова сдернул повязку с руки. «Я видел! Они идут! Големы ледяные по дороге идут! Вот знак! Перун сам… сам ударил в мой меч! Спас меня, чтобы предупредить!»

Знак Перуницы горел в сером свете дня. Ратибор отшатнулся, как от удара. Его красное лицо побледнело. Он знал этот знак. Старые предания, байки волхвов… Он посмотрел на Добрыню не как на юнца, а как на нечто чуждое, страшное.

«Перун…» – прошипел он. Суеверный страх боролся в нем с яростью воина. «Так… значит, правда… колдовство…» Он резко повернулся к своим людям. «Слышали?! Не просто варяги! Колдуны поганые! Магоморьем на нас идут! Удвойте караулы на стенах! Котлы кипятить! Смолу гнать! Готовиться к худшему!» Он снова взглянул на Добрыню, уже без презрения, но и без доверия. «Ты… ступай к князю. Он тебя ждет. Гремислав, проводи! А потом – на стену! Нам каждый меч нужен!»

Княжеский двор, рядом с белокаменным Софийским собором, был островком относительного порядка, но и здесь царила напряженность. Дружинники в лучших доспехах стояли на постах. Слуги бегали с озабоченными лицами. Добрыню и Гремислава провели сразу в гридницу – просторные сени, где обычно пировали, а сейчас стояли столы с картами – начертанными на пергаменте схемами города и окрестностей. У карт стояли двое.

Молодой князь Александр Ярославич. Высокий, стройный, с умными, пронзительными глазами, которые сейчас горели тревогой и решимостью. Он был в кольчуге поверх княжеского плаща, меч у пояса. Рядом с ним – старик. Очень старый, с длинной, седой как лунь бородой, спускавшейся почти до пояса. Одет он был просто, в грубый холщовый балахон, но на шее у него висели десятки оберегов из кости, дерева, камня с вырезанными знаками. Это был Велеслав, волхв, советник князя, хранитель древних знаний и, как шептались, умеющий говорить с духами земли и предков.

Князь взглянул на Добрыню, и его взгляд сразу стал пристальным, оценивающим. Он заметил изможденность, грязь, но его глаза остановились на правой руке Добрыни, которую тот инстинктивно прижимал к груди.

«Добрыня Ратиборович», – тихо, но четко произнес Александр. «Говорят, ты видел врага. Говорят… ты принес знак Громовержца». В его голосе не было ни страха, ни недоверия Ратибора. Была холодная констатация факта и жажда знания.

Велеслав подошел ближе. Его старые, мутноватые глаза, казалось, видели сквозь повязку. Он медленно кивнул.

«Да, княже. Правда», – выдохнул Добрыня. Он снова рассказал. Короче, но яснее. О корабле-призраке, о Хеймдалле Черном, о навиях, о гибели дружины, о молнии, ударившей в меч, о голосе Перуна, о знаке, о ледяных големах на дороге. И о том, что видел у ворот – о панике, о слухах о падении Ладоги.

Александр слушал молча, лишь пальцы его слегка постукивали по рукояти меча. Велеслав не спускал глаз с руки Добрыни.

«Покажи знак, сын Ратибора», – попросил старый волхв, когда Добрыня замолчал. Голос у него был тихий, но властный.

Добрыня размотал грязную тряпицу. Перуница пылала на его ладони, как живая. Воздух вокруг нее слегка дрожал от жара.

Велеслав протянул свою иссохшую руку, но не прикоснулся. Он водил ладонью над знаком, словно ощупывая невидимые нити. Его лицо стало еще более сосредоточенным.

«Сила… Древняя… Гневная…» – прошептал он. «Он избрал тебя, Добрыня. Как копье. Как молнию. Орудием». Старик взглянул в глаза Добрыне. «Знаешь ли ты, что быть орудием бога – тяжкая доля? Цена будет высока. И не только болью в плоти».

«Я… я не просил этого», – хрипло ответил Добрыня.

«Перун не спрашивает», – мрачно заметил князь Александр. Он подошел к карте. «Ледяные големы… Значит, их чары уже здесь. И слухи о Ладоге…» Он сжал кулак. «Мирон на вече твердит о переговорах, о дани… Говорит, варяги лишь торговые пути просят. А они… они мертвецов водят и ледяных идолов лепят!»

«Посадник Мирон…» – начал Добрыня, вспоминая его взгляд на площади. «На вече… я видел… будто…»

Внезапно знак Перуницы на его руке вспыхнул ослепительно ярко! Боль ударила, как ножом. Добрыня вскрикнул, схватившись за запястье. Одновременно снаружи, со стороны северных стен, донесся протяжный, леденящий душу вой сторожевых рогов. Тревога! Высшая степень!

Все выскочили из гридницы на крыльцо. То, что они увидели, заставило кровь стынуть в жилах.

С севера, от реки, медленно, неуклонно наползал туман. Не серый, а молочно-белый, неестественно густой и тяжелый. Он стелился по земле, перекатываясь через засеки, подползая к самым стенам Новгорода. От него веяло не влагой, а леденящим холодом и… тишиной. Мертвой, безжизненной тишиной. Птицы смолкли. Шум города затих, заглушенный этим ползущим белым ужасом.

«Туман-душитель…» – прошептал Велеслав, его глаза сузились. «Магия варягов. Дышать им – смерть. Замораживает легкие изнутри».

На стенах поднялась невообразимая суматоха. Крики команд, вопли ужаса. Воины на валу стали падать, хватая себя за горло, их лица синели. Туман достиг стен и начал медленно, как живой, переливаться через частокол, заполняя пространство между стеной и посадом.

«Смолу! Огонь!» – несся голос Ратибора откуда-то сверху. На стенах запылали факелы, зажглись котлы со смолой. Жидкий огонь хлынул вниз, на подползающий туман. Шипение, клубы черного дыма. Туман отступил на мгновение, но лишь на мгновение. Он снова сомкнулся, гуще прежнего. И тогда из его белой пелены, прямо у подножия стены у Никольских ворот, начали подниматься фигуры.

Ледяные големы. Те самые, что видел Добрыня? Или новые? Они формировались на глазах из смерзшейся земли, грязи и самого тумана. Росли, наливаясь синевой и мощью. Их было уже не три, а десяток. И они шли к воротам. Медленно. Неотвратимо. Их ледяные кулаки обрушились на дубовые створы ворот с глухим, ужасающим грохотом, который сотрясал землю под ногами Добрыни даже здесь, в Кремле.

Вой рогов слился с ревом осажденных, криками умирающих от тумана, грохотом големов и треском факелов. Началось.

«На стену!» – рявкнул Александр, выхватывая меч. Его лицо было как каменная маска решимости. «Велеслав!»

Старый волхв уже стоял, раскинув руки, его глаза были закрыты. Он что-то шептал на древнем, гортанном наречии. Земля у его ног слегка дрожала. Он пытался говорить с духами земли, просить их о помощи против ледяного наваждения.

Добрыня остался стоять один посреди двора. Знак Перуницы пылал на его руке, отвечая на вызов вражеской магии яростным жаром. Боль смешалась с яростью. Он видел гибель друзей. Видел страх города. Чувствовал холодную ненависть Хеймдалля Черного. И слышал в грохоте ударов големов по воротам эхо громового голоса:

«Сын Грозы…»

Его путь только начался. И первая битва за Новгород уже гремела у его стен. Он схватил меч левой рукой – правая горела слишком сильно. И побежал на звук боя, навстречу ледяной тьме. Знак Перуна звал его в пекло.

Глава 3: Знак Громовержца

Ад. Так, наверное, выглядел самый страшный сон славянской Нави. Штурм начался.

Туман-душитель, словно живое, злобное существо, облепил северные стены Новгорода. Он просачивался сквозь щели в частоколе, стелился по боевым галереям, заполнял пространство между стеной и первыми домами посада. Воины, надышавшиеся им, падали, синея, хрипя, выкашливая ледяную крошку вместо крови. Их место занимали новые, обматывая лица мокрыми тряпками, но и это помогало ненадолго. Холод проникал сквозь любую преграду, высасывая жизнь и волю.

А у Никольских ворот ледяные големы методично, с тупой силой нежити, били в дубовые створы. Гул ударов сотрясал землю, сливаясь с криками ужаса, командами, звоном оружия и шипением льда под потоками кипящей смолы. Каждый удар оставлял глубокие вмятины, щербины. Ворота трещали, грозя разлететься в щепки.

Добрыня бежал сквозь хаос. Его гнала ярость, смешанная с леденящим страхом, и нестерпимый жар знака Перуницы на правой ладони. Знак пульсировал в такт ударам големов, будто сердце Громовержца билось у него в руке. Боль была адской, но он почти не чувствовал ее – адреналин и гнев перекрывали все.

Он рванул не к Никольским воротам, где ревела основная угроза, а туда, куда его тянуло внутреннее чутье, усиленное знаком, – к Софийским воротам. Главным воротам Кремля, выходившим к Волхову и мосту. Здесь стена была выше, мощнее, защищена не только земляным валом, но и каменными башнями по бокам. И здесь пока было относительно тихо. Туман сюда еще не добрался, лишь клубился далеко внизу, у реки. Но Добрыня чувствовал – тишина обманчива. Здесь пахло засадой. Здесь ждал главный удар.

Он влетел на боевой ход у ворот. Воины – смесь княжеской дружины, боярских отроков и ополченцев – сгрудились у бойниц, вглядываясь в серую мглу за рекой. Командовал обороной здесь сам тысяцкий Ратибор, его могучая фигура выделялась среди других. Лицо его было багрово от ярости и усилий.

«Добрыня?» – рявкнул он, увидев юношу. «Чего мелешься? Бери лук! Стреляй во что движется!»

«Тысяцкий! Не здесь ли главный удар?» – выкрикнул Добрыня, подбегая к бойнице и хватая лук и колчан, протянутые каким-то ополченцем.

«Где ударят, там и главный!» – огрызнулся Ратибор. «А пока тихо. Слишком тихо. Будто черти перед прыжком затаились…»

Добрыня выглянул в щель. За рекой, за полосой выжженной земли, начинался лес. Он стоял черной, непроницаемой стеной. Ни движения, ни звука. Даже ветер стих. Но в этой тишине таилась угроза, тяжелее гула боя у Никольских ворот. Знак на его руке горел, предупреждая. Он чувствовал сотни глаз, смотрящих на них из лесной чащи. Чувствовал дикое, хищное напряжение.

«Луна…» – пробормотал кто-то рядом. Полная луна, до этого скрытая тучами, вдруг выплыла из разрыва в облаках. Ее холодный, призрачный свет залил пойму реки, серебрил броню на стенах. И в этом свете лес зашевелился.

Не сразу. Сначала – отдельные тени, скользнувшие между стволов. Потом их стало больше. Они выходили на открытое пространство перед рекой. Не люди. Не големы.

Оборотни.

Ульфхеднары. Варяжские берсерки, принявшие звериный облик. Они шли на двух ногах, но их силуэты были искажены, покрыты густой, лохматой шерстью. Морды вытянулись в волчьи, с оскаленными клыками, капающими слюной. Глаза светились в темноте нечеловеческим желтым или кроваво-красным блеском. Когти, длинные и острые, как кинжалы, скребли по камням. Некоторые несли огромные секиры или дубины с шипами, другие полагались на клыки и когти. Их рычание, низкое, злобное, донеслось до стен, заставляя сжиматься сердца даже бывалых воинов. Запах – дикий, звериный, с примесью железа и чего-то гнилостного – ударил в нос.

Их было много. Десятки. Возможно, сотни. Они не спешили. Они собирались, как стая перед атакой, их горящие глаза были устремлены на Софийские ворота.

«Перун дери их!» – проревел Ратибор, крестясь двумя перстами, но в его голосе прозвучал страх. «Это ж нечисть! Стрелы! Всем стрелы! Не подпускать к реке!»

Туча стрел взмыла со стен. Но оборотни были быстры и ловки. Они метались из стороны в сторону, стремительные и непредсказуемые, как тени. Многие стрелы вонзались в землю или с глухим стуком рикошетили от наростов кости и мышц под шкурой. Лишь единицы находили цель, сбивая с ног или раня, но упавшие тут же поднимались, вырывая стрелы, их раны быстро стягивались на глазах, дымясь черным дымом.

«Смола! Камень!» – командовал Ратибор, его лицо покрылось потом. Котлы на стенах задымились. Глыбы камня и бревна полетели вниз. Это было эффективнее. Раздались глухие удары, хруст костей, дикие вопли боли. Несколько оборотней были сбиты с ног, раздавлены. Но основная масса, не обращая внимания на потери, ринулась вперед.