Полная версия
Гроза над Волховом
Гастон Д'Эрелль
Гроза над Волховом
Глава 1: Весть с Ладоги
Холодный, сырой ветер с Ильменя гнал по воде серые, рваные волны, шумя в тростниках и завывая в ветвях вековых сосен, что стеной стояли вдоль берега. Воздух был напоен запахом воды, рыбы и гниющих водорослей. Над озером, огромным и неспокойным, низко висели свинцовые тучи, обещая скорый дождь или, быть может, нечто худшее. Добрыня, молодой огнищанин из новгородского конца Неревского, стоял на небольшом мыске, вглядываясь в белесую даль. На его левой руке, защищенной толстой кожаной рукавицей, сидел гордый кречет по имени Гром. Птица нервно поводила головой, ее острый взгляд пронзал мутный воздух.
«Что, Гром, чуешь?» – тихо спросил Добрыня, поглаживая птицу по спине. Кречет лишь щелкнул клювом, его когти чуть сильнее впились в рукавицу. Чувствовал. И Добрыня чувствовал. Не просто приближение ненастья. Что-то тяжелое, чуждое висело в воздухе, как запах грозы перед ударом молнии, но без ожидания очищения. Тревога. Как перед битвой, когда еще не видишь врага, но кожей ощущаешь его взгляд.
Он приехал сюда с небольшой дружиной – всего пятеро верных парней, таких же молодых и жаждущих славы, как он сам. Охота была предлогом. Настоящая причина – слухи. Странные, тревожные слухи с севера, из Ладоги-на-Волхове. Шептались, что торговые пути перерезаны, что с моря пришли неведомые суда, быстрее ветра и чернее ночи, что старый посадник Ладоги замолчал, не присылая вестей. Князь Александр, недавно призванный новгородским вечем на стол, отмахивался, называя это страхами купцов, чьи караваны задержались. Но бояре «золотые пояса», во главе с посадником Мироном, шептались в углах, их лица были озабочены. Тысяцкий Ратибор, напротив, рвался послать разведку, громогласно твердя о варяжской угрозе у самых ворот республики.
Добрыня выбрал разведку под видом охоты. Его род, хоть и не самый знатный, вел свою линию от древних хранителей дубрав Перуновых, и связь с землей, с лесом, с водой была у него в крови. Здесь, у Ильменя, эта связь кричала об опасности.
«Боярин!» – окликнул его Селиверст, коренастый дружинник с лицом, обветренным балтийскими ветрами. Он указывал рукой на север, туда, где Волхов вытекал из озера. «Дымок. Или туман? Странный какой-то…»
Добрыня прикрыл глаза от налетевшего порыва ветра. Да, на севере, над устьем Волхова, клубилось что-то молочно-белое, неестественно густое и быстро растущее. Оно не рассеивалось ветром, а, казалось, плыло против него, ползло по воде, застилая берега.
«Не туман, Селивестр», – прошептал Добрыня, сердце сжалось ледяным предчувствием. «Это чад недобрый. Собирай людей. Седлать коней!»
Но было уже поздно. Из серой пелены, как призрак из мира Нави, выплыл корабль.
Он был огромен. Длинный, изгнутый, как клык мертвого зверя, драккар. Но не из знакомого дуба или ясеня. Его бока, черные и влажно блестящие, словно были выкованы из осколков ночи и льда. Паруса не было видно – лишь клубящийся вокруг мачты тот же ледяной туман. На носу возвышалась голова дракона, но не резная, деревянная, а словно вылепленная из настоящего, синеватого льда, с глазами из горящих углей. По бортам мерцали щиты – не раскрашенные, а покрытые инеем, сквозь который просвечивали странные, зловещие руны. Корабль двигался бесшумно, рассекая воду без всплеска весел, будто скользил по зеркалу. От него веяло невыразимым холодом и древним, мертвящим злом.
«Чертовщина!» – выдохнул юный Лука, крестясь двумя перстами, но рука его дрожала. Остальные дружинники в ужасе замерли, кони беспокойно заржали и забили копытами.
Добрыня резко сорвал с руки рукавицу. «Гром, вольная птица! Лети!» Он подбросил кречета вверх. Птица взмыла с пронзительным клекотом, рванувшись не в сторону леса, а прямо навстречу чудовищному кораблю, как бы вызывая его.
С палубы драккара раздался скрежещущий, нечеловеческий голос. Он произнес одно слово на незнакомом, колючем наречии, полное власти и мороза. И туман вокруг корабля сгустился, превратившись в десятки острых, кристально-ледяных стрел. Они взмыли в воздух с шипением рассекаемого холода и помчались к кречету.
«Нет!» – закричал Добрыня, но было поздно. Ледяные шипы пронзили гордую птицу на лету. Гром не издал ни звука, лишь рассыпался в облачко алого инея, исчезнув бесследно. Клочья перьев, покрытые ледяной коркой, медленно поплыли к земле.
Ярость, горячая и слепая, ударила Добрыне в виски. Его Гром! Его верный друг, гордость, дар князя! «Суки! Морозные выродки!» – заревел он, хватая лук. Дружинники, видя гибель птицы и ярость предводителя, тоже пришли в себя. Стрелы с костяными наконечниками засвистели в сторону корабля. Но они либо вязли в клубящемся тумане, не долетая до черного борта, либо со звоном отскакивали от ледяных щитов, не оставляя и царапины.
На носу драккара, рядом с ледяной головой дракона, появилась фигура. Высокая, тощая, закутанная в плащ из шкур белого медведя, отороченный синим льдом. Его лицо скрывал шлем с длинными, изогнутыми, как у чудовищного насекомого, рогами из того же синего льда. В руках он держал посох, увенчанный огромным, мерцающим холодным светом кристаллом. Это был он – Хеймдалль Черный, ледяной маг варягов, правая рука конунга Хрольфа Песни Тьмы.
Он поднял посох. Кристалл вспыхнул ослепительно-синим. Воздух вокруг мыска с дружиной Добрыни резко похолодел. Вода у берега замерзла с треском, тростник покрылся толстой ледяной коркой. Земля под ногами людей и копытами коней побелела, покрываясь инеем. Дыхание стало вырываться клубами пара, одежда намертво примерзала к коже.
«В атаку! Руби эту нечисть!» – заорал Добрыня, выхватывая меч. Он знал – стрелы бессильны. Остался только меч и отчаянная храбрость. Пятерка всадников ринулась по узкой тропе вдоль берега, надеясь добраться до корабля, стоявшего теперь в нескольких десятках саженей от суши. Ледяной маг лишь усмехнулся под шлемом. Звука не было, но Добрыня почувствовал эту усмешку кожей, как прикосновение могильного холода.
Хеймдалль Черный стукнул посохом о палубу. Кристалл вспыхнул снова. Из тумана у бортов драккара вышли… воины. Но не живые. Фигуры в ржавых кольчугах, с обломками мечей и щитов, с пустыми глазницами, в которых горел тот же синий, мертвый огонь, что и в глазах ледяного дракона. Навии. Духи павших, поднятые ледяной некромантией варяга. Они шли по воде, вернее, вода замерзала под их ступающими ногами, образуя ледяные мостки. Их было с десяток. Шли молча, не спеша, излучая запах тлена и вечной мерзлоты.
«Чур их! Чур!» – закричал Лука, отчаянно крестясь, но навии не исчезали. Они приближались.
Первая схватка была короткой и ужасной. Конь Селивестра поскользнулся на ледяной корке, всадник рухнул. Прежде чем он поднялся, двое навий были уже рядом. Их ржавые мечи двинулись с неестественной, зловещей быстротой. Селивестр заслонился щитом, но ледяное дыхание, исходившее от мертвецов, сковало его движения. Щит треснул от удара, словно стекло. Второй удар вонзился в плечо. Крови не было – рана моментально покрылась инеем, кожа побелела, мышцы окоченели. Селивест вскрикнул, но крик превратился в хрип. Он упал, и навии навалились на него, их синие глазницы пылали холодным огнем.
«Селя!» – заревел Добрыня, пытаясь пробиться к другу, но его коня окружили другие тени. Его меч с глухим стуком ударил по кольчуге навия. Металл звенел, но не поддавался. Мертвец даже не дрогнул. Его ледяная хватка схватила ногу Добрыни. Лютый холод пронзил тело, боль ударила в мозг. Добрыня застонал, пытаясь вырваться. Рядом пал еще один дружинник, пронзенный ржавой пикой, превращающийся в ледяную статую в момент смерти. Лука, отчаянно рубившийся, был сбит с коня ударом щита навия и тут же растоптан.
Отчаяние, горшее страха, сжало горло Добрыни. Они гибли как мухи! Бесславно, на пустынном берегу, против мертвецов и колдовства! Ярость сменилась ледяным ужасом безысходности. Он видел, как Хеймдалль Черный наблюдал за бойней, его посох был поднят для нового заклинания. Туман сгущался, готовый поглотить последних живых.
«Нет!» – вырвалось у Добрыни не столько крик, сколько стон, обращенный не к небесам, а в самую глубь земли, в древнюю память крови. К тому, что спало в его роду, но теперь требовало пробуждения. «Не дай! Не дай им!»
И небо ответило.
Над ледяным драккаром, над клубящимся туманом, над гибнущей дружиной – небо разверзлось. Не просто гром – это был оглушительный РЕВ, сотрясший землю и воду, разорвавший саму ткань мира. Слепящая бело-голубая молния, толще векового дуба, ударила не в корабль, не в мага, а прямо в поднятый меч Добрыни.
Удар был подобен взрыву солнца в руке. Добрыня не почувствовал боли – лишь всепоглощающую, яростную СИЛУ, хлынувшую в него через меч, как раскаленная сталь в форму. Его тело содрогалось, кости трещали, волосы встали дыбом, искрясь голубыми огоньками. Он закричал, но крик его слился с грохотом грома, превратившись в нечеловеческий вопль ярости и мощи. Молния била через него, заземляясь в землю, раскалывая лед, испепеляя ближайших навий. Мертвецы с синими огнями в глазах просто рассыпались в пыль и пар под этим священным гневом.
Хеймдалль Черный отпрянул назад, его посох дрогнул, кристалл на мгновение померк. На его ледяном шлеме появилась трещина. Он издал шипящий звук, полный ярости и… изумления. Туман вокруг драккара заколебался, стал редеть.
Сила, наполнявшая Добрыню, была невероятной. Он чувствовал, как бьется его сердце – не кровью, а чистой энергией грозы. Он видел все вокруг с невероятной четкостью – каждую щербинку на льду, каждую трещинку на черном борту корабля, каждую искру на своем собственном мече, который теперь пылал голубым пламенем, не плавя стали. Он поднял меч, намереваясь броситься вперед, разрубить этот проклятый корабль пополам…
Но сила так же внезапно отхлынула, как и пришла. Оставив за собой страшную опустошенность. Словно вывернули наизнанку. Колени подкосились, меч выпал из ослабевшей руки, шипя и дымясь на ледяной корке. Добрыня рухнул на колени, судорожно хватая ртом ледяной воздух. Перед глазами плясали черные и голубые пятна. Он чувствовал, как каждое биение сердца отдается огненной болью в руке, державшей меч.
Он поднял руку. Ладонь была обожжена. Но это был не простой ожог. На коже, четко и ярко, будто выжженное раскаленным железом, светился странный знак. Две молнии, перекрещенные под острым углом, с кругом в месте их схождения. Перуница. Знак Громовержца.
В ушах, поверх звона от грома, прокатился Голос. Не звук, а само колебание грома, переданное в сознание, как удар в колокол души. Глухой, древний, не терпящий возражений:
«БЕГИ В ГРАД, СЫН ГРОЗЫ! ТЬМА СТУЧИТ В ВОРОТА!»
Добрыня в ужасе оглянулся. Драккар, окутанный теперь лишь дымкой, отступал обратно в серую пелену над Волховом. Хеймдалль Черный стоял на носу, его шлем с ледяными рогами был повернут прямо к нему, Добрыне. Даже на расстоянии Добрыня почувствовал ледяной шквал ненависти и… жадного интереса. На берегу лежали тела его дружинников, покрытые инеем, странно сморщенные, как будто из них высосали всю жизнь и влагу. Только он один остался жив. Чудом. Нет, не чудом. Волей… чего-то.
Голос в голове пророкотал снова, настойчивее, требовательнее:
«БЕГИ!»
И Добрыня побежал. Сорвался с места, не думая о мертвых друзьях, не думая о брошенном коне, который лежал на боку, окоченевший. Он бежал вдоль берега Ильменя, к югу, туда, где за лесами и холмами стоял Великий Новгород. Его ноги подкашивались, рука с пылающим знаком горела огнем, дыхание рвалось из груди хрипами. Адреналин, смешанный с остатками божественной силы и леденящим ужасом, гнал его вперед.
Он добежал до опушки леса и рискнул оглянуться. Серо-белая пелена над Волховом клубилась, но корабля-призрака уже не было видно. Казалось, опасность миновала. Он прислонился к шершавому стволу сосны, пытаясь перевести дух. Вода… Надо было добраться до лошади… или…
Из тени сосны, прямо из ствола, выплыла бледная, полупрозрачная фигура. Женщина? Ее лицо было искажено вечной мукой, одежды – лохмотья тумана. Из груди торчал обломок ледяного шипа. За ней – другая. И еще. Навии. Духи его погибшей дружины? Или другие, привлеченные всплеском силы и смерти? Их синие, пустые глазницы были устремлены на него. На его пылающую ладонь. Они не нападали. Пока. Они шли за ним, плывя над землей, шелестя, как засохшие листья, наполняя лес запахом могильного холода и отчаяния.
Добрыня в ужасе оттолкнулся от дерева и рванул в чащу. Впереди – лес, темный, древний, полный неведомых опасностей. Позади – ледяные тени смерти. А на руке – знак бога, чья помощь оказалась страшнее любой угрозы. И далеко на юге, за лесами, дымился осажденный Новгород. Туда. Только туда.
Он бежал, спотыкаясь о корни, хватая ртом колючий воздух, а шепот мертвых следовал за ним по пятам, сливаясь с шумом ветра в вершинах сосен.
«В Град…» – эхом отдавалось в его израненном сознании. «Сын Грозы… Тьма… у ворот…»
И лес, казалось, вторил этому зловещему эху, готовясь поглотить беглеца.
Глава 2: Новгород в Предчувствии
Лесной сумрак сгущался, превращая знакомые тропы в лабиринт угрожающих теней. Каждый шорох в кустах, каждый треск сухой ветки заставлял Добрыню вздрагивать и хвататься за рукоять меча, который он подобрал в спешке, убегая с берега. Меч – тяжелый, холодный укор. Напоминание о друзьях, превратившихся в ледяные изваяния под взглядом синих глазниц навий.
Они все еще шли за ним. Невидимые в густой хвое, но ощутимые. Шелест мертвых листьев под незримыми ногами. Ледяное дыхание, веющее в затылок, когда ветер стихал. Запах сырой земли и тлена, неотвязный и тошнотворный. Иногда в просветах между стволами мелькали бледные пятна – искаженные лица, пустые глазницы, устремленные на его спину. На его правую руку. Знак Перуницы пылал под повязкой из сорванного рукава рубахи, как раскаленный уголек, прижатый к коже. Боль была постоянной, пульсирующей, отголоском той нечеловеческой силы, что едва не разорвала его изнутри. Она напоминала о цене чуда. Цене его жизни.
Бегство превратилось в кошмарный марафон. Ноги, избитые о корни и камни, горели. Легкие рвались от нехватки воздуха. Голова была пуста, кроме одного слова, вбитого громовым голосом: «Град». Новгород. Единственное убежище, последняя надежда. Но сколько еще до него? Часы слились в одно мутное пятно страха и боли.
Ночь застала его в глухом буреломе. Добрыня рухнул за валежину, дрожа всем телом, не от холода – ночь была теплой для осени – а от истощения и леденящего присутствия преследователей. Он слышал их шепот. Не слова, а сдавленные стоны, полные тоски и неутоленной злобы. Они кружили вокруг, как волки вокруг раненого оленя, но не нападали. Знак на руке, казалось, удерживал их на расстоянии, но не отгонял. Они ждали. Ждали, когда его силы окончательно иссякнут, когда божественная искра в нем угаснет.
«Сын Грозы…» – прошелестело где-то совсем близко, за стволом сосны. Голос был знаком – Луки? Селивестра? Искаженный смертью и холодом, но узнаваемый. «Останься… с нами…»
Добрыня стиснул зубы, вдавившись спиной в холодное дерево. Слезы горечи и бессилия выступили на глазах. Его люди. Его дружина. Теперь – призраки, жаждущие утащить его в вечную мерзлоту Нави. Вина сдавила горло. Он их привел. Он их погубил.
«Нет!» – прохрипел он сквозь стиснутые зубы, обращаясь не к призракам, а к тому, чей знак жг его плоть. «Ты спас меня! Дай дойти!»
Знак вспыхнул ярче под повязкой, ослепив его на миг даже сквозь ткань. Боль усилилась, вырвав стон. Но шепот навий отступил, смешавшись с шумом поднявшегося ветра. Они не ушли, но замолчали. Добрыня выдохнул, чувствуя, как по спине струится холодный пот. Он продержался до рассвета, не смыкая глаз, сжимая меч до побеления костяшек.
С первыми проблесками серого света сквозь хвою он снова двинулся в путь, шатаясь, как пьяный. Лес поредел, сменившись болотистыми низинами, знакомыми по прежним охотам. Он знал – где-то рядом должна быть дорога. Торговая тропа из Ладоги. Когда солнце, спрятанное за тучами, поднялось выше, он наконец выбрался на нее. Грязная, разбитая колеями дорога. Пустая. Ни купцов, ни обозов. Тревожный знак.
Знак Перуницы дрогнул, послав волну жара вверх по руке. Добрыня замер. Не слыша, но чувствуя – с севера, по дороге, движется что-то тяжелое. Множество ног. Не лошадиные. Медленные, мерные, гулкие шаги. И холод. Знакомый, пронизывающий до костей холод варяжской магии.
Он нырнул в кусты у обочины, затаив дыхание. Через несколько минут они показались.
Не люди. Фигуры, высеченные из грязного льда и вмерзшей в него земли. Выше человеческого роста, неуклюжие, с буграми вместо голов и впадинами – вместо глаз. Ледяные големы. Их было трое. Они шли по дороге, оставляя за собой влажный след и иней на траве. От них веяло немым, тупым разрушением. Оружия не было – их кулаки, размером с кузнечный молот, были смертоносны сами по себе. Они шли на юг. К Новгороду.
Добрыня смотрел, как они скрываются за поворотом, сердце бешено колотилось. Варяги не просто осаждали Ладогу. Они уже здесь. Их магия ступала по новгородской земле. Весть, которую он нес, была страшнее, чем он думал. «Тьма стучит в ворота…» Голос Перуна звучал в памяти с новой силой.
Он шел теперь быстрее, подгоняемый новым страхом. Боль в руке стала фоном, как и шелест навий в чаще позади. Он знал дорогу. К полудню, когда тучи сгустились до черноты, предвещая не дождь, а нечто тяжелое и зловещее, он увидел на горизонте знакомые очертания. Новгород.
Но это был не привычный величественный Град на Волхове. Это была крепость, стиснутая кольцом страха.
Прежде всего, он почуял запах. Не знакомый аромат дыма из тысяч печей, смолы, кожи и специй. А тяжелый, густой смрад страха: пот, гниющие отбросы, которыми никто не занимался, и подспудный, едва уловимый запах паники, как от загнанного зверя. Потом он увидел дым. Не тонкие струйки из труб, а густые, черные клубы, поднимавшиеся то тут, то там внутри города – видимо, горели овины, скирды, а то и дома. И главное – стены.
Высокие деревянно-земляные стены Новгорода кипели, как муравейник. На них копошились люди – сотни, тысячи. Видны были острые колья, вбиваемые поверх частокола, котлы со смолой, поднимаемые на канатах, тугие луки в руках ополченцев. По всему периметру, особенно с северной стороны, откуда ждали беды, стояла плотная стена щитов. Над Софийскими воротами развевался стяг Святой Софии, но рядом с ним – алый стяг Перуна, только что вывешенный, судя по свежей краске. Призыв к древнему богу о помощи.
Подходы к городу были выжжены и опустошены. Все, что могло дать укрытие или материал для осады – срублено, сожжено, убрано. У самой кромки леса виднелись засеки – поваленные деревья, заостренные сучьями в сторону врага. Земля была изрыта неглубокими рвами и ямами.
Добрыня подошел к ближайшим воротам – не к главным Софийским, а к Малым Водяным, что ближе к Волхову. Узкий проход был завален телегами, бревнами, заставлен частоколом. Над воротами и по бокам на стенах стояли десятки стрелков. Лица у всех были напряженные, глаза бегали, вглядываясь в серую даль за рекой. Напряжение висело в воздухе, как натянутая тетива.
«Стой! Кто идет?!» – окрикнул его старший у ворот, седой, с лицом, изборожденным шрамами, воин в добротной, но потертой кольчуге. Его звали Гремислав, Добрыня узнал его – старый «костяк» городской стражи. За ним десяток ополченцев с рогатинами и топорами. Взгляды у всех были подозрительные, почти враждебные.
«Добрыня, сын Ратибора, огнищанин Неревского конца!» – крикнул Добрыня, стараясь вложить в голос силу, но получился лишь хриплый шепот. Он был покрыт грязью, кровью (своей и, увы, друзей), одежды изорваны, лицо землистое от усталости и страха. На нем не было ни плаща, ни шапки – все потеряно в бегстве. Только меч за поясом.
«Добрыня?» – Гремислав прищурился, подошел ближе. Его взгляд скользнул по изодранной одежде, задержался на странно скрюченной, прижатой к груди правой руке. «Слыхали, ты с дружиной на охоту ушел к Ильменю. А где други-то твои? И птица твоя княжева?»
Боль, вина и гнев подкатили к горлу. «Все… все там остались, Гремислав. У Ильменя. Нас атаковали…»
«Кто?» – резко спросил старый воин, его рука легла на рукоять меча. Ополченцы напряглись.
«Варяги. Но не простые… Корабль… черный, ледяной… Маг… Мертвецы…» – Добрыня пытался подобрать слова, но язык заплетался. Ужас пережитого накатывал снова. «Они… они идут сюда! Уже близко! Големы ледяные по дороге идут!»
В толпе ополченцев прошел шепоток. Кто-то перекрестился. Гремислав нахмурился.
«Варяги? С моря? Так они ж под Ладогой должны быть! Ты, парень, не струхнул ли чего в лесу? Галлю… глючишь?» – он не нашел нужного слова, но сомнение читалось в его главах. Слишком невероятно звучало.
Добрыня понял. Ему не верят. Он выглядел как помешанный, а его слова – как бред. Отчаяние придало ему силы. Он резко дернул рукав, скрывавший правую руку.
«Вот! Гляди!»
Знак Перуницы, все еще яркий, воспаленный, горел на его ладони. Две перекрещенные молнии вокруг круга. Священный знак Громовержца.
Тишина воцарилась мгновенная. Даже ветер словно затих. Глаза Гремислава расширились, наполнились суеверным ужасом. Ополченцы отшатнулись, как от прокаженного. Кто-то ахнул. Знак Перуна… на живом человеке. Это было невероятно. Страшно.
«Матерь Божья…» – прошептал старый воин, забыв на миг о новых богах. Он перевел взгляд с руки на лицо Добрыни, ища обмана, но нашел лишь боль, усталость и отчаянную правду. «Ладно. Пропустить его! Быстро!» – скомандовал он охранникам. «Ты – ко мне! К тысяцкому! Немедля!» Он повернулся к одному из ополченцев: «Беги к княжему двору! Скажи, Добрыня Ратиборович вернулся… со Знаком!»
Ворота с скрипом и лязгом раздвинули ровно настолько, чтобы мог пройти человек. Добрыню буквально втолкнули внутрь. Он очутился в Новгороде, и его охватила волна нового ужаса, смешанного с горечью.
Город был неузнаваем. Улицы, обычно шумные, полные торгашей, ремесленников, детей, теперь кишели людьми, но это была толпа загнанных зверей. Беженцы с севера – из Ладоги, с побережья, с погостов – сидели и лежали прямо на грязной земле, под стенами домов, в повозках. Их лица были изможденные, полные страха. Дети плакали тихо, уткнувшись в колени матерей. Старики безучастно смотрели в пустоту. Повсюду слышался кашель, стоны, плач. Воздух гудел от тревожного гула тысяч голосов, сливавшихся в один протяжный стон.
Пахло нечистотами, дымом и болезнью. На перекрестках горели костры, у которых грелись ополченцы и горожане; дым ел глаза. По улицам сновали вооруженные люди – городская стража, дружинники бояр, княжеские отроки. Их лица были суровы, взгляды бдительны. Повсюду висели приказы, написанные уставщиком на бересте и приколоченные к столбам: о сдаче оружия в арсенал, о явке на стены, о запрете паниковать и распускать слухи под страхом кары. Но паника витала в воздухе, осязаемая, как туман.
Гремислав вел Добрыню по знакомым, но чужим улицам, к Кремлю, к двору тысяцкого Ратибора. Люди расступались перед ними, но не из уважения. Их взгляды цеплялись за Добрыню – за его грязный вид, за скрюченную руку, за лицо, хранящее следы пережитого кошмара. Шепот следовал за ними по пятам: «С Ильменя… Говорят, вся дружина полегла…», «Варяги-колдуны…», «Гляди, руку прижал… не искалечен ли?», «Слышал, знак на нем… Перунов знак…».
Они миновали Вечевую площадь. Обычно это было сердце республики, место шумных, а то и кровавых споров. Сейчас площадь была забита до отказа. Но вече не шло. Это был митинг отчаяния. На ступенях гридницы стояли бояре в дорогих, но помятых шубах, поверх которых были накинуты кольчуги. Посадник Мирон, человек с умным, но сейчас предельно усталым лицом и седой, аккуратной бородкой, пытался что-то говорить, призывая к спокойствию. Его голос тонул в реве толпы.
«Предали нас! Бояре с варягами снюхались!»«Хлеба! Дайте хлеба!» «Детям есть нечего!» «Когда князь выгонит поганых?!» «Цены взлетели! Купцы грабят!» «Говорят, Ладога пала! Правда ли?!»
Крик последнего оратора – какого-то растрепанного смерда – вызвал особенно яростный рев. В толпе началась давка. Кто-то бросил гнилой капустный кочан в сторону бояр. Посадник Мирон побледнел, его охрана сомкнула щиты. В глазах посадника мелькнуло нечто большее, чем страх – что-то похожее на вину? Или Добрыне померещилось?
«Не до веча теперь, не до споров!» – рявкнул Гремислав, пробиваясь сквозь толпу у края площади. «Война у ворот! На стену всех, кто держать оружие может!»
Они вырвались на более свободную улицу, ведущую к Кремлю. Здесь стояли крепкие терема бояр и двор тысяцкого – не столько дом, сколько укрепленная усадьба с частоколом и сторожевой вышкой. У ворот, заваленных мешками с песком, стояли двое суровых дружинников в кольчугах и шишаках. Узнав Гремислава, пропустили.
