Код из лжи и пепла

Я сделала шаг вперед.

– Господа, – тихо, почти ласково, – давайте представим, что вы умеете думать. Не как хищники, а как те, кто хочет дожить до утра. Убить меня? Плохой план. Слишком громко. Слишком грязно. Слишком много людей, которые заметят. А потом спросят. А потом начнут копать.

– Ты охуела? – сжал кулаки один, его шаги стали резкими, плечи развернулись, готовясь к удару. – Ты думаешь, это кино какое-то?

Я встретила его взгляд без малейшего волнения.

– Нет, – сказала спокойно, голос острый, как лезвие. – Это реальность. Та, где я уже однажды разбила вашему боссу лицо. А теперь, видимо, очередь его шавок.

Металл вспыхнул в руке одного – нож, длинный и холодный. Другой сжал что-то в кулаке – бутылка или кастет. Я не ждала уточнений.

– Живой или мертвой – похуй, – рявкнул один, и они ринулись вперед.

– Полиция! – выстрелил ярок голос, как сигнал в ночи. Не просто крик – точный, режущий по нервам рикошет слов. Иллюзия контроля – мой козырь.

В их движении на секунду что-то сбилось. И этого хватило.

Пальцы зацепились за край металлического забора – острый, холодный, пахнущий ржавчиной и старой пылью. Отталкиваюсь – в груди взрывается воздух. Тело скользит вниз по другой стороне, колени гудят, но я уже на земле. На свободе.

– Пока, мальчики без мозгов! – бросила я, не оборачиваясь, только чувствуя, как ярость за моей спиной рвется наружу, сорвавшись с поводка.

– За ней! Сейчас же! – раздался крик.

Рев хищников эхом разносится по пустынным улицам. Они бегут не просто за мной – за угрозой, за позором, который до сих пор смахивает босс, утирая кровь с лица. Но я не из тех, кто сдается. Я – огонь, брошенный в сухую траву. Пусть пытаются догнать.

Ноги стучат дробью, как метроном, заведенный тревогой. Воздух режет легкие, сердце колотит в груди – ребра не клетка, а барабан, бьющий тревогу.

Я петляю между мусорными баками, словно по шахматной доске. Я – ферзь, они – пешки, переоценившие свои фигуры.

– Кто вообще эта девка? – хрипит один, запнувшись о бордюр. – Почему она так быстро бегает?

Повернула за угол – и передо мной возник отель, величественный и холодный, словно монумент из стекла и бетона. Его фасад блестел сотнями глаз – камер, зорко следящих за каждым шагом, каждым вздохом улицы. Это был шах: положение опасное, но не без надежды.

Я рванулась туда, где мерцал свет, где суетился народ – сюда не пробьется их тень, здесь чужое поле для их игр.

Но судьба, как всегда, плела свои коварные узоры с улыбкой, наполненной едкой иронией.

Я врезалась в него с такой силой, будто город сам поставил передо мной баррикаду из плоти и стали. Нос ударился о его грудь, и в этот момент я снова ощутила, как чертовски уязвимо быть человеком. Хруст реальности. Вдох – рваный. Боль – чистая, живая, отрезвляющая.

– Черт, – прошипела я, вцепившись в его плащ. Плотная ткань, дорогая, пахнущая дождем, холодным металлом и табаком ручной скрутки. Он не шелохнулся. Просто стоял, как неприступная стена.

Я подняла глаза и почувствовала, как мир снова нажал на паузу.

– Что с лицом? Притворяешься, что не узнала? – голос скользнул по коже холодным шелком. Интонация была тихой, но разрывающей тишину и стены внутри меня, словно стекло между ребрами. В нем звучала власть – привычка, что никто не осмеливается перебивать.

Он.

Снова он.

Вселенная словно решила переиграть все с той сцены, что уже давно должна была закончиться. Его лицо не изменилось. Все те же резкие линии и контуры, выточенные, как будто кто-то чертил их по линейке в темноте. Слишком совершенное, чтобы быть настоящим. В нем не было фальши – потому что фальшь требует изъяна. А тут изъяна не было. И это пугало.

– Я… н-нет, – споткнулась я о собственный голос, и слова вышли, как треснутые стеклянные шарики. Хрупкие. Беспомощные.

Он действительно выходил из отеля, когда я налетела на него. Картина абсурда: беглянка и он – как статуя в костюме, созданная специально для того, чтобы ломать чьи-то судьбы между утренними совещаниями.

Тонкая серая полоска костюма – безупречная. Белоснежная рубашка гладкая, как моральная ясность, которой он, похоже, никогда не пользовался. Галстук выверенный до мельчайших деталей. Даже воздух вокруг него пах прецизионной угрозой: лаванда, кардамон, может, немного муската, вплетенного в что-то более дикое. Почти жасмин. Или смерть, завернутая в роскошь.

Я стояла перед ним, как перед закрытой дверью, за которой может скрываться либо выход, либо ловушка, но ни того ни другого не видно сквозь толщу стекла. И в его взгляде не было ответа – только промедление. Словно он еще решал, будет ли в этой партии спасителем или приговором.

Его рука скользнула к моей, как вспышка перед раскатом. Касание легкое, почти без веса, но отозвавшееся жаром, не естественным, а продуманным. Я дернулась – сердце повторило мой жест. И в груди одновременно вспыхнули два сигнала: инстинкт отступить и потребность остаться.

– Она точно свернула сюда! – голос за углом хрипел, как гравий под ногами. Сухой, злой, наточенный злостью так, что каждое слово царапало по коже. Переулок сжимался, как петля: узкий, короткий, с минимальным обзором. Десять секунд – не больше.

Инстинкт, паника, воля – все вспыхнуло разом. Внутри сирена. Снаружи тупик.

– Спрячьте меня… пожалуйста, – выдох сорвался прежде, чем я поняла, что говорю. Голос – шепот исповеди, руки – быстрее разума. Потянулась к его плащу, как к якорю в разливающемся времени.

В следующую секунду я уже пряталась в нем, вжимаясь в его корпус, как в последнюю стену до конца света. Пальцы вцепились в ткань – плотную, пахнущую пеплом, табаком и тем, что невозможно объяснить: тревожный, слишком знакомый аромат. Возможно, это была смерть. Или дом. Иногда они пахнут одинаково.

Он не сказал ни слова. Не оттолкнул. Просто замер.

Его тело напряглось. По челюсти прошла жила – не мускул, а молчаливое предупреждение. Взгляд метнулся в сторону переулка: там, за углом, приближался звук – не просто шаги, приближение охоты.

Резко, без единого слова, он развернул нас. Встал между мной и шумом. Его плечи, его силуэт, запах его плаща – горький, холодный, терпкий – все в нем встало стеной. Не демонстрация силы, не жест – решение. Он не прикрывал женщину. Он прикрывал уязвимость.

– Где она? – голоса обрушились на переулок. – Она должна быть здесь! Эта тварь не могла испариться!

– Сука хитрая, – прошипел второй.

Он чуть склонился. Его ладонь опустилась мне на макушку. Медленно. Осторожно. Как будто я была не человеком, а порезанной до тонкости фарфоровой чашкой, с которой нельзя резко двигаться. Его прикосновение не грело – оно заземляло, возвращало в тело, в настоящее.

Я почувствовала стыд. Не испуг, не панику, а густое, тяжелое ощущение собственной несостоятельности. Дочь мафиози. Наследница имени, веса, крови. Выращенная в домах, где слово стоило больше выстрела. А теперь дрожу в чьих-то руках, прижимаюсь, ищу защиты, словно чужая в собственной судьбе.

Абсурд. Фарс, разыгранный на сцене, где давно сорвали кулисы. Или трагедия – слишком старая, чтобы кто-то ее еще разыгрывал всерьез.

Он не говорил ни слова. Просто смотрел в сторону, туда, где голоса охотников постепенно растворялись в городе. В его взгляде была ледяная, стерильная ярость – не к ним. К факту их существования. К системной ошибке, которую нужно удалить.

– Страшные дяди ушли, – наконец сказал он, без улыбки, почти лениво, но руки с моих плеч не убрал. – Или ты планируешь так стоять до утра?

Я коротко кивнула. Сердце било в висках, колени все еще не слушались, но дыхание стало ровнее.

Он чуть повернул голову, следя за тем, как за углом стихли шаги.

– Ты не перестаешь меня удивлять. – Он наконец убрал руки, повернулся, собираясь пойти дальше, но остановился. – От кого в этот раз бежишь?

Я не ответила. Только поправила волосы, которые липли к щеке, и сжала кулаки.

– Коллекторы, – буркнула я, отталкиваясь и от него, и от себя прежней. Шаг назад. Воздух без него оказался другим: колючим, как утренний ветер в ноябре. – Теперь уже настоящие.

Он смерил меня взглядом, как снайпер, оценивающий цель.

– Ты взяла кредит? – голос был почти искренне удивленным. – Сколько?

– Это длинная история. – Губы пересохли, слова с трудом срывались. – Очень длинная. Со взрывами, плохими решениями и, как видишь, мужчинами в дорогих костюмах, которые всегда приходят в самый неподходящий момент.

Он скрестил руки на груди. Под пальто тянулись четкие линии костюма – он все еще выглядел так, будто сбежал со страницы глянца, только этот глянец знал, как ломать челюсти.

– Черт! – Я резко взглянула на часы и сердце провалилось. – Мне нужно бежать.

Я сделала два шага назад, стараясь удержать дыхание.

– Послушай… – Я задержалась на месте, поймала его взгляд. Цинизм в нем был почти физическим – сухой, пыльный, цепкий. Но под этим что-то едва заметно двигалось. Искра? Или просто отражение уличного света. – Я бы хотела тебя отблагодарить. Я работаю через три квартала – круглосуточный супермаркет с желтой вывеской. Мимо не пройдешь. Я заканчиваю ближе к полуночи. Если окажешься рядом – я угощу тебя чем-нибудь. Не обещаю гастрономического откровения, но точно будет съедобно. И, возможно, даже вкусно.

– С какой стати мне…

Я не стала ждать ответа – развернулась и побежала, позволяя шагам стать решением, пока сердце еще сомневалось.

– Ну и девчонка, – выдохнул почти бесцветно, без усмешки, без раздражения.

Остаток смены тянулся, как карамель, растаявшая в кармане. Я металась между витринами, как алгоритм в сбое: задачу выполняла, но при этом снова и снова косилась на стеклянную дверь. Каждый раз надеясь, что войдет он. Но за стеклом были только пьяные студенты, бросающие друг в друга объедками и философскими идеями. Да кто-то в капюшоне, искавший энергетик с пониженным содержанием сахара.

Я стояла у холодильника, затерявшись между отражением в стекле и холодным светом неоновых ламп. На полке – банановое молоко. Та самая бутылка, которую Хенри когда-то сунул мне с лукавой улыбкой и прищуром, как будто вручал не напиток, а ключ к целому миру.

«У нас это считается лакомством. Только не фыркай, принцесса».

Пальцы сомкнулись на холодном пластике.

– Интересно, он бы это оценил? – прошептала я, словно банановое молоко могло знать ответ. – Что ты вообще творишь, Амайя?

Я хлопнула себя по щекам – не всерьез, просто чтобы выключить внутреннего романтика, пока он не развел там внутри костер. Нельзя позволять себе глупости. Особенно такие.

– Хорошего дня, Амайя! – окликнул Джун, а я уже шагала в ночь, прижимая напиток за спиной, не как подарок, а как приманку.

Ночь выдалась странно тихой. Без звуков, без ветра. Такой тишиной дышит город перед тем, как все рушится. Или прежде чем случается чудо, но в такие вещи я давно перестала верить.

Ну и на что ты надеялась? Что он появится? Сядет рядом на бордюр, и вы, попивая молоко под фонарем, как в старом фильме, мило дойдете до вопроса: «А не работаете ли вы, случайно, на криминального гения, сэр?»

Я усмехнулась сквозь выдох. Глупо. Ее вес тянул ладонь вниз – будто в этой пластиковой капсуле сгустилась вся тяжесть моей слишком наивной, слишком хрупкой надежды. И все-таки я держала ее крепче.

Цель всплыла в сознании четко, без обиняков. Мужчина, о котором шла речь, – ключевая фигура из Хаб Интертеймент, корпорации, взлетевшей с той же грацией, что и ракета, впрыснутая стероидами и деньгами.

Мы с Ароном пытались приблизиться к ним, хотя бы к периметру. Система отторгала моментально. Холодно. Без интереса. Как организм – инфекцию.

Деньги внутри циркулировали неестественно гладко. Без утечек, без шероховатостей. Ни одной зацепки. Все слишком выверено, слишком чисто – в мире, где чистота давно стала фасадом. На вершине – не человек, а конструкция. Президент компании. Имя фигурировало в пресс-релизах, но реальное лицо никто не видел. Не интервью. Не случайных снимков. Только решения. Только слухи. Только следы – исчезнувшие конкуренты, внезапные перестановки, капитал, который перемещался, как по команде.

Вокруг него – кольцо страха. Сжатое. Дисциплинированное. Он не просто строил империю. Он вырезал альтернативы.

Он был умен, расчетлив и почти неуловим. Не тот, кто действует – тот, из-за кого все начинает происходить. А у нас – только догадки и слишком стройная цепь совпадений, чтобы поверить в случайность.

И вот я – вся из себя мисс «расследование года», иду по пустой улице с банановым молоком в руке, словно актриса, забывшая, что съемки давно закончились.

– Серьезно, Амайя? – пробормотала я, глядя на бутылку в ладони. – Ты ожидала, что он появится из ниоткуда, скажет «о, как мило» и устроит вечер откровений?

Наивно. Смешно. Почти трогательно в своей глупости.

Я уже собралась просто уйти, как из тени прозвучало:

– Твоя смена, похоже, длилась вечность.

Я резко обернулась и, конечно же, он. Стоял в полумраке, прислонившись к стене. Спокойный, собранный, точно знал, сколько нужно молчать, чтобы все внимание оказалось у него. Было ощущение, что он контролирует не только себя, но и пространство вокруг.

– Мне пришлось ждать больше часа, – голос чуть хриплый от прохлады.

– Прости, – я подошла ближе. В груди все дрожало, словно поверхность воды перед штормом. Я попыталась замедлить дыхание, будто могла заглушить волнение рациональной волей.

– Я думала, ты не придешь, – слова сорвались чуть тише, чем хотелось. Я выпрямилась, не давая себе уйти в слабость. – Поэтому решила не спешить. Это тебе.

Я протянула бутылку бананового молока – наивный предмет, нарочито простой, но выбранный с точным расчетом. В этом жесте было больше смысла, чем я готова была озвучить.

Я коснулась его руки и сжала пальцы, подталкивая их к бутылке. Он не отдернул руку, но и не ответил. Ладонь теплая, твердая – в ней чувствовалась устойчивая сила, способная удержать или раздавить.

Внутри проскользнуло легкое смещение – неясно, это была память или сбой контроля. Я помню, как его пальцы прикасались к моему лицу – точно, без суеты. Прикосновение не хранило тепла, в нем было больше привычки фиксировать улику, чем держать чужие чувства.

Амайя, приди в себя!

– Спасибо за то, что тогда спрятал меня. Не знаю, чем бы все кончилось без тебя. – Я опустила взгляд и сцепила пальцы в замок. В голову сразу всплыло: люди подсознательно имитируют позу тех, кто вызывает у них доверие. – Как тебя зовут?

– Рем, – ответ прозвучал ровно, отрывисто.

– Рем, – повторила я почти шепотом.

– Пойдем. Я отвезу тебя домой.

Он уже развернулся к машине. Решение было принято еще до того, как я открыла рот – он просто выжидал момент.

Я застыла. Все разворачивалось слишком быстро, без сбоев, будто кто-то давно написал за меня этот сценарий. Часть меня напряглась – мне никогда не нравилось, когда события ускользают из-под контроля. Но другая часть вдруг ощутила странное облегчение.

Не придется угождать ему, подстраиваться, умолять поверить. Не нужно будет раз за разом доказывать, что я чего-то стою. Он уже решил для себя, что делать со мной, и я в этом уравнении – не жертва и не проситель.

Я поймала себя на том, что пальцы все еще сцеплены слишком крепко. Пришлось разжать их, выдохнуть и мысленно напомнить себе: не растаять только оттого, что кто-то вдруг берет часть моих проблем на себя. Не обмануться. Все может измениться за секунду. Но пока что все идет быстро и это даже легче, чем растягивать это унижение на потом.

– Нет, не нужно! Я и так навязываюсь… – я резко вскинула руки, пытаясь преградить путь его решимости, остановить движение одним сильным порывом.

– Я не делаю это ради удовольствия, – отрезал он, не оборачиваясь. – Если за тобой следят, разумнее добраться домой на машине.

Я пошла за ним и села рядом, чувствуя кожей крошечную победу – мелочь, но с привкусом стратегии. Это был лишь первый ход в партии, где фигуры еще расставляются, но финал уже обещает быть зрелищным и жестоким.

– Скажи, Рем… Ты ведь работаешь в Хаб Интертеймент, верно? – спросила я, скользнув взглядом по его профилю. Острые скулы, четкая линия подбородка, губы поджаты – лицо, которое спокойно могло бы иллюстрировать учебник по анатомии, пример безупречной симметрии.

Он вел машину с той выверенной экономией движений, что встречается у солдат, хирургов или людей, которых жизнь приучила не тратить лишнюю энергию. Одна рука лежала на руле, другая чуть скользнула по подлокотнику.

– Да. Я секретарь, – сказал он коротко, не поворачивая головы. В этих двух словах не осталось места ни для вопросов, ни для лишнего воздуха.

– Тебе идет. – Я улыбнулась, просто констатируя очевидное. Почти как формулу: если x – харизма и молчаливая сила, то y – очарование невозмутимости.

Я на секунду взглянула на его руку на руле, проверяя, дрогнет ли он.

– В тот день ты был с другим мужчиной, – сказала я тише, чуть сгладив тон, чтобы не прозвучать слишком настырно. – Он представился нам как вице-президент вашей компании. Кто он тебе?

Фраза прозвучала мимоходом, но в каждом слоге скрывалась острота – холодная, как лезвие скальпеля в кармане хирурга. Такие вопросы – тонкая работа: нельзя резать слишком глубоко, пока не увидишь, где начинает дергаться живая ткань.

Я смотрела на него внимательно, но не из вежливости – из холодной необходимости. Каждое движение, каждый вдох, даже неуловимое замедление – все это не просто реакция, а данные. И я, как любой грамотный аналитик, знала: правда всегда прячется в этих мельчайших сдвигах, на стыке дыхания и жеста.

– Мой руководитель, – ответил он ровно, почти механически.

Может, он и правда просто телохранитель? Живая перегородка для худощавого волка, прячущего острые зубы под мягкой шерстью?

Я смотрела на него и невольно вспоминала Арона – холодного, точного, неудобного даже для своих. Нас разделяли цели, но объединяла одна формула: логика важнее эмоций, задача выше морали. Остальное – шум, лишний сигнал на ЭЭГ, мешающий увидеть чистую картину.

– Ты не знаешь… в тот день, когда проводили тест на пригодность, много студентов его прошли? – спросила я чуть тише, наклонив голову набок.

– Достаточно. А что?

– Уже решили, кто прошел дальше? Кого пригласили на собеседование? – Мои пальцы непроизвольно сжались в кулаки на коленях. Я чувствовала, как напряжение поднимается по позвоночнику и пульсирует в горле. Не стоило выдавать это, но тело всегда сдает тебя первым.

Он скользнул по мне взглядом из-за руля.

– Ты хочешь работать у нас? Зачем? – Не вопрос – проверка на прочность.

– А разве это важно? – Я ответила резко, слишком колко даже для себя. В его глазах мелькнула короткая усмешка.

Он едва заметно качнул головой, отсекая все лишнее.

Я выдохнула и, не глядя прямо на него, сказала уже тише, почти одними губами:

– Извини. Просто… ты ведь помнишь тех мужчин, что тогда гнались за мной?

– Допустим.

Холод. Настоящий, полярный. Словно я разговаривала не с человеком, а с антарктической станцией: сигнал принимается, но отклика нет.

– Есть семья, которую я пытаюсь защитить. Их долг – не просто яма, а гравитационная бездна, способная затянуть их вместе с детьми и внуками. Если им не помочь, их сожрут, не оставив ни шанса, ни жалости. Они приняли меня без лишних вопросов, без условий – просто потому, что у них есть сердце, которое еще умеет биться. Я не собираюсь от них отворачиваться. Недавно к их пекарне пришли коллекторы. Устроили показательный разнос – не месть, а демонстрация силы. Чтобы напомнить всем, кто здесь хозяин и как быстро можно раздавить тех, кто слишком тихо живет.

Я глубоко вдохнула, чувствуя, как в груди накапливается боль.

– У меня есть одно видео. Они гнались за мной только потому, что я пригрозила отдать его в полицию.

Он молчал, даже не моргнул, просто ждал, насколько глубоко я копну сама.

– Поэтому я работаю на двух работах. И, может быть, попытаюсь пролезть туда, где условия звучат как приговор: бесконечные переработки, давление, правила, которые меняются каждый день, если ты не свой. – Я развернулась к нему. – Иногда у человека просто нет другого выхода. Либо ты ломаешься в закрытую дверь, либо смотришь, как сгорает твоя последняя надежда.

Он чуть хмыкнул, почти беззвучно.

– Значит, ты готова пройти через все это… только ради чужого долга? Ты правда готова принять систему, которая перемелет тебя в труху?

– В этом мире каждое действие, даже самое нелепое, подчиняется трем законам адаптации. – Я откинула волосы с лица. – Первое: покоряться, даже если ненавидишь. Второе: говорить не то, что думаешь, а то, что ждут от тебя услышать. И третье… Улыбаться, даже если внутри все хрустит по швам.

Я откинулась на спинку.

– Ну что, господин Рем? Замолвите за меня словечко?

Мы смотрели друг на друга. Он сидел неподвижно, только пальцы на руле слегка сжались, побелели костяшки. Я заметила это первым делом – все остальное отлетало. Мои слова били в стену. Слова, эмоции – все оседало у его ног пылью, которую он даже не собирался поднимать. Он айсберг, а я пытаюсь растопить его ладонями. Глупо. Но ведь даже Титаник не поверил в опасность до последнего.

– В этом нет нужды. Менеджер завтра разошлет приглашения тем, кто прошел с отличием, – сказал он наконец. Глухо, отрывисто.

– Правда? – я подалась вперед и позволила себе короткий смешок, что-то вроде победного выдоха. Радость внутри взвилась быстро, как искра – маленькая, но живая. – Буду ждать.

– Ты так уверена в себе? – голос Рема разрезал тишину, когда машина мягко скользнула к обочине у дома. Он развернулся, не резко – чуть наклонил голову набок, глядя на меня из-под ресниц. Как кот, что оценивает, стоит ли играть с мышью дальше.

Я провела ладонью по колену, сгладив невидимую складку на ткани.

– Не боишься разочароваться? – добавил он тише, уже не спрашивая – проверяя, как я выдержу эту точку давления.

– У них не будет другого выбора, – сказала я тихо, но твердо. – Им придется принять меня, потому что…

Я замолчала. Я не смогла закончить фразу.

Что-то выдернуло меня из собственной решимости – взгляд зацепился за силуэт у подъезда. Один человек. Стоит там, где его не должно быть. Прямой, вытянутый, как заточенное лезвие.

Дыхание застучало неровно. Пальцы сжали ремень безопасности, ногти впились в кожу, вырываясь из привычной расслабленности. Сердце громко ударило, словно внутри нажали на экстренный тормоз, сбивая ритм с прежнего темпа.

Я медленно качнула головой, не отрываясь от фигуры в темноте.

– Что он здесь делает? – Я почувствовала, как дрожат губы.

Мир вокруг стянулся, стлался к горлу – словно расплавленная пленка, слипшаяся на вдохе. Сердце ударяло в ребра короткими толчками. Воздух стал вязким, липким, точно пропитанным дымом.

Я знала, где должен быть Арон. Знала и повторяла это в голове, цепляясь за факты, как за поручень в шторм: он должен был сидеть в Стамбуле, в зоне, отрезанной операцией отца, где даже спутники едва пробивались сквозь помехи.

Но он стоял здесь.

Под фонарем, что лил на него блеклый оранжевый свет, вырывая из темноты острые тени. Пальто цвета безлунной ночи трепыхалось на ветру – не одежда, а черное знамя. Фигура недвижимая, взгляд – застывший и тяжелый, от которого все внутри сжималось.

Он смотрел прямо на меня. И в этом взгляде было все: предупреждение, усталость, гнев – и та теплая, задавленная тоска, что не рвется наружу, но всегда просачивается для тех, кто умеет читать между слов.

Я вырвалась из машины, пружинисто, почти спотыкаясь о край порога. Дверь осталась открытой, хлопнула бы о ветровой порыв, но я не обернулась. Подошвы глухо застучали по асфальту, отбивая в такт дрожь в коленях.

С каждым шагом тревога расползалась под кожей – холодная, липкая, как паутина на стенах старого дома. Я вспомнила, как три дня назад слышала его голос по телефону: ровный, собранный, но где-то глубже уже таилась та самая трещина. Я ее заметила – и все равно сделала вид, что она не прорастет.

Теперь эта трещина стояла передо мной, в пальто, с тенью на лице и молчанием, в котором я слышала больше, чем во всех его словах.

– Арон, – выдохнула я, но слова тут же растаяли в холодном воздухе.

Он медленно повернул голову. Кивнул – не мне, мимо. Глаза скользнули поверх моей головы и впились в машину, из которой уже выходил Рем. В тот миг все вокруг застыло.

Порыв ветра рванул мне волосы на лицо. Сухие листья закружились от асфальта и осели у наших ног. Я прижала ладонь к груди – сердце билось в ребра короткими, болезненными толчками.

Дверь машины хлопнула с глухим эхом. Рем шагнул вперед, его ботинки четко цокали по пустому двору. Он двигался медленно, без суеты, но с той уверенностью, от которой по спине побежали мурашки. Казалось, он уже знал финал этой сцены.