Стучались ангелы в окно

– Недомогание у Зинаиды случилось, перед вашим приходом войну вспоминала, – пожаловалась Валентина, – Вы присаживаетесь, у неё всегда так, полистает альбом с фотографией и сиднем полдня сидит. Хоть выбрасывай этот альбом проклятущий. Теперь жди, пока отойдёт. Вы поешьте блинов, как вас там – Павел? Красивое имя, ешьте, ешьте, пока из печи горячие, я вам чаю налью.

Свободной ладонью баба Зина теребила край кофты, купленной, видимо, в городе, нарядной, в синюю крупную клетку, и Павел с трудом мог представить эту хрупкую женщину за штурвалом военного самолёта.

– На боевом вылете она, теперь ждите, когда отбомбит, – шепнула из своего угла Зиночка, неодобрительно посмотрела на толстуху и дурашливо показала язык. Павел догадался, что язычок, узкий и нежно-розовый, оголяющий ровные зубы и подчёркивающий плавность губ, предназначался ему. Совершенно некстати вспомнились слова Женьки: «С другими не пробовал, если на жену не стоит?».

Павел покраснел. Приятельница меж тем подложила ему блинов и покосилась на ветеранку.

– Эх, судьба-судьбинушка, в самолёте горела наша Ивановна, а самолёт деревянный, вспыхнул, как спичка.

– Теперь подождите, – прервал её Павел, понимая, что нашёл «архивный» источник, и его надо выкачать досуха, до последнего слова, пусть и придуманного.

Он, отодвинув блины, взялся за авторучку:

– Запишу за вами, вдруг пригодится.

– А летали они без парашюта, чтобы бомб уложить побольше в кабину. В болото планер воткнулся и сгорел враз, деревянный же. До сих пор Ивановна по ночам кричит, штурмана своего спасает, погибла та девка, молодая совсем. Эх, горюшко.

Валентина не умолкала, он торопливо заполнял страницы, Зиночка откровенно скучала, – Семьсот боевых вылетов у Ивановны, запишите, а героя не дали, несправедливо, как вы считаете? Тонула раз в Польше, в самом конце войны, в Вислу свалились. Ночью, вы представляете, эскадрилью накрыл Мессершмитт.

– Не эскадрилью, – зевнула котёнком рыжая Зиночка. – звено, сколько раз повторяю, никак не запомнишь. Три самолёта – это звено.

– И полетели они над водой, низенько так, чтобы не приметили фрицы, – соседка повела пухлой ладонью над столом, показывая москвичу, как низко летел самолёт бабы Зины. – а задание – мост взорвать. И тут немцы на Мессерах, и наши девочки направили самолёт на мост, а сами прыгнули в реку, вы представляете, ночью и с высоты в воду. Самолёт врезался, мост – тю-тю, и задание выполнено. Героиня.

Валентина раскраснелась, с открытого лба скатилась капелька пота, глаза заблестели. Павлу уже казалось, будто она сама прыгала с самолёта.

– Партизаны их вытащили, переправили через линию фронта. Эту историю я на встрече ветеранов подслушала, Ивановна как-то в Москве собиралась и меня прихватила, вроде как за компанию. Вот мы два дня просидели возле Большого театра, заведено так у них. Много чего услышала, оттуда истории. Так, два ордена Зинаида с войны привезла, медалей не перечесть, пулю в бедре и контузию. Эх, – она оттёрла пот со лба полотенцем, – посмотрим, может, чего дополнит, когда отойдёт. Надолго вы к нам?

– Только не говорите, что на два дня, вам следует задержаться, посмотреть, как Масленицу на деревне гуляют. – шепнула Зиночка из угла, кокетливо поправляя вырез.

– Да нет, что вы, – будто испугался Павел и снова покраснел, в голову полезли чудовищные по своему обнажённому смыслу образы Зиночки. – Я именно на два дня, о боевом опыте Зинаиду Ивановну расспросить, что чувствовала, чего боялась, кого любила? Статью к двадцать третьему февраля выпустим, на первой полосе пойдёт, главред обещал.

Он отодвинул блокнот, хотелось говорить и говорить, заглушить в голове непристойный хаос образов, не будоражащий плоть и потому неприятный. Валентина сдвинула сковороду, закрыла жаркую печь заслонкой.

– Ну и ладно, и хорошо, два дня – немного, успеете исполнить, чего задумали.

Павел вздрогнул, плеснул кипяток на ладонь, она мысли его читает? Он затряс обожжённой рукой, задул на неё второпях.

– Осторожнее, кипяток же, – Валентина подала ему утирку цвета несвежего молока. – До вас из области приезжали, с Наровчат из газеты, мелкий такой мужонка, на председателя чем-то похож, так тому повезло, тетрадь толстенную исчеркал. Ивановна две ночи с ним исповедовалась.

Валентина прошла к бабе Зине, забрала из сморщенных пальцев папироску, поправила кофту, – Гостевал с Пензы писатель, с колбасой приехал брать репортаж, «Сервелат» называется, сам её под водочку и умял. И свалился прям тута. Так и не дождался истории, сорвался на третьи сутки в ночь на поезд, будто псы искусали, чемодан забыл, вот ведь дела, да, Зин? Помнишь писателя, Фёдором звали, башкой шарахнулся о перекладину.

– Мерзкий мужик, доброго слова не стоит, нечего и вспоминать. – обронила обиженно Зиночка. – И поделом ему.

Ветеранка молчала, не отрывая взгляда от окна, за котором мело, гудело и не видно было ни тропы, ни кустов у ближайшего дома. Соседка вернулась к печи, бросить окурок.

– Давай закурим, товарищ, по одной, – запела вдруг Зинаида Ивановна глухим скрипучим голосом, похожим на звук старого патефона. – Давай закурим, товарищ мой.

И вдруг ткнула в пустоту комнаты дрожащей рукой:

– Эту зачем пустили?

– Ох ты, боже мой, не по нраву она Ивановне, – всполошилась соседка, отодвигая толстым задом скамью и замахиваясь на Зиночку полотенцем. – А ну, брысь отсюда, бесстыжая.

«Надо же, словно кошку гонит, – удивился Павел, противостояние родственных душ показалось забавным, он задумался. – А что, собственно, могли не поделить героическая лётчица Зинаида Ивановна, летающая в тумане собственной памяти, и молоденькая Зиночка, по сути её внучка, откровенно скучающая по мужскому полу в отдалённо стоящей деревне?».

– Как пробирается, не пойму. Блинов вот предлагала сегодня, – Соседка подошла к Зиночке, пригладила её гладкие, точно медь, волосы. – Не хочет блинов-то, крутит хвостом. Говорю, не тревожь старуху. – фырчит. Ивановна не привечает её.

Зиночка, прикрыв глаза, замурлыкала, изогнула узкую спину, старательно изображая кошку. Соседка вернулась за стол, грузно опустила на лавку тяжёлое тело.

– Гоню, она ни в какую, уйдёт в сени, да я пожалею, холодно там, замёрзнет.

– Себя пожалей, дурища. Прожила жизнь с чужими сказками, свою не сложила, – Зиночка зевнула, – Заканчивай уже, да и топай к сваму дому.

– Эту зачем пустила? – заорала страшным голосом прославленная лётчица, не поворачивая седой головы.

Павел вздрогнул. Валентина перекрестилась на образа. И только сейчас он разглядел в красном углу справа от себя потемневший лик на иконе. Зиночка на стуле прыснула в ладонь, точно ребёнок.

– Ты гляди, отбомбилась Ивановна, на запасной возвращается.

– В-о-н, – отчеканила баба Зина, сложив в кулачок фигу. – Пошла вон!

Соседка наложила сложенными в щепоть пальцами крест на груди.

– Во имя отца и святаго духа. Ишь разошлась. Обычно так и бывает, закурить просит, значит, скоро в сознание вернётся. – Валентина бегло перекрестила и Павла, вытягивая ладонь, похожую на переспелую грушу, где под кривыми ногтями чернела грязь. – Во имя отца и святаго духа. Я вам этот альбом проклятущий с собой дам, фотографии с военного времени, немного, но, может, чего отыщете интересного. Одолел меня этот альбом, ей-богу.

Она засуетилась, хватаясь за чайник, чтобы освободить место, сдвинула тарелки с тонкими кружевными блинами.

– Пошла вон. – Зинаида Ивановна притопнула ножкой в коротком, по щиколотку валенке. – Вон. Все пошли вон.

Моргнула одинокая лампа под потолком, в окно сыпануло снегом. Тучная соседка икнула:

– Вы извиняйте, товарищ москвич, но пора на покой Ивановне, С утреца заходите, милости просим, к завтрашнему отойдёт. Истинный крест, отойдёт, да нараскажет историй, не успеете и записать.

Павел посмотрел на рыжую Зиночку, что тёрла розовой пяткой лодыжку, и ему остро захотелось до уютного финского домика, до разговорчивой Дарьи. Он заспешил, позабыв про альбом, торопливо натягивая пальто, не попадал в рукава. Зиночка поплыла по избе следом.

– Провожу вас, темно на деревне, заплутаете не ровён час.

Павел выскочил в густую зимнюю ночь, и валенки провалились в глубокий сугроб. Намело. Не единого фонаря, лишь луна моргала сквозь рваные облака. Он повернул налево, торопливо зашагал в сторону горки, мороз отрезвил, но тревога не покидала, кого гнала из избы лётчица?

Вспомнил про Зиночку, что обещала проводить, и застыл – вот у кого он спросит про ведунью. С молодёжью проще найти общий язык, весёлая она и красивая, небось комсомолка. Паша услышал нежный скрип снега под быстрым и лёгким шагом, подумал, вот она, догоняет, и обернулся.

В летнем платье, ладная фигура Зиночки остро диссонировала с погодой, босые ноги зарывались по щиколотку в снежную пудру.

И Павел побежал. Быстро, как только мог.

* * *

Он бежал шустро, шапка норовила свалиться. Чувствовал, как свитер липнет к спине, набухли влагой подмышки. Давненько не проводил такой кросс, да ещё в горку. До вершины оставалось немного, а там его домик, фонарь, сельпо, Дарья в конце концов, люди.

– Да стой же, дурашка московский, не пыхти, знаю, зачем ты здесь.

Голос сладкий, обволакивал точно мёдом, вяз в ушах, обладательница его, словно не взбиралась по снежным ступеням, а всё ещё вещала из угла тёплой избы. Вот дурак, как он не догадался. Павел соскользнул со ступеньки, упал, выставив вперёд руки, ладони обожгло, вывалился из кармана блокнот, исчез в сугробе. Господи, уже видна крыша дома, деревья в снегу, кривые столбы и одинокая лампа сельпо.

Цепкие руки схватили его за талию, дёрнули вниз, и он покатился, перевернувшись на спину, по раскатанной ребятишками наледи. Зиночка заскользила следом, взвизгивая от удовольствия. Павел воткнулся в сугроб, вздымая фонтан белых брызг, Зиночка налетела следом, и жаркое тело её (вот ведь странно, мороз же) навалилось сверху, и влажные, точно после купания, губы жадно впились в его раскрытый для крика рот. Рыжие волосы спрятали их лица от любопытной луны, он ощутил запах луговых трав, мяты, соломы и радости. Провалился в её объятия, почувствовал прилив сил и желания. Желание стало огромным, вздыбилось в брюках и требовало свободы.

* * *

Могучая рука потянула его из сугроба. Павел присел, разлепил глаза, вот ведь чёрт; пальто нараспашку, ремень болтается, брюки расстёгнуты, шапки нет.

В свете луны разглядел белые валенки – Дарья, вот так встреча, откуда? Она склонилась, помогая ему подняться.

– Вроде не пьяный. Ты как забрёл сюда, Пал Андреич? Дом твой в другой стороне.

Он застегнул брюки, боже, как неудобно случилось. Дарья выглядела встревоженной, но милой, заботливо отряхнула с его пальто снег, подхватила под руку.

– Ну пошли, товарищ корреспондент, а шапка-то где, у бабы Зины забыл? Ну завтра вернёшь. Повезло тебе, Пал Андреич, что у мужа своего задержалась, а то бы замёрз ты не ровён час.

Павел удивлённо моргнул, – Как это, задержалась?

– В разводе мы, два года почти, а всё как родной. Пьёт третьи сутки, зараза, бардак у него прибрала, самогон отняла, домой уже шла, тут смотрю – ты в сугроб падаешь. Или спешил к кому?

– Не, не знаю, не помню. Подожди, подожди – хорошо, задержалась, а как дети, одни дома?

По его представлению Дарье около тридцати, замужем, ну пусть и в разводе, ну детки должны быть, без вариантов.

Она отвела глаза, будто смутилась.

– Нету детей, потому разошлись.

Павел кивнул, саднило горло, точно болел скарлатиной. Чернел покосившейся дом, узкая тропка к потемневшей двери едва расчищена, в снежном навале остался след от его фигуры.

– Плохой дом, – потянула его в сторону Дарья. – Не пойму, как тебя сюда занесло? Пойдём, время позднее.

Он оглянулся, почему плохой, чем? Состояние будто с похмелья. Спать, спать, устало шептал мозг. На гору карабкались с Дарьей паровозиком, словно дети. Павел ввалился в дом, Дарья передала бутыль мутного первача, и он залпом выпил гранёный стакан и бухнулся спать. Сон накрыл мгновенно, как одеялом.

Зиночка появилась из ниоткуда, извинилась и, спустив бретельки, скинула платье. Он знал, что под ним гибкое, молодое тело, налитое соком жизни. Догадался, она и есть та ведунья, в этот раз язык её отдавал копчёным привкусом.

С его мужской силой полный порядок, на нём бесцеремонно устроилась Зиночка. Павлу стало неловко, вроде как изменяет жене, пусть понарошку, во сне, но движенья Зиночки совпали с ритмом сердца, и тело его пробил от затылка до пяток озноб. Он салютовал и чувствовал, как падают с неба звёзды.

И тут боль. Председатель с испитым лицом ив коричневой мантии инквизитора бьёт Павла доской по лбу и кричит: «Ты кого поимел, дурак московский? Ведьму рыжую поимел, вы же теперь заодно – и гореть вам на пару. Колян!».

Зиночка визжит, и возница Колян в рясе крутит ей руки верёвками и, торопясь, обливает оставшимся самогоном обитую фанерою комнату. Вытирает ладони о полотенце и кричит весело председателю – Поджигай.

Председатель вылавливает из печи кусок угля кочергой. Самогон вспыхивает, пламя бьётся о потолок, и тело Зиночки в свете огня кажется бронзовым. Павел вспомнил схожую сцену, в его романе сжигали ведьму, в охотничьем доме на пару с главным героем. И молодой «искатель приключений и ловелас» выбил стулом окно, спасая их жизни.

Павел подхватил Зиночку на руки, огонь лизнул стену дома. Она вытащила из спутанных волос узкий гребень, стальной, с гравировкой старинной вязью, провела пальцем по зубьям, прошептала что-то на каркающем языке. Зачесала гребнем его кудри, которыми гордился больше, чем ростом.

– Зачем? – прошептал он.

Она улыбнулась.

– Хочу перед смертью видеть тебя красивым.

Завыл, беснуясь, огонь, и Павел ломанулся в окно, круша телом горящие ставни.

* * *

Паша проснулся. Он сидел перед печкой, закутавшись в простыню, чёрные от сажи руки изгваздали серую ткань, кочерга в стороне, на куске жести дымился уголь. На правой ладони с удивлением разглядел пятно ожога. Потрогал лоб, в волосах никакого гребня не было и в помине. Тьфу блин, вот так сон, будто в собственную книгу попал, ведьмы, костры, инквизиция. Только как объяснить член, торчащий гвоздём из трусов. Выздоровел, получается, излечился?

С утра прибежала Дарья. Розовое с мороза лицо выглядело обеспокоенным.

– ЧП у нас, Пал Андреич, пока ты спал – дом сгорел. Тот самый, возле которого ты ночью упал. А старуха поначалу спаслась, будто мячиком её из окна выбросило, а лет ей за девяносто. Скорой, правда, не дождалась, машине из Наровчат сутки ехать, по такому-то снегу.

Павел поёжился, прошёлся по комнате, пол натужно скрипел под ботинками, в доме он их надевал вместо тапочек.

– А как звали старуху?

– Зинкой-кривой кликали, нога короче другой, ходила – прыгала, точно галка.

Дарья присела на единственный стул, по-простому сказала, без злости.

– Ведьма она, все на деревне знали, дом стороной обходили, сглаза боялись.

– Так… Подожди, – заволновался Павел, замерев у окна в попытке расставить события и персонажей в хронологическом порядке, освободиться от путаницы. – Хорошо, а девица, что встретила нас в избе Зинаиды Ивановны, ну при входе, в сенях. Молоденькая в летнем платье. Я с ней поздоровался, а ты мимо прошла. Я ещё подумал, может, вы с утра виделись? Эта внучка Ивановны, или кто?

Дарья заморгала, сжала кулаки, словно подмёрзла.

– Какая внучка? Баба Зина и замужем-то не была. Ты же с кошкой здоровался. Я тогда удивилась, думаю, сердечный какой мужчинка, животных привечает, заботливый.

– Ох бл*…

– Э… да тебя Зинка-кривая охмурила, ты, как перед домом её оказался, помнишь? Ничего из рук у неё не брал? Говорят, не к добру это.

Павел пожал плечами, интересно, если поменять знаки препинания и интонацию, может, получится иное; говорят – не, к добру это.

Так ему больше нравилось, всё делается к добру и не иначе, именно по этому принципу жили герои утерянного романа.

Какая-то мысль ворочалась, всплывала и таяла, он никак не мог вспомнить, что именно собирался сделать, что за дела остались в странной деревне, незавершённые, а сердце подсказывало, что ещё и не начатые.

Ах да, председатель. Он вдруг подумал, надо пойти в сельсовет, снять официально домик до лета. В Москву возвращаться не имело смысла.

Павел достал чемодан, хранил там обратный билет и паспорт, между страниц лежали двести рублей для ведуньи, ему на первое время хватит. Он откинул крышку и замер, поверх красовался гребень. Павел провел по зубьям ладонью, вот и ответы, спасибо, Зиночка. Или Зинка-кривая, или баба-Зина, как там правильно?

Нет.

Паша вытащил деньги, сунул в карман и захлопнул чемодан. Только Зиночка, и не иначе. Других он не знал.

Павел взглянул на Дарью, тогда что, исполняй намеченное, вот добрейшая женщина, глаз коричневый, как у цыганки, грудь высокая, как любил, аккуратная коса за спиной. А мягкий, окающий говор, проливает тепло в каждом слове.

Он присел перед ней на колено.

– Слушай, Дарья, я тут подумал, может, какой дом продаётся в деревне, а? Решил, поживу на природе до лета, роман перепишу, надоела московская суета.

– Так у меня поживи, – пробормотала, смутившись, Дарья. – Комната свободна, стол имеется, лампа. Нам мужики, сам понимаешь, ох как нужны.

И радостно на душе его стало, день за окном заиграл. Целуя её, он подумал, Карине телеграмму отправит, попросит прощенья, а там поглядим до лета, а может, развод.

Да ну всё к черту, лечу

Она любила называть себя Машенькой, обожала пионы, йогу и Набокова. Цветы выращивала с мамой на участке за Дмитровом, йогу практиковала по вторникам в зале на Мосфильмовской, Набоковым наслаждалась по воскресеньям, забравшись в уютное, подаренное ещё отцом кресло. В последние дни Машенька грустила. Близился день рождения. Ей грезились золотистый песок, пальмы на фоне моря, бокал «Мохито», – и рядом Дима, тянет текилу и всматривается в закат. Но нет, страх-каракатица напустил облако чернил и запятнал мечты. Страх мучил с момента смерти отца, и справиться с ним Машенька никак не могла.

Дима, брюнет из высотки напротив, каждый вечер выгуливал французского бульдога – Пьеро. Рассеянный взгляд, обаятельная улыбка, небрежная чёлка и завораживающий голос. Они столкнулись случайно, Машенька уточнила время. Намеренно. Её очаровал Димин голос, мягкий, бархатный, выделяющий паузы, скользящий от баритона к альту. Когда они говорили по телефону, Машеньке казалось, что она влюбилась не в человека, а в голос.

Встречались на аллее и шли, не замечая прохожих и времени. Дима оказался потрясающим рассказчиком. Когда он спускал с поводка слюнявого Пьеро и дополнял речь жестикуляцией, Машенька впадала в транс, близкий к оргазму.

Горизонт его историй оказался обширен: породы собак, страсти и похождения архитектора Шехтеля, неудачная любовь диакона Антония, методики развития полушарий, возникновения волн-убийц в океанах, – о чём только Дима не знал.

Сути историй Машенька не запоминала, плотный график встреч по работе напрочь выбивал все породы архитекторов и прочих мировых полушарий. К вечеру Маша вползала в квартиру, где бесилась от счастья Муся – болонка, подобранная на помойке, бросала в коридоре пакеты из «Азбуки вкуса», отвешивала на плечики чопорный костюм Марии Васильевны Шаповаловой, замдиректора консалтинговой компании «Свиридов и партнёры», влезала в джинсовую оболочку Машеньки и к восьми выскакивала на аллею, продышаться и послушать Диму.

Кольца на его правой руке Машенька не обнаружила, и это вселяло надежду. Её тридцатилетнее тело рвалось в бой, в плотный контакт, и кричало об этом ежедневно и ежечасно. Сколько там без секса? Считать перестала после ста пятидесяти. Морально она была уже готова пойти в секс-шоп и купить тот член в двадцать пять сантиметров.

Мозг охлаждала Катюха, через день звонившая из Новосибирска. Она выскочила за генерала, родила двойню не от мужа и снабжала Машу убедительными советами:

– Ты сдурела? Топай в бар, дёрни текилы – и сразу найдёшь пару предложений.

– Ты спросила, где он работает?

– Если пофиг, то действуй, чего ты ждёшь, климакса?!

Про личное Дима не рассказывал – может, не считал нужным или важным. Машеньке нравилось просто слушать и наблюдать. Предполагала, он художник или архитектор: кончики пальцев украшали разноцветные пятнышки. Она наблюдала за его губами, за тем, как нервно теребит поводок, как перебирает монетки, как старательно обходит листья на дорожке. По марке сигарет и китайским кроссовкам сделала вывод, что зарабатывает, вероятно, не много, и это не тревожило: она получала достаточно, с учётом всяких там премиальных.

Катюха достала, и Машенька задала злополучный вопрос о работе. Дима курил и молчал. Придумывал или подбирал род занятий – она не понимала. Поймала взгляд синих глаз и поплыла.

Он отшутился.

– Помнишь фразу из «Иван Васильевич меняет профессию»? Я артист, и фамилия моя слишком известна, чтобы её называть.

– Так ты артист! – удивлялась Машенька.

Он рассыпался смехом:

– Больших и малых театров.

И рассказал случай из жизни. Маша посмеялась и не поверила, конечно, в артиста. В последние дни отметила тревожность в голосе, медлительность жестов, задумчивость и дрожание пальцев. Не допускала мысли об алкоголе, знала по деду, как выглядит homo bibiens – человек пьющий.

Тело разрывало от желания. Они гуляли вторую неделю, откладывать и ждать не имело смысла. Катюха настроила её на атаку.

Машенька предложила пойти в кафе после прогулки на ночь глядя. Это шло вразрез с её правилами, и всё же решилась. Остаток вечера они танцевали под One Republic в баре на Вернадском. Дима оказался хорош в постели – ночью Машенька теряла всякий контроль, и соседи тревожно постукивали в батарею.

Утром, впервые за пять лет припоздав на работу, Мария Васильевна с удивлением обнаружила, что окна кабинета – выходят на реку, у секретаря Милы – прикольная причёска, а финдиректор – коллекционирует анекдоты про Штирлица. Время мерцало северным сиянием: каждый день менялись цвета и запахи, каждую ночь – эмоции и звуки.

В импульсах страсти Машенька забыла о тревогах, Катюхе и, стыдно признаться, о Мусе. Пионы, йога, Набоков и даже работа – всё сдвинулось, потерялось в ненужности. Пространство занял Дима.

Она не угадала с профессией, он возглавлял IT-департамент шведской компании. Квартира его пропиталась камфарой с мёдом: в свободное время он писал портреты. Машенька насчитала пять собственных. Когда он сказал, что заберёт оригинал в Австралию, она рассмеялась. А он не шутил. Так Машенька стала обладательницей секрета о получении Независимой визы в Австралию, о неких проходных баллах. Он рассказывал, и она слушала: о ночных рейсах, коротких пересадках, неудобных стыковках, ворчащих пассажирах, залах ожидания, недовольных таможенниках – слова его вязли, расслаивались в сознании. Водоворот Машиной тоски втягивал в свою черноту всё: запахи разгорячённых тел, стоны счастья в ночи, музыку его голоса, чудо утреннего поцелуя, дым его сигарет, смех на вечерних прогулках, вкус блинчиков на завтрак. Терялось немыслимое ощущение счастья.

Дома она плакала. Брызгал дождь, вспомнилась мама и далёкий аромат пионов. Возник образ отца, не долетевшего в Волгоград в 2004-м. Она любила его, регулярно заезжала на могилу подстричь траву и положить пару гвоздик. Поминала добрым словом, хоть мама и называла его чудаком. Он не взял её в тот рейс. Так получилось. Спасибо, что забыл. Маша хранила в альбоме пожелтевший авиабилет со своим именем. Как «чёрную метку», от которой отвела судьба. Недавно подумала: судьба отвела, чтобы она встретила Диму. Чёртова Австралия. Машенька не могла и думать о самолётах. Психолог назвал состояние аэрофобией, и назначенное лечение эффекта не принесло. С течением времени Машенька свыклась. Научилась смотреть сериалы в поездах до Европы, на машине докатывалась до Санкт-Петербурга, плавала на пароме в Хельсинки.

В окно сыпал дождь. Маша залила слезами книгу Набокова, согнала тапком Мусю с кровати, сбросила на пол пионы. Дима оставил цветы возле двери, потому что она не открыла.

– Он сволочь, – хлюпала Машенька в трубку Новосибирску.

– Ты дура, брось всё и лети! – ревела в ответ Катюха.

Вечером Дима позвонил. Шептал про Сидней и Мельбурн, про весну, про паром, звал с собой на край света. Ей казалось, он врал, что любит. Послышалось, что голос его потускнел, стал шершавым, не окутывает прежним волшебством, а может, это она оглохла от слёз…

Машенька положила трубку, свело живот, сдавило грудь, тошнило, и в танце кружилась мебель. Вдохнув, она заорала. Заревела раненым зверем и швырнула вазу о стену. Кричала матом и била кулаками в подушку. Потом успокоилась, пошла к шкафу и достала альбом. Она рвала отцовский злополучный билет на части и просила небо вернуть Димины истории, прикосновения пальцев, запах пота, привкус медовой акварели на губах. Клочья бумаги рвала на ещё более мелкие и просила вернуть белые пионы, совместные чтения по субботам, все портреты в спальню и, чёрт возьми, позицию шестьдесят девять.