Стучались ангелы в окно

Он почувствовал, как холодны её руки, сжал в ладонях, встал на колени и, глядя в глаза, медленно поцеловал озябшие пальцы:

– Давай, милая. В момент Федора подниму, двести км всего, к рассвету прибудем, бабка сильная, всех берёт, я звонил. Заговорит лет на десять, и рванём к Антонине на море. Клянусь, гадом буду.

Он дурашливо поддел ногтем зуб, провёл большим пальцем по горлу. Она улыбнулась:

– Поехали, околела уже, жопы не чую.

Захар толкал тяжелую тачку, по небритой щетине одиноко катилась слеза. Он еле слышно винился за Антонину. Как его номер нашли, непонятно, только Тонькин сын позвонил месяц назад, сказал, что мать погибла в горах, несчастный случай, лавина. В тот момент Валентина трое суток выкарабкивалась из запоя, и он промолчал, опасаясь повторного срыва. Мучился. Ходил в церковь, вымаливая прощенья.

Видимо, выпросил.

– Спасибо Тебе, Господи, за милость Твою, спасибо…

– Чего ты там шепчешься, Склифосовский?

– Люблю тебя, милая. Ты не поверишь, люблю.

Баба Зина

Поезд громыхнул за густыми ёлками на повороте и, моргнув красным фонарём на прощанье, исчез. Павел оказался единственным, кто сошёл на Самаевке. Он зябко повёл плечами, поднял воротник длинного, до колен пальто, холодно, из прохудившегося неба сыпал, не переставая, снег. Рослый старик с густыми усами, вероятно, дежурный по станции, в тулупе, подпоясанном солдатским ремнём, в жёстких валенках на калошах, посопел и принялся счищать снег с невысокого в полкирпича перрона.

Из колхоза обещали транспорт, Паша взглянул на модные «Сейко» – шесть утра. И как быть, встречающий явно запаздывал, либо, о чём страшно подумать – забыл. Павел поморщился, снег бил в лицо, до нужного села километров десять, не одолеть пешком по сугробу, автобус не ходит, он про то знал, как вариант – попутку дождаться, вот только холодно, и вокзал, как назло, закрыт.

Дежурный с лопатой прокашлялся.

– Что, мил-человек, не приехали? Тебе куда надобно? Телеграмму с уведомлением слал? – хмуро бросал он вопросы вместе со снегом и на прибывшего не смотрел. Павел оживился.

– Телеграмму? Да лично председателю позвонил, тот клялся и обещал, и вот вам, пожалуйста, никого. В Телешовку мне, батя, ты вот скажи, может, застрял где водитель?

В голосе Павла рождались нотки отчаяния, и дежурному это явно нравилось. Старик опёрся на лопату и радостно наблюдал за долговязым пассажиром, застывшим в недоумении.

– Проспал небось ирод, к обеду приедуть. Такое тут кажий день, мил-человек, зима.

Павел догадался, что его поддевают, но чувствовал, как леденеют ноги в ботиночках на рыбьем меху. Уже жалел, что попёрся в несусветную даль в такой холод, потерпел бы до майских, так нет же, буквально выклянчил редакционное задание, вот теперь не жалуйся.

А вообще, на авантюру подбил его Женька. Человек, жизнь которого удалась, на кого Паша втайне равнялся и немного (да, пожалуй, прилично, но по-доброму, все-таки друг) завидовал. Евгений Стамескин служил в престижном издании, писал изящно и хлёстко, статьи пользовались неизменным успехом, и Женька был на виду, шатен с коротким пробором, холост, да ещё выплатил взнос за кооператив в Тропарево-Никулино, занял очередь за престижными «Жигулями».

Паша, по утверждению Женьки – сдался, гнил в подведомственной «газетёнке» тестя, без права на место под солнцем.

Они с Женькой встречались в пивбаре каждую пятницу, придерживались традиции со студенческих лет. На одну из таких встреч Паша припёрся совершенно разбитый, тому предшествовал очередной домашний скандал, и, запивая сумбурный день разбавленным жигулёвским, он поделился с товарищем горем. Вырвалось через хмель вместе с икотой.

Женька пролил пиво от удивления, затёр неловко брючину белой салфеткой.

– Ну, друже, так не бывает, чтобы без повода. Как это, выбросила в окно? Роман, который писал два года? Взяла и выкинула? Да ладно… Я, кстати, не в курсе про твой роман, чего молчал, молодец, неожиданно.

Женька хлебнул пива и взволнованно облизнул губы:

– Хотя знаешь, все они бабы стервы… блин. А на что так взъярилась твоя Карина? Вроде любовь у вас, все дела. Дочь опять же растёт.

– Была любовь, – промычал Паша, краснея. – Остались придирки; почему поздно с работы, не то молоко купил, не забрал вовремя Лию из яслей. Ну и прочее там.

Одни воспоминания теперь, от любви.

Бар гудел голосами, криками, смехом, сновали туда-сюда люди, звенели кружки, в углу матерились, воняло рыбой, пивом, потом десятка людей, Паша закурил, поморщился – «Пегас» откровенно горчил, в голове повисла хмельная тоска, невысказанная проблема грызла червём, и он решился, Женька опытный, может, чего подскажет.

– Теперь спим в разных комнатах, я на диване, она в детской с дочкой, почти развод. И главное, нет ключа к перемирию, и тут ещё…

– Это из-за романа? – перебил Женька. – Да брось, старик, напишешь ещё, и не один, тебе только тридцатник, гора времени впереди.

– Тебе хорошо говорить, небось в «Дружбе Народов» опять ждёшь публикацию?

Помимо очерков о жизни учёных и разных архисложных открытиях, Женька умело писал короткую прозу, что являлось для Павла основным поводом зависти.

– Не без этого, друже, стараюсь, – завёлся хвастливо Женька, ослабляя узел короткого, тёмно-синего галстука. – Тут рассказ взяли в «Урал», у них и тираж, и ставка богаче. Правда, время тянут, да я подожду, не горит.

– Уважаю, а мне тесть недавно прямо сказал, не заделаю внука, не видеть мне кресло зав отделом. Говорит, фамилию свою пацану дам. Тактакишвили – типа княжеский род и продолжения – дело чести. Такие дела.

– Так у тебя жена-княжна, получается? – отмахнулся от вонючего дыма Женька, словно комара отгонял.

– Вроде того. – Павел добил сигарету глубокой затяжкой, сунул окурок в пепельницу. – Род их действительно древний, тесть как-то хвастался документами, а по коллекции его кинжалов оружейная палата нервно плачет в сторонке.

Осанкой, манерами и точёными скулами Карина и впрямь походила на царицу Тамару, правда, из-за невысокого роста отлитую в миниатюре. В институте, холодный взгляд её золотистых глаз вызывал у однокурсников трепет, пацаны стеснялись заговорить. А вот Паша с его метр восемьдесят и кудряшками выглядел богатырём, она подошла с каким-то дурацким вопросом, и он принял это за знак.

Притянулись, встречались, гуляли, всё, как обычно, и, может, немного больше. Неожиданно выяснилось, что маленькая княжна беременна. Паша подрастерялся, столь резкого поворота не предполагал, да и по времени не выходила беременность. Он знал про отдельную квартиру Карины и слышал про папу и древность рода. Прикинул, сколько будет сам пробиваться по жизни, ни братьев, ни сестер, ни родителей, тетка на Урале, в богом забытом городке, откуда сбежал после десятого класса. И он решил, хватит с него общаги, не он – удача нашла его. И согласился стать и отцом, и мужем. Карина познакомила его с родителями, и Павел сразу понял, Ревазу Рустамовичу он не понравится никогда. Тесть напоминал горного духа из грузинских сказок, мохнатые чёрные брови, волосатые руки, кудри, открывающие плато лысины, сверкающий взгляд, у Карины такой же, в отца. Образ дополняла должность при Министерстве и отсутствие такта.

– Тестя твоего помню, неприятный товарищ, – Женька откусил клешню рака и утёрся салфеткой. – Только в чём проблема, забацай жене пацана, делов-то на рубль. Не пойму, чем ты расстроен?

Открывая Женьке причину, начинать следовало с начала времён, а как расскажешь другу про ненасытную до секса супругу, мало ли что подумает. Засмеёт ещё. Другие о подобных женщинах только мечтают, чтобы как по расписанию – два раза в день, а в выходные, когда дочка оставалась у деда, Карина готова не вставать из постели.

И поначалу Паше нравилась её обжигающая страсть, через пару лет выдохся, потом роды, и в наплывах лишнего веса смазалась утончённая фигура супруги, а его интерес улетучился к тому времени, словно спирт на ветру. Паша научился увиливать от мужских обязательств и увлёкся писательством. Было сложно, поиск материала про инквизицию и Испанию, страну далекую и неизвестную, требовал времени, и утро каждой субботы он посвящал библиотеке, листал художественные альбомы европейских музеев и выписывал в тетрадь интересные факты. Раз в месяц ходил в Исторический и Третьяковку, рассматривал одежды людей и убранство домов, делая зарисовки, чтобы не забыть мелочей. На работе вчитывался в «Железного короля» Дрюона, взятого напрокат у Женьки, вздыхал, охал, краснел и судорожно заносил в блокнот повороты сюжета, острые, точно бритва, ходы основных героев. План собственной истории выстраивался со скрипом, но мало-помалу наливались силой характеры персонажей, закручивался пружиной сюжет.

Если бы не домашние хлопоты, возложенные супругой, Павел закончил бы раньше. Но уборка, продукты и Лия лежали на нём, как земля на спине трёх слонов в представлении древних индусов. Вечером приходила Карина и тащила его в спальню. После декрета она вернулась в отдел Информации при министерстве отца, и Павел шутил (исключительно Женьке, конечно), что от супруги попахивает керосином и парфюмом выбритых пилотов международных рейсов, необъяснимый и неповторимый флёр.

Ближе к ночи, когда домашние успокаивались и засыпали, Паша закрывался на кухне и засиживался допоздна, а войдя в клинч с идеей, порой до рассвета.

В редакции великодушная машинистка Нина Павловна переносила его каллиграфический почерк в печатный формат. Такса была известная, Павел обходился коробкой «Золотой Нивы» и бутылкой шампанского ежемесячно. Он предполагал – текст Нине Павловне нравится, не раз намекала – есть кому показать, когда Павел завершит рукопись.

Теперь и показывать нечего. М-да. Он выбежал тогда на улицу, полуголый, как был в тапочках, майке. Собирал с деревьев мокрые листки, вылавливал из луж, казалось, природа рыдала с ним обильным, осенним ливнем. Что-то собрал, текст расплылся, не разобрать, он выкинул всё в помойку.

– Короче… Ты слышал про импотенцию?

Женька осёкся. Отставил обсосанную клешню и присвистнул.

– Да ладно, у тебя на жену не стоит? Охренеть. Ещё с кем-то пробовал?

Павел икнул, про других не могло быть и речи, да и как это, стыдно подумать.

– Паша, ты как школьник, ей-богу. Есть у меня на примете одна девка, блондиночка в теле, всех забот на десятку. Могу познакомить.

Павел поморщился, пугала не десятка, которой попросту не было, а сам подход, представить «это» с другой женщиной он не мог и почувствовал, сейчас его вырвет. Женька хлопнул дружески по плечу.

– Ладно-ладно, взбледнул прям с лица, будто на сторону никогда не ходил, глотни-ка пивка, что ты, я же не в бордель тебя приглашаю.

– Не ходил, – честно признался Павел. – Не представляю, что это, и не хочу.

– Ладно, забыли. Давай, за твоё здоровье.

Звякнули бокалами, выпили, распотрошили по раку.

– Может, тебе к врачу, анализы, кровь там сдать, мочу? Назначит доктор диету, больничный, массаж простаты опять же, взбодришься. И с Кариной наладится, наверняка это лечится.

– Массаж чего, прости?

– Простаты, друже.

Женька хмельно улыбнулся, и сгибая перед носом Павла указательный палец, на ухо объяснял, что и чем будут массировать. Паша непроизвольно сжал ягодицы, от предложения передёрнуло.

– Ох, ё-моё. Да охренеть. Не, подожду, может, само пройдёт.

– Ты дурак, Паша, как пройдёт? Это не похмелье, когда сожрал два аспирина и на работу, тут подход нужен. – Женька растрепал густую шевелюру ладонью. – Есть мыслишка, слышал я про одну бабку в Пензенской области. В деревне живёт, Телетино, Телешово, тьфу, сука, ну что с памятью стало. Телешовка – деревня, во, вспомнил. Колхоз «Красный путь», у меня в записной, если что, записано, и даже фамилия председателя есть. В общем, ведунья бабка, а можно сказать, и ведьма, хотя кто в них верит, мы же не дети, главное – результат, и значит, по херу, врач она или кикимора.

Он заговорщицки хмыкнул в кулак.

– Излечивает от любой хрени, заговоры наводит и прочую тень на плетень. Короче, тут ехать-то, вечером в поезд – утром на месте. Езжай, она и берёт недорого. Заодно статейку накатаешь про сельский быт, хватит чужое править, пора на новый уровень выходить.

Женька хлопнул ладонью о стол, бокалы с пивом подпрыгнули, выплёскивая белоснежную пену.

– Чёрт, как забыл! Двадцать третье февраля на горизонте, друже, даю наводку, в тех же краях живёт ещё одна бабка, лётчица-ветеран. Я как-то на 9 Мая, в сквере у Большого наткнулся на милых старушек. Одна запомнилась, разговорились, боевая женщина, в «Ночных ведьмах» сражалась, биография у неё интересная. Вот ведь сложилось, накатаешь очерк про лётчицу, тема профильная, ведь так? Ручаюсь, на первой полосе материал пойдёт, и от хвори избавишься, и материал привезёшь. Заряди шефа на командировочные, объясни, так мол и так, ветераны – дело святое!

Идея показалась Павлу заманчивой, было откровенно скучно править чужие статьи о значение воздушного транспорта и небритых лётчиках заполярья. Он тоже писал, и пару удачных статей главред обычно размещал на третьей полосе, среди заметок о ремонте взлётных полос Бакинского аэропорта и таблицы допустимых габаритов грузов Аэрофлота. Без фонарика не найдёшь. М-да, и всё же успех.

– Это мне Кулешов тему раскрыл, – продолжил бравировать Женька. – Профессор-историк, я о нём материал делал для Академии. Так у него секретарша забеременела, а товарищу седьмой десяток, простите. Он и адресок оставил, я посмотрю в записной, позвони в понедельник.

Паша позвонил Женьке в субботу с утра. В понедельник уломал главреда и спустя три дня сел на ночной Москва – Пенза.

* * *

Встречающий явно запаздывал. Павел незамысловато пританцовывал, лёгкий чемоданчик прыгал в вязаных перчатках, бутерброды он съел ещё с вечера, три пачки сигарет бились внутри о пакет с трусами, носками и зубной щёткой. Он уже представил себя Мересьевым, с обмороженными ногами, тогда и ведунья ни к чему, сразу в больницу.

Старик ожесточённо раскидывал снег.

– Простите, – решился Павел, – можно мне на вокзале погреться чуток, запаздывает машина, а мороз-то приличный.

– Что ты, мил-человек, делегация какая, автомобилю за тобой посылать. Приедуть, сугроб нонче глубокий. А вокзал, так он, паря, в восемь откроется, не дозволено раньше.

Дежурный воткнул лопату в снег, прислушался, в предрассветной тишине гудел товарняк.

– Ты вот что, иди на дорогу, ежели встречают – туда подадут. Вона, тропинка.

Тропу замело, пришлось пробиваться сквозь пухлый сугроб, Павел чувствовал, ботинки полны снега, но ничего поделать с этим было нельзя, зимние развалились, новых не прикупил, обходился чем есть, от дома до редакции на метро три остановки.

Ещё из-за деревьев увидел лошадку, и сердце радостно ёкнуло, будто сместился во времени, предполагал, грузовик приедет, на худой случай – трактор, но лошадь?

Савраска, почему-то подумал.

«Сесть на савраску да поскакать на луга, где сено косят», так писал, помнится, Гончаров.

За лошадью стояли запорошённые снегом дровни. Мужик в валенках без галош, в полушубке и шапке набекрень, что придавало ему залихватский вид, потягивал беломорину.

– Почти вовремя, сигай, москвич, а то занесёт дорогу, вишь, как валит. Аккуратненько тута садись.

И махнул рукавицей на присыпанное снежком сено. Поверх лежал здоровенный, будто на великана, тулуп и пара валенок, размера, верно, сорок пятого.

– Доброе утро, не замёрзну? – поинтересовался Павел, закидывая чемоданчик в сено.

– Да куда там, завернись в тулуп, валенки вона, два часа и на месте.

Павел завалился в сено, что сохранило ещё будоражащий запах лета.

– Колян меня зовут, ежели что, – представился запоздало возница, запрыгнув на дровни, – ты по какому случаю к нам? Не помню у председателя таких родственников.

– Я не родственник, по делу я, корреспондент.

– А, ну значит к Дарьюшке на постой, тады прибавим.

Ехали долго. Савраска хрипел на подъёмах, путался в снежных завалах, Колян поругивался, спрыгивал, брал коня под уздцы. Ни единой машины не встретили на просёлке, ветер ворошил сено, игрался с одинокими кустами на белых полях, возница разлёгся поперёк дровней, молчал, прикрывая от секущего снега лицо.

Павел пригрелся, ступни покалывали, отходили, и он вспомнил оплывшую фигуру Карины в кружевной ночнушке в просвете кухонного проёма, тон, не допускающий возражений:

– Ну сколько ждать ещё, первый час уже, бросай свою писанину, мне вставать рано.

Надо было пойти. Перешагнуть через «не хочу», не переломился бы, рукопись могла подождать, и отпала бы необходимость тащиться в глухомань в такой холод.

А он не пошёл. Испугался, что опять будет краснеть в тишине лунной ночи, краснеть, что ничего не выходит, краснеть и злиться. Паша не знал, куда подевался мужской азарт, так легко возникающий в институтские годы, когда только взгляд на стройную фигуру разгонял кровь, приводя в движение достоинство.

Ощущение, будто сексуальная сила в какой-то момент перетекла в энергию мысли, литературную, которой не боялся отдаться полностью. Он жил той энергией, жил своими героями, разговаривал с ними, словно те были рядом, чувствовал их голоса и мысли. Однажды поделился ощущениями с Кариной, представил героев и изложил сюжет. Тикали часы на стене узкой кухни, отдавая набатом в его голове, на плите закипал кофе, жена терпеть не могла растворимый, перелила ароматный напиток в кружку, присела напротив.

– Писал бы про Великую Отечественную или детектив какой, а не ахинею про инквизицию и костры, – Карина отпила кофе и хмыкнула. – И потом, где ты читал, чтобы ведьмы пытались людям помочь? Это противоречит канонам жанра – ведьмы лишь вред несут, за то их и сжигали. У тебя же всё наизнанку. Как говорил Станиславский – Не верю.

Он не обиделся, подумал, зря душу излил раньше времени. Карина не ценила его как журналиста, и статей его не читала, он знал. С недавних пор не ценила как мужа, и вообще-то поделом, что уж говорить про писательство. Доказать правоту он мог только книгой, в твёрдом переплёте с его фамилией на обложке.

Теперь не судьба.

Он попытался вспомнить, когда начались напасти со здоровьем, должны же проявиться симптомы, ну кроме злости на жизнь, усталости, недосыпа и прочего. Нет, не нащупал точки отсчёта. Не обнаружил…

Разбудил его зычный голос, Колян с кем-то здоровался.

– Дарья, душа моя, Михална, москвич к тебе, принимай гостя.

Они стояли у домика под чёрной рубероидной крышей, дымила чёрным труба, два окна, терраска в стекле. Невзрачный, серенький, Павел встречал такие в Балашихе, в них жили отставные военные, в народе дома называли «финскими», казалось, снаружи они обиты плашками из-под старых армейских ящиков.

– Никола, Николай, ты лошадку запрягай, Скоро праздник твой, помнишь – Никола Студеный, смотри, неделя осталась, самогоном запасся? Зайду не ровен час, – на крыльце улыбалась миловидная женщина в стёганной телогрейке, белые валенки до колен сливались с подмёрзшей доской.

– Как пионер, Михална, всегда готов, и самогона хватит, заходи, ежели что, – отшутился Колян и шепнул Паше, помогая выбраться из дровней. – Слышь, москвич, валенки проси у Михалны, я свои заберу, замёрзнешь на хрен в своих штиблетах.

Дарья Михайловна оказалась на редкость говорливой, засыпала Павла вопросами, попутно показывая полутёмную комнатёнку с грязным окном и тремя кроватями под серыми, будто казарменными одеялами. Порадовала жаркая печь с кусками чёрного угля на железном листе, не замёрзнет. За перегородкой нашёлся умывальник с ведром талой воды, отхожее место на улице, Ну и ладно, подумал Павел, на два дня сойдёт, на гостиницу он не рассчитывал.

Сельсовет, как объяснила Дарья Михайловна, ставя на печь мятый чайник, туточки рядом, три дома по улице, председатель к обеду заявится.

Павел, запросив валенки, выпроводил суматошную Дарью, примостился к печке, вытянул ноги и задремал. Снилась Карина, бегущая по цветущему саду, без лифчика в белых трусах на мокром от воды теле (наверно, они купались). Супруга на глазах превращалась в тёщу, колыхался в складках живот, над сморщенной шеей навис второй подбородок. Она звала его почему-то шёпотом и по имени-отчеству.

– Пал Андреевич, ну давай же, не прозевай своё счастье.

Он сидел под яблоней, оглушённый, без трусов, и мокрое хозяйство его беспомощно свисало кульком.

– Пал Андреевич, просыпайся, голубчик.

Дарья трясла за плечо, заслонив единственное окно.

– Председатель на месте. Ждёт.

Пока топали по заметённой тропе вдоль деревни и Павел разглядывал домики, спрятавшиеся под снегом, проплыли две женщины в полушубках, расшитых зелёной ниткой, в узоре угадывались листочки. Промчалась, обдав Павла весёлым гомоном, ребятня с санками. Ему хотелось расспросить про ведунью, Женька позабыл написать имя, но Дарья не закрывала рта, тараторя про местный быт, и Паша сконфуженно молчал, будет ещё время, вечерком, или, может, с утра.

Председатель, щуплый мужик с испитым лицом в оспинах, отметил командировочный лист, и будто вспомнив, что не по его душу, растёкся в улыбке.

– Ждали, а как же. Предупредили Зинаиду Ивановну, она в почёте у нас, грудь в медалях а, ага. Ве-те-ран.

Последнее председатель произнёс нараспев, а Павлу показалось, с лёгкой завистью.

– Бухгалтершей работала, пока зрение не испортилось, а-ага, на пенсии отдыхает.

Перед отъездом Павел ничего не успел посмотреть про знаменитый полк, сейчас одолевало любопытство, может, Зинаида Ивановна и есть та ведунья, неспроста она всплыла в Женькиной памяти, «ночные ведьмы» опять же, может, чего напутал, и бабки в одном флаконе, как говорится.

– Подскажите, это ведь она в полку «Ночные ведьмы» сражалась?

Председатель передвинул бумаги, поправил телефон на столе, и не зная, чего ещё поведать высокому москвичу в холодном, не по погоде пальто, вздохнул.

– Все они ведьмы, бабы-то, а-ага, в сопредельном смысле. А Зинаида в Заречном проживает, пятый дом от моста, слева. Дарья проводит. Можете прям сейчас наведаться, пока бабка в памяти. Хотя опять же, предупредили.

В Заречье отправились после обеда. Дарья принесла баклажку подмёрзших щей, разогрела, и он, не торопясь, выхлебал глубокую тарелку, покурил у печи. Собрался.

Дорога скользила крутым уклоном, детвора раскатала край до зеркального блеска, внизу распластались домики в пелене снега. Павел с Дарьей аккуратно спускались по вырубленным ступеням, чтобы не соскользнуть в стайку детворы внизу. Обошлось.

Изба Зинаиды Ивановны Павлу понравилась, подумал ещё, будто из прошлого века, приземистая, бревно в две ладони, от времени потемневшее, лет сто ещё дому стоять.

В сенях встретила девушка в лёгком платье, с рыжей косой до плеч, с пышной не по годам грудью. Павел удивился, вот красавица, внучка, наверно. Девушка молча кивнула, и он робко промямлил:

– Здрасьте.

Дарья не проронила ни слова.

Возле печи, где шипела сковорода и посвистывал весело чайник, хлопотала женщина, про которых в народе говорят «баба в три обхвата». Вытирая крупные ладони о фартук, она представилась Валентиной, соседкой и приятельницей Зинаиды Ивановны со школьных времён.

В горнице пахло блинами и крепким табаком. Дарья, представив московского гостя, тут же раскланялась, отмахнулась от чая, поспешила по своим деревенским делам. Он повесил пальтишко, положил на стол блокнот для записей, авторучку. Захотелось курить.

Бабу Зину, лейтенанта в отставке, Павел представлял себе немного иначе; рослой, с волевым лицом, гордой осанкой и строгим голосом, не принял в учёт, что лётчице восьмой десяток. Она застыла на лавочке возле окна, отбросив ситцевую занавеску. Седые волосы собраны в аккуратный пучок, складки морщин изрезали худое лицо, словно ножи, белый платочек на шее. Зажав жёлтыми пальцами папиросу, она безучастно скользила взглядом по заснеженной улице. Интереса к гостю баба Зина не проявила.

Девушка присела в тёмном углу, ближе к печи, положила голый локоть на спинку дряхлого стула, с интересом наблюдала за Павлом.

– Меня Зиночкой кличут, почти родственница, вы не обращайте внимания, мы тут в некотором несогласии который день пребываем.

Паше понравилась её естественность, живость, немного старомодным выглядело кремовое на бретельках платье, будто его обладательница вошла в избу с лета, разгорячённая жарким июльским днём, вон и подмышки пятном пошли. И боса, хотя Павел чувствовал, как поддувает с пола, несмотря на толстые половицы.

Баба Зина затягивалась папиросой, выдыхала на оконце, дым окутывал стекло, убегал вверх, расползался по низкому, в трещинах, потолку.