Дерево

Станислав Михайлов

Дерево

Пролог

За моим окном растет дерево.

Никакой тайны нет в том, что это за дерево: это береза.

Летом, когда ветер подрагивает в ее листьях, они сверкают солнцем, будто блики на поверхности воды, и мне чудится море. Я слышу хлопки волн, бьющих в отвесный берег, и шелест ползущего по песчаной косе вала. В голубой выси мелькают крылья чаек, высматривающих дохлую рыбешку…

И я готов поверить в реальность этой картины – такой живой и подвижной. Но чайки превращаются в белых голубей, до сих пор живущих на чердаке нашего дома, а береза вновь становится березой.

Другие ветры бродят в ее ветвях осенью. Они срывают серо-желтые листья, превращая древесные руки в плети. Бесформенной драной сеткой ловит береза облака на закатном небе, а мне мерещатся иные тени, я вижу иные сны.

Сны, в которых воздух пропитан гарью. Где топот копыт рассыпавшейся в атаке конницы сменяется чавканьем грязи под колесами увязшего в распутье обоза. Щелчок сорвавшегося листа под секущей плоскостью ветра – и вот уже головы сыплются вниз, в землю, сметаемые в единый ком со снегом и слезами последних дождей. Неживыми слезами.

А утром приходит зима. Обвисает рваной парусиной на тех же ветвях и, надышав на стекло ядом ледяного дракона, скрывает от моего взгляда Дерево.

Блуждает в прозрачных кристаллах солнечный свет – белый во льду и радужный на гранях оконного камня. Должно быть, мыслит себя вечным…

Или, может, это я думаю за него в сей час, когда вечерняя тень неотвратимо падает на город, подожженный закатом.

Но гаснут огни и расползаются бледные тона в морозной паутине, всплывает на внутренней стороне стекла мое отраженье. И тогда там, за ним, в этом невидимом заоконье, просыпаются мертвые тени звезд. Доносится протяжный вой, которым они приветствуют наступление ночи, и я слышу начало сказки:

"Долгой зимой, когда над равниной высоко и безжизненно стынут звезды, и одинокой высокой нотой вибрирует в воздухе волчья песня, скользили по снежному насту сани – без бубенцов, и даже олени, впряженные впереди, бежали беззвучно. Тусклым блеском полной луны переливался на спинах иней. И вьюга – всесильная дочь Богини – обходила их стороною, воя…"

Начертанный в снегах иероглиф. Стершееся лицо на старой монете. Пятнистая шкура борхесовского ягуара. Трещины в досках облупившейся калитки. Дендриты хрустальной воды на границе смерти и тепла. Блики и тени листьев – уже опавших, еще не родившихся…

Шепчет имена ветер, и нужно только прислушаться, чтобы уловить их. Только прислушаться…

Часть первая. Разрушитель

Зима догорала.

Из гнилых сугробов, оставленных ею в арьергарде, торчали обломанные древки брошенных в отступлении стягов – черно-коричневая щетина терновника с зацепившимися за иглы клочками листьев и иссушенными, невостребованными плодами. Изредка темно-багровыми каплями отмечались кусты дикой розы, да заросли ивы по оврагам лесом воткнувшихся в землю стрел задерживали на себе взгляд-скиталец – чаще волчий, нежели человеческий.

Равнина принимала в себя людей, животных и птиц с одинаковым безразличием. Многие оставались в ней навсегда, удобрив скудный и унылый край Орея своими телами. Край, что протянулся отсюда на несколько дней пути к югу, до самых Бондейских лесов. Редко где распаханная, а по большей части и вовсе не тронутая человеком, земля эта цвела с поздней весны до самых морозов, но плохо родила пшеницу или ячмень. Чертополох и лебеда да полынь-трава отмечали пятна сгинувших деревень, жители которых уходили в поисках лучшей доли вслед за перелетными птицами – на юг. Прочь из пустоши.

С востока, севера и запада прибывали новые поселенцы и оседали в местах, покинутых предшественниками. Что влекло их сюда? Или они просто бежали, куда глаза глядят? Бывает ведь на свете жизнь и похуже, чем просто бедное существование. Много таких появилось здесь сорок зим назад, в годину кочевых войн, когда вожди сначала не смогли поделить кусок степи и увлажнили его кровью своих племен, а затем, объединившись под властью Сатагона, прокатились бурлящей лавиной из огня и стали по землям оседлых соседей.

Незадолго перед этим на Орейской равнине вновь случился голод: два года засухи довели и без того бедствующих жителей до крайности. Они, как и прежние страдальцы, покинули старые жилища и двинулись к Бондейским лесам в призрачной надежде осесть за ними, став богатыми и счастливыми гражданами Свиртской империи. И снова мало кому это удалось: леса кишели диким зверьем и ядовитыми гадами, а свирты не жаловали инородцев – рабство становилось уделом тех, кого не убивали сразу.

Так люди опять покинули Орей. А на следующий год в брошенных домах уже жили очередные скитальцы: как птицы селятся в чужих гнездах, вместо того, чтобы вить свои.

Новым людям повезло. Четыре десятка лет равнина казалась милостивой к ним и к их детям. Не приходил мор, не случалось ураганов, засух и войн. И люди начали забывать, что они – лишь гости этой равнодушной земли. Только гости, сменившие прежних гостей. Постоянно сменяющие друг друга.

Так продолжалось из года в год и из века в век, до нынешней зимы.

Теперь же равнина содрогнулась. По-прежнему безразличная к делам живых, она не могла не ощутить тяжести тысяч и тысяч ног, прокладывавших все новые самотопные дороги. Она не могла не почувствовать жара многих костров, оспинами чернящих снег, плавящих лед привычного сна земли. И она дрожала мертвой поверхностью под копытами коней и колесами повозок, она таяла и текла коричневой жижей под огнем пожаров – а после смерзалась обратно.

И снова чьи-то глаза вбирали в себя ледяное пространство, пораженное черной плесенью оттепели. Сырым и стылым ветром ранней весны, мутной водою грядущего паводка, что вскроет вмерзшие в землю трупы, листья, пустые надежды – да мало ли что там?! – тлеющей и вечно голодной тенью бедствия скользил этот взгляд по Орейской пустоши, влекомый смертью и несущий смерть.

Звон подков по крепкой еще дороге сопровождал его. Группа всадников, человек в полтораста, двигалась насколько возможно быстро, стремясь до захода солнца попасть в Бельсао.

Этот небольшой городок или, скорее, крупная деревня, располагался в самом центре Пекской низины и славился в округе особым хмельным напитком из дикой сливы, который готовили только здесь. Также известен он был и своими девушками – невысокими и черноволосыми – редкостными красавицами по меркам местного населения. То ли чудесный напиток темнил головы, то ли сказывалось родство с кочевым племенем, два поколения назад осевшим на бесплодном Орее, но женщины Бельсао действительно выделялись на фоне рыжеватых толстух соседних деревень.

Однако не женщины и не напитки ждали гостей за развороченными бревнами ворот, ибо не было больше Бельсао. Еще тлели угли и, местами, догорали дома, но давно уже стихли крики и шум битвы. Если, конечно, резню можно назвать битвой – тысяча Мейра прошла сквозь жалкий частокол и его защитников подобно стреле, пронзающей ткань. За четверть дня они успели взять, разграбить и сжечь селение, переколов и перерубив всех его обитателей… Или, по крайней мере, тех, кому повезло быть убитыми сразу.

"Темнеет" – отметил Арек и спрыгнул с лошади.

Он бросил поводья подбежавшему солдату, не дожидаясь, пока тот поднимется с колена, и пошел вглубь дымящихся останков селения. Через несколько десятков шагов замер: строение – вероятно, амбар – ярко полыхнуло. Обрушилась крыша, и стая огненных мотыльков взвилась в небо, мерцая отблесками в огромной талой луже. Оранжевые блики пожара заплясали по воде. Они отражались и в лице Арека, и в низких тучах, что набухли, подобно утопленникам, на самом дне небес и теперь наползали раздутыми животами на верхушки спящих деревьев.

Вблизи края лужи, из черной от сажи воды, торчала кисть человеческой руки, похоже, придавленной обгоревшим бревном. Скрюченными пальцами она хваталась за воздух и напоминала высохшее дерево или коралловую ветвь, поднятую из моря – одну из скульптур великого, но безумного мастера, имя которому – Смерть.

Арек подошел вплотную. Он коснулся мертвой руки носком сапога – так, чтобы казалось, будто пальцы вцепились в его обувь – и чуть качнул ногой. Иллюзия жизни – движение покойника – рука опрокинулась, слегка взволновав поверхность воды. Отрублена.

Арек вспомнил, как давно, еще в солнечном и продуваемом солеными ветрами Бискере, подобрал книжку какого-то старого поэта. Она чудом уцелела в пожаре – валялась на улице обгоревшая и выпачканная грязью. Перед тем, как вернуть бумагу огню, он раскрыл ее на случайной странице и прочел:

О, люди!

Все цепляются за жизнь

Но сквозь нее проходят

Мгновеньями в часах

Песком меж пальцами

В небытие уходят.

Как страшен им последний миг!

Безжалостен природы мертвый лик

И равнодушен…

Те же слова прошептал он сейчас, едва двигая губами. В конце добавил: "И равнодушен… как сапог цистерианца". Усмехнулся… и обернулся на звук копыт.

А вот и Мейр – тысячник, люди которого уничтожили Бельсао. Не доехав до повелителя десяти шагов, он спрыгнул на снег и повел коня на поводу. В двух шагах, как и положено по ритуалу, упал на колено, коснулся правой рукой земли и склонил голову. Кончики его длинных волос измазались в грязи.

– 

Господин! Я был на другом краю деревни. Только сейчас узнал о твоем приезде.

Арек бросил взгляд в сторону, где еще недавно был "другой край", и неспешно, с расстановкой произнес:

– 

Ты не знал о моем прибытии, Мейр. Это послужит тебе оправданием. К тому же, если бы я хотел всего лишь казнить тебя, не приехал бы сам.

Арек усмехнулся и махнул рукой, чтобы тысячник встал:

– 

Ты нужен мне живым. Завтра твой отряд идет на юг, в обход Бондейского леса. Вы должны, двигаясь скрытно, попасть к большому солончаку, что заканчивается у моря. По берегу углубитесь в империю свиртов на два дневных перехода. Пройдете по полосе прибоя. Ночами, чтобы ни одна душа вас не видела и ни один след не выдал. Днем прячтесь. Рядом с бухтой Трех Рек в море впадает ручей, дно его каменисто. По нему подниметесь до Кинтерийского болота и ночью обратите в пепел четыре деревни, расположенные неподалеку – они отмечены на карте, я тебе дам ее. Грабежами не отвлекаться. Между деревнями – треть дневного перехода, но со сменными лошадьми вы успеете за ночь вырезать их, сжечь и вернуться в болото. На ноги лошадей наденьте когти, в деревнях разбросайте серу и измажьте землю люфорной мазью, она пятнами светится во тьме. Свирты суеверны. Для них это – знаки нашествия демонов. Пусть думают, что я вызвал их. Если будут потери, трупы забрать. Вернетесь тем же путем, ночами. Пока они стянут войска, вы будете далеко. Главное – останьтесь незамеченными, невидимыми духами смерти и разрушения. Перед выходом из болота оденьтесь подобающим образом – маски, шкуры, когти и прочее возьмете в обозе, он подойдет сюда к утру.

Он замолчал. Вернулась ночная тишина, прерываемая лишь потрескиванием догорающих домов. Мейр склонился в знак понимания, и Арек уже хотел отпустить его, как вдруг послышались хриплые крики и свист солдат. Затем показался всадник, к лошади которого была привязана длинная веревка. На ее конце, скользя и перекатываясь по насту, извивался человек.

– 

Кого-то еще откопали – заметил тысячник с кривой ухмылкой на лице, – Эти свиньи зарываются в снег. Думают избежать нашей стали. Клянусь демонами горы Ойх, в следующий раз возьму с собой собак. Ни одна тварь не уползет!

В этот момент лошадь пронеслась сквозь провал ворот, и человек, влекомый веревкой, налетел на покосившийся столб.

– 

Конец ему. – довольно улыбнулся Мейр: – Но гляжу, у моих стервятников в запасе еще трое! Может быть, господин желает…

– 

Приведите их сюда – бросил Арек: – Я хочу поговорить с ними.

– 

Да, мой повелитель! – воскликнул тысячник, вскочил в седло и помчался к солдатам, что привязывали новую жертву к нетерпеливо пританцовывавшему коню.

Не успело сердце ударить и сотни раз, как трое пленников предстали перед Ареком. Ободранные и избитые, в крови и саже, почти полностью лишенные одежды, они походили скорее на воскрешенные трупы, чем на живых людей. Приглядевшись, Арек обнаружил среди них молодую женщину. Из мужчин же первому, пожалуй, едва исполнилось двадцать, а второму давно перевалило за шестьдесят.

Пленников поставили на колени, и они застыли как вкопанные – без движения, без выражений в лицах – словно загнанные животные, смирившиеся с тем, что пришел их последний час. Вдруг молодой мужчина поднял взгляд на Арека и лицо его исказилось:

– Разрушитель! Будь ты проклят! – сорванным голосом крикнул он и плюнул, целя тому в голову. Слюна не долетела и опустилась на сапог, размазавшись по голенищу. А еще через миг храбрец был уже почти мертв – в его животе по самую рукоять торчал меч, и только рука Арека не давала дрожащему в конвульсиях телу опуститься на грязный лед. Выражение лица Разрушителя не изменилось, все также бесстрастно смотрел он в умирающие глаза пленника.

– 

Ненависть приводит к смерти, – с едва уловимой издевкой назидательно произнес Арек, – Запомни это, мой друг.

Меч покинул тело, и оно осело в сугроб. Мертвое – к неживому.

Старик в ужасе отпрянул и едва не потерял равновесие. Вероятно, он ожидал, что будет следующим. Однако Арек подошел к женщине и внимательно оглядел ее. Та все также стояла на коленях, не шевелясь. В широко распахнутых глазах бликовали оранжевые тени огня, сплетаясь в танце с черными тенями смерти. Она была почти голой. Лишь какая-то обувь осталась на ней, да обрывки платья, судорожно прижимаемые к груди, напоминали о том, что женщина эта не всегда разгуливала нагишом по снегу.

Солдаты нашли ее недавно. Выкопали из сугроба, где она думала отсидеться вместе с другими пленниками. Поэтому она была более-менее цела: пара синяков и несколько царапин -не в счет. Это тело еще могло бы жить. Могло бы…

Арек схватил девушку за плечи и поднял с колен. Взял двумя пальцами за подбородок и развернул ее лицо к себе так, чтобы глаза смотрели в глаза.

– 

Ты тоже ненавидишь меня? – спросил он тихо. Так тихо, что никто кроме женщины не услышал.

– 

Ненависть порождает смерть – неожиданно повторила она слова Разрушителя.

– 

А ты боишься умереть… – холодно улыбнулся он.

– 

Нет – прошептала она, и, опустив глаза, добавила: – Но я хочу жить.

– 

Жить? – деланно удивился Арек: – А зачем тебе жизнь? Сегодня ты дышишь, а завтра… – и он кивнул на труп в снегу: – Завтра тебя склюют вороны или сожрут дикие собаки. Что держит тебя, если ты не страшишься смерти?

Женщина молчала – все вокруг молчали, лишь бревна амбара никак не желали убить в себе огонь и успокоиться – они щелкали, выбрасывая угли, и те шипели, падая в замерзающую лужу.

– 

Я люблю жизнь – внезапно выпалила женщина и подняла на Арека вспыхнувший взгляд – Я люблю людей и знаю теперь, что это значит.

– 

Любишь людей?! – уже искренне рассмеялся Арек: – Вон того – он указал на окровавленную и ухмыляющуюся рожу солдата: – И вот этого – он ткнул пальцем в дрожащего старика: – И того тоже, да? – Арек махнул рукой в сторону, и все обернулись, чтобы увидеть, как один из людей Мейра стаскивает сапоги с покойника.

– 

Да – твердо ответила она, и повторила, – Да! Чем больше их ненависть, тем больше любви требуется им.

– 

Может, ты и меня любишь, женщина? – и Разрушитель уперся ей в глаза ледяным взглядом. Взглядом, по которому, как северное сияние по полярному небу, бродила насмешка.

– 

Тебя – особенно сильно, – неожиданно усмехнувшись, произнесла девушка.

Арек расхохотался. Все вокруг расхохотались, позвякивая оружием. Тлевшее рядом с ними бревно оглушительно треснуло и потухло. Стало заметно темнее.

– 

Пусть идет. – приказал Разрушитель: – Пусть уходит отсюда, и никто не должен трогать ее. Она безумна.

Арек склонился к ней, словно бы разглядывая ее лицо вблизи, будто хотел получше запомнить его:

– 

Если твоя любовь хоть чего-то стоит – произнес он, приблизив свои губы к ее губам так, чтобы слова перетекали изо рта в рот, и никто другой не слышал их: – ты выживешь, а иначе рассказывай свои сказки волкам, когда они придут за свежим мясом. Если раньше не замерзнешь. Уходи!

Солдаты и, в первую очередь, их тысячник Мейр, застыли пораженные, глядя вслед удаляющейся женской фигуре. Она так и не надела платье, по-прежнему прижимая его к груди. Вскоре девушка, пошатываясь, скрылась из глаз во мраке ранневесенней ночи, безусловно обреченная на верную гибель в снегах Орейской пустоши.

Арек несколько мгновений простоял молча.

Затем поднял лицо к небу, где в разрыве облаков показалась яркая звезда.

– 

Этого убить, – без выражения в голосе приказал он солдатам, даже не взглянув на старика.

Вскрик и хруст разрубленной плоти подтвердили исполнение приговора.

***

Четырнадцать дней прошло с тех пор, как тысяча Мейра покинула обугленные останки Бельсао. Подобная облаку черных птиц, как стая перелетных, изголодавшихся демонов, ушли всадники на юг, в страну свиртов, и с тех пор не было от них вестей.

Новый день застал Арека в пути. Утро, едва отличимое от ночи, немного подсветлило серую небесную пелену. Снег уже почти весь сошел. Бурая от прошлогодней травы земля ждала солнца, чтобы выбросить на поверхность молодые побеги, зацвести, приманивая насекомых, создать иллюзию радости – обманчивой радости жизни.

Глаза слипались, он с трудом размыкал веки – ночь в седле. Изредка проваливаясь в забытье, Разрушитель позволял телу немного отдохнуть. Тело несовершенно, как и природа, его создавшая. Тело требует сна, покоя, вечного покоя – и этот покой будет ему дарован в свое время.

Арек редко и мало спал, обычно обходясь неглубокой дремотой: покачиваясь в седле опасно терять контроль. Он частично присутствовал, наполовину бодрствовал всегда. Может быть, это и было причиной того, что сны почти не приходили к нему. В те же краткие промежутки, когда он подрубленным деревом валился на ложе, приготовленное солдатами – охапку соломы, шкуру, реже – кровать в каком-нибудь доме – время словно бы пролетало мгновенно. Только сомкнул веки – и уже открыл их, готовый к движению.

Не единожды уже привычка выпрыгивать из сна с мечом в руке удивляла и прерывала жизнь особо удачливых убийц, что умудрялись иногда проникать к нему сквозь частокол глаз и пик гвардейцев. Этих он убивал сразу. Неудачливых ждали пытки.

И был только один сон, который Арек мог бы вспомнить в любой момент и во всех подробностях. Этот сон он видел трижды.

Ему снилась чернота. Сплошная и неразрывная, которую и узнать-то получалось только потому, что он – не помнящий имени – был, а больше ничего не было. Затем приходил шорох. Как будто большая змея сползает по песчаному склону долго-долго, не имея возможности остановиться. Шорох наполнял собой невидимое пространство, заставляя Арека совершать усилие – усилие нечеловеческое – чтобы открыть глаза – оказывалось, что у него есть глаза – и разорвать черноту, как рвут ткань или бумагу, выпуская из себя притаившуюся в глубине бледность, туман или нечто иное, белесое и мертвое, но подвижное и непостоянное по форме. Дымка или облако, пар или дым, это нечто выходило из тела – оказывалось, у него есть тело – заставляло ощутить неподвижность, скованность, ледяную глыбу, неподъемной тяжестью придавленную к скользящей куда-то поверхности – оказывалось, что существует движение, и шорох вызван им.

Туман терял плотность. Растекаясь, он впитывался в пространство, и глаза начинали видеть – не понимая, не осознавая, не оценивая на прочность – просто фиксируя новую черноту, в отличие от прежней – существующую. В этой новой черноте мерцали глаза, смотрящие на Арека так же, как и он глядел на них – без выражения, без мысли. Все они были ярко-белыми и очень маленькими – будто проколы дневного света в черной шторе. Как потом понимал Арек, это были звезды.

Холод и окаменелость, шуршание поверхности под спиной, белые глаза звезд и редкие снежинки, ближе к концу сна наполнявшие воздух и осмеливавшиеся садиться на лицо…

Вдруг остановка. Потеря звука движения. Новый звук на грани слуха – это метет поземка. Вспышки света в черном небе, разливы многоцветных огней от края и до края его, контуры чего-то большого над головой – наверное, это были деревья. Затем лицо человека – сознание уже уплывает, не запомнить черт, лишь спутанная борода да блеск глаз остаются в памяти. И снова чернота, третья: живая и липкая, теплая, с рыжими вспышками огня – тоже живого, от горящей древесины.

Потом пробуждение.

В первый раз Арек видел этот сон очень давно; так давно, что и не вспомнить, где и когда именно. Воспоминаний о детстве не осталось вовсе. Вероятно, еще тогда.

Второй раз снежная равнина привиделась ему несколько лет назад по дороге из Северной Гавани в Уйтрехт, королевство кутающихся в шубы людей, войском которым служат мороз и непроходимые ледяные горы.

Тогда еще не было Разрушителя – императора-демона, ужаса и дрожи многих народов. А был молодой воин… ну, пусть молодой волк из стаи морских бродяг, стремившийся схватить оленя своей удачи и утолить им голод тщеславия. Один, в тайне от всех, отправился он на север, перебрался через снега и ледяные пропасти гор, попирая ногами их неприступность, и попал в Уйтрехт. Он легко миновал немногочисленную охрану, что вовсе не насторожило его, заносчивого, и проник во дворец Вечной Ночи, где украл, вырвав из сияющего ледника, символ веры северного народа – огромный, размером с человеческую голову, кристалл топаза. Бледно-голубой прозрачный камень изрядного веса и, должно быть, стоимости.

Будучи привезенной в Гавань, добыча эта доказала бы всем, сколь доблестен и смел воин, насколько он изворотлив, находчив и силен. Возможно, даже неприступная дочь местного торговца пряностями, прекрасная… как же ее звали? – не смогла бы отказать ему…

Арек усмехнулся воспоминанию – чуждыми и совершенно пустыми казались ему мысли того воина. Не было в нем, не осталось ничего с тех пор, как он проснулся в бревенчатой хижине посреди заснеженных лесов. Проснулся, открыл глаза и вышел прочь – не заботясь о пропавшем где-то в снегах кристалле, не вспоминая Гавань, забыв имя девушки и потеряв свое.

Первого, кого встретил Разрушитель, звали Ареком. У него были: дрянной меч, жадные глаза и медлительное тело. Оставив себе оружие и имя, Разрушитель пошел на юг.

Зима в том году затянулась. Ледяные дороги рек продержались долго. Достаточно долго для того, чтобы привести Арека в лагерь лесного короля Бамарата, а затем выдержать груз отряда, с новым вожаком ступившего на лед – нести огонь и смерть вниз по руслу, к домам и крепостям, к людям.

В третий раз тот же сон явился Ареку совсем недавно, в начале весны, когда он с двухсоттысячной армией двинулся на восток, сквозь заваленную снегом проплешину Орейской пустоши, через Пекскую низменность. В ночь перед посещением Бельсао – надо же, запомнил название – пришел этот сон в последний раз, ничем не отличаясь от двух предыдущих.

Ныне же серый весенний день моросил мелким дождем по кустам и деревьям, в ветвях которых уже притаились и набухли, готовые разорваться листьями, новые почки, по глине под копытами лошадей, по их спинам и гривам, по шлемам и плащам всадников.

Движение, постоянное и циклическое. Как в природе, так и в человеческих стаях. Есть в нем что-то усыпляющее, затмевающее глаза, заволакивающее. Немного побыв в этом танце перестаешь замечать его и кажется, будто всегда и везде есть какие-то цели, потребности, смысл… Тогда как нет ничего! Пустое вращение мертвого мира, наполненного движущимися телами, болезненная иллюзия, морок, нежить.

"И нежитью иду сам, огнем и сталью иду, как земляной червяк прогрызаю проходы. Куда и зачем – не все ли равно?!" – обрубил затянувшуюся мысль Разрушитель.

Привлеченный оживлением среди передних всадников, он присмотрелся к горизонту: человек на лошади, едет быстро, на пике – значок вестника.

Сразу две новости привез гонец.

Первая: Мейр вернулся, выполнив задание полностью.

"Что ж, значит, ему вести передовой отряд" – решил Арек.