Камфора и Роза

И чудо случилось: раздался хриплый вдох, потом слабый плач. Цвет лица малышки стал постепенно возвращаться к нормальному. Она задышала! Бабушка осторожно перевернула ее, прижала к себе, продолжая нежно похлопывать.

Нина Митрофановна посмотрела в сторону дочери и облегчённо тихо сказала ей:

– Всё… Всё хорошо. Дышит. Видишь? Дышит.

Молодая мама, наконец, вдохнув полной грудью, рухнула на подушку, по лицу текли слезы облегчения. Она смотрела на свою мать, державшую её дочь – этого крошечного, снова розовеющего человечка, который только что балансировал на краю между жизнью и смертью.

Татьяна сквозь слезы, дрожащим от пережитого волнения голосом благодарила свою мамочку и Бога за это чудесное спасение.

– Мама… Спасибо… Я… я ничего не смогла… – произнесла она, не находя слов, чтобы выразить всю гамму чувств: ужас, беспомощность и безмерную благодарность.

Нина Митрофановна села рядом с ней на кровать и стала нежно успокаивать свою дочь, одной рукой укачивая внучку, а другой поглаживая Татьяну по плечу, и от этих прикосновений та чувствовала такую силу, такую поддержку.

– Танечка, ты только что родила, ты вся измотана. Главное – наше солнышко с нами. Все хорошо.

Она оглядела переполненный и гудящий, как улей, дом, где муж дочери только вернулся с запыхавшейся фельдшером, где Танина свекровь заглядывала в дверь с вопросами, где лежал её больной муж. На её плечах в тот вечер лежала забота обо всех. Но в этот момент, глядя на измученную дочь, она крепче прижимала к себе задышавшую внучку.

Нина Митрофановна качала её и тихо повторяла, больше для успокоения себя, конечно:

– Слава Богу… Слава Богу, что успела…

Молодая мама смотрела на них – на свою мать и свою дочь. В этом хаосе, нехватке опыта, болезни отца и тесноте, именно руки ее матери стали той надежной опорой, которая спасла самое дорогое. Эта ночь, полная ужаса и чудесного спасения, навсегда осталась в ее памяти, а в сердце – глубочайшая благодарность матери за жизнь дочери.

Пятьсот рублей в кармане. Оля

Самая младшая в семье – Ольга, яркая, длинноногая молодая женщина, будто сошедшая с подиума модель, с очаровательной улыбкой и такими же кудрявыми волосами, как у нашей мамочки, правда, её волнистые локоны плавно переходили в более мелкие, игривые кудряшки. Оле, работая учителем географии и биологии в соседнем районе, вырваться к маме удавалось лишь на каникулах или во время отпуска. Её визиты были редки, но каждый раз полны искренней радости и сладкого волнения. Когда же это случалось – Нина Митрофановна встречала Ольгу так, будто не видела годы.

Каждый приезд начинался одинаково трогательно – едва дочь переступала порог, мамочка, облаченная в свой цветастый фланелевый тёплый домашний халат, крепко обнимала её и подолгу не отпускала, замирая в этом объятии на несколько минут, словно пытаясь запомнить каждое мгновение, проведённое с дочерью. В её серо-голубых глазах, полных нежности, читалось: «Ты вернулась, моя дорогая».

– Олечка, как же я соскучилась! – с искренней радостью произносила Нина Митрофановна, отстраняясь и вглядываясь в лицо дочери, как будто искала в нём отражение своей любви.

Она неизменно удивлялась, если Ольга приезжала без предупреждения, «сюрпризом». Вечерами за чаем, воду для которого мамочка согревала в старинном чайнике с характерным свистом при закипании, они вели душевные разговоры, не нарушая теплых семейных традиций. Мама расспрашивала про школу, про детей, про Олиного мужа, она умело поддерживала их разговор о быте и делах на работе, про то, как живётся ей в отдаленном селе.

Особенно же запомнились Оле дни рождения матери, когда собиралась их вся большая семья вместе и дом наполнялся смехом, радостью и задорными песнями. Мамочка очень любила, когда приезжали с внуками. Эти дни всегда начинались с похода в ближайший продуктовый магазин, где любящая бабушка, Нина Митрофановна, покупала им сладости, фрукты и небольшие подарочки, так по-своему налаживая с внуками близкие отношения. Но ярче всего в памяти дочери сохранилось не тепло этих встреч, а тепло объятий самой мамочки, когда они могли лежать рядом под мягким шерстяным одеялом, сшитым вручную умелыми мамиными руками.

Провожала мама всегда до самой дороги, где останавливался проходящий автобус. А это было целых три с половиной километра в одну сторону, надо было идти добрых полчаса пешком мимо живописного пруда с уточками и кладбища, где был похоронен её муж, Николай Иванович, через поля, на которых из года в год чередовались озимые зерновые с гречихой. И шла она не просто так – обязательно хватала какую-нибудь сумку или пакет, чтобы помочь донести. Каждый отъезд она пускала слезу, когда Оля уже садилась в салон автобуса.

– Мам, я скоро вернусь! – обещала она, обнимая своего самого родного человека, чьи тёплые руки всегда умели согреть.

– Я тебя дождусь, моя хорошая! – отвечала растроганная Нина Митрофановна, и стояла, махая дочке, пока отъезжающая маршрутка не скрывалась за горизонтом. А по возвращении домой Ольга частенько обнаруживала у себя в кармане пятьсот рублей, которые мама незаметно засунула ей «на дорожку».

Но один раз всё пошло не так…

Зима в том году выдалась суровая, с морозами, что скрипели под ногами, и ветрами, будто вывернутыми наизнанку. И вот в один из таких дней, когда лютая пурга не просто мела, а бесновалась за окнами, закручивая снежные смерчи, им предстояло уезжать. Они стояли на пороге – Оля с сердцем, сжатым в комок тревоги, и двое малышей, в своей теплой зимней одежде, больше похожих на неуклюжих плюшевых мишек, чем на детей.

– Мамочка, ты не выходи! – умоляла дочь, продолжая укутывать детей. – Метель жуткая. Мы сами как-нибудь!

– Какие сами? – решительно натягивала мама валенки и шубу, повязав платок «по-бабушкински» – туго на шее у подбородка, весь её вид говорил о том, что спорить с ней бесполезно. – Ты одна с двумя малышами в такую погоду – ни за что! Провожу вас до дороги. Не спорь!

И они пошли, вернее, поползли сквозь белую мглу, пробираясь за село к трассе.

Пурга была настолько плотной, что мир сузился до нескольких шагов вперед. Снежные иглы кололи лицо. Дети жались к Ольге, испуганно хватая руками полы её пальто. Из-за густой снежной пелены, застилавшей глаза, наконец-то выплыли фары автобуса, и тут же облегчение у Оли смешалось с новой волной тревоги – вдруг он в такую погоду проедет мимо них.

Но автобус подъехал, рыкнул двигателем и остановился. Двери со скрипом открылись, выпуская клубы пара. Ольга, окоченевшая от холода, поторопились заскочить с детьми внутрь, в желанное тепло. Сквозь замерзшее лобовое стекло, покрытое инеем и бушующую метель она успела разглядеть только первые четыре буквы конечного пункта назначения: «Соло…».

Мама помогла дочери втиснуть в салон санки с узлами и попрощалась. Автобус тронулся. Только когда он, натужно урча, выбрался на более-менее расчищенную трассу и снежная завеса немного поредела, до Ольги начало доходить, что автобус почему-то свернул не туда. За окном уже мелькали незнакомые покосившиеся заборы. Сердце упало. Она робко спросила у водителя:

– Мы в Соловьиху едем?

– Какая Соловьиха? – удивился он, не отрываясь от дороги. – Мы в Солоновку. Видишь, на табличке: «СОЛОНОВКА».

«СОЛО…» и «СОЛО…». Пурга, спешка, замерзшие стекла – и роковая ошибка. Они сели не в тот автобус! Ужас сковал Ольгу. Дети, почувствовав мамин страх, завозились, младшенькая захныкала. Они уехали в совершенно другую сторону!

Водитель, увидев её перекошенное лицо и плачущих детей, только тяжело вздохнул. Он был суровым мужиком с непроницаемым выражением лица, однако в глубине его глаз мелькнуло что-то человеческое.

– Ну что ж вы, мамаша… – пробурчал он, но без злобы. – Ладно, не ревите. На обратном пути высажу вас на трассе. Попутку поймаю, пусть довезут обратно до вашей остановки.

Обещание хоть какой-то помощи немного успокоило Олю. Вскоре он действительно остановился на развилке, вышел вместе с ними на ледяной ветер и буквально через несколько минут остановил проезжающую машину. Коротко объяснил водителю ситуацию. Тот кивнул: «Садитесь, мать с детьми подброшу».

Когда они наконец добрались обратно, был уже поздний вечер. Темнота кромешная, разрываемая только летящим снегом. Они поплелись по знакомой, но занесенной тропинке к маминому дому. Ноги вязли, санки с поклажей казались неподъемными, дети, всхлипывая, едва волочили ноги.

И вот – родной порог. Свет в окне. Ольга еле подняла руку, чтобы постучать. Дверь распахнулась мгновенно, будто мама стояла за ней все это время. Свет из теплой прихожей упал на их заплаканные, покрытые инеем лица.

– Мам… – Оля хотела что-то объяснить, извиниться, но голос предательски дрогнул.

Как же была удивлена Нина Митрофановн, увидев вновь вечером на пороге дочь и внуков! Её глаза, полные беспокойства все эти часы, расширились от чистого, немого изумления. Она смотрела на них, как на призраков из метели, белых от снега, но «живых». Ни упрека, ни вопроса «Как?». Только безмерное облегчение и любовь, читавшаяся во всем ее существе.

– Господи! Что случилось? Да вы же замерзли совсем! – она ахнула, и в следующее мгновение они уже были втянуты в теплые объятия, в запах топящейся печки и свежеиспеченного хлеба. – Заходите же скорее, путешественники мои! Ничего себе… Ну и ну…

– Да мы не в тот автобус сели, мам… – ответила Оля с разочарованием в голосе. – Чуть не затерялись…

Переночевали, укрывшись мамиными шерстяными одеялами, наслаждаясь теплом, исходящим от нагретых труб парового отопления. Утро встретило их все той же крепкой стужей, но пурга немного поутихла. И что вы думаете? Собравшись снова в путь, они увидели ту же картину: мама, уже в валенках и шубе, повязанная тем же платком, стояла в прихожей с ещё более решительным видом.

– Мам, ну не надо! – взмолилась дочь. – Вчера из-за нас ты чуть не замерзла!

– Какое «не надо»? – отрезала она, помогая застегнуть куртку старшему. – Раз вчера не получилось проводить – сегодня провожу обязательно. Чтобы уж наверняка. А то опять в Солоновку уедете… – в ее глазах мелькнула теплая усмешка, снимавшая весь вчерашний ужас.

И они снова пошли. По тому же пути, сквозь тот же мороз. Но теперь сквозь колючий воздух звенел не только скрип снега под ногами, но и их смех. Смех облегчения, любви и понимания, что есть на свете сила, перед которой отступает любая пурга – сила материнского сердца, готового идти за тобой хоть на край света, туда и обратно, хоть дважды за день. И пока они шли, одна мамина рука твердо и надежно вела дочь за локоть, а другая крепко держала маленькую ладошку Олиного сына.

Разговоры о Казахстане. Ия

Дорога до маминого дома на Алтае всегда казалась мне слишком долгой. Я приезжала редко, всего раз или два в год. Жизнь в другом регионе, должность заведующей аптекой в условиях вечного дефицита кадров – это означало бесконечные смены за кассой, график, разорванный на части. Выбить отпуск было подвигом, да и выпадал он не всегда на лето, когда так хотелось путешествовать. Каждая такая вырванная у суеты возможность – и вот, я уже мчусь по знакомой дороге, сердце колотится в предвкушении. Раньше это было «к родителям». Теперь, после долгой болезни отца, оставалось только «к маме».

Дверь распахивалась.

– Мамочка! – и я почти влетала в прихожую, и первое, что я делала – крепко-крепко обнимала хрупкую, но удивительно сильную в своем объятии Нину Митрофановну. – Так соскучилась!

– Ну наконец-то! – мама отстранялась ровно настолько, чтобы разглядеть меня, впитывая каждую черточку лица, и тут же ловила меня за руку. – Пойдём! Садись. Чай будешь пить? Наливаю, – и уже через мгновение на кухне свистел чайник, а на столе появлялись любимые мамины пирожки. – Рассказывай, как там у вас дела.

Разговоры с мамой были особенными, как глоток горного воздуха. По образованию Нина Митрофановна была мастером холодильных установок, но ее душа и ум не знали границ. Она могла увлеченно говорить о чем угодно – о новостях, о книгах, о погоде на Алтае – и самые обычные вещи в ее рассказах оживали, становились волшебными. Но чаще всего, особенно за вечерним чаем с душистым алтайским мёдом, разговор плавно возвращался туда, где билось сердце ее молодости – в Казахстан.

Как-то раз, согревая ладони о горячую кружку, я спросила:

– Мам, а ты про Казахстан вспоминаешь? – в моём голосе звучала нежность. – Ведь у вас с отцом там вся молодость прошла, любовь, мы родились…

– Конечно, вспоминаю, – глаза Нины Митрофановны затуманились, устремляясь вдаль, будто сквозь стены кухни она видела бескрайние степи и синие горные хребты. – Мы с твоим отцом… на мотоцикле гоняли по горам-степям. Зиму почти не помню – только лето и весну. Такая красота…

– А я так хочу попасть туда весной, когда там подснежники! – воодушевилась я. – Ну, не совсем подснежники, а крокусы… и потом, когда все цветет!

– У нас вот за бугром они росли, – мама махнула рукой куда-то в сторону окна, словно указывая на невидимый пригорок. – Поднимешься на горку – а они там, белые-белые, ковром. А здесь я даже не знаю, где их искать.

– Здесь тоже таких не видела, – задумалась я, перебирая в памяти сибирские весны. – У нас первые цветы – желтенькие, но это не подснежники…

– Огоньки? – предположила мама.

– Нет, огоньки позже, в конце мая.

– Гусиные лапки?

– Первоцветы, кажется. Или стародубки… А может, горицветы… – я морщила лоб, пытаясь вспомнить.

– Не знаю такие, – мама улыбнулась своей мягкой улыбкой. – Вылетело из головы. Старость…

– В Казахстане тоже были желтенькие, а здесь…

– Лапчатки там? – снова попыталась угадать Нина Митрофановна.

– Нет, у лапчаток пять лепестков, а у тех, помнишь, больше, – оживилась я. – А потом к лету всё цвело! Как петушки, сиреневые такие, высокие…

– Шалфей? – спросила мама.

– Нет, шалфей другой. Вот такие! – я подняла руку высоко над полом.

– Ой, как же они назывались… – Нина Митрофановна замерла, напряженно вспоминая.

– Ирисы? – подсказала я.

– Да! – мама рассмеялась, и смех ее был легким, как звон колокольчика. – Вот же, совсем забыла! Ирисы!

– Ха-ха-ха! – я тоже залилась смехом, откинувшись на спинку кухонного углового диванчика. – Всё в голове перебрала: петушки, шалфей… а это просто ирисы!

– У нас дома в палисаднике они сиреневые, – продолжала мама, оживляясь воспоминаниями.

– А там, в горах, были и жёлтые! И маки! Алые поля! И тюльпаны! А ещё… а ещё пионы дикие – марьин корень мы их называли. Помнишь, мам?

– Помню, – кивнула Нина Митрофановна. – Красота неописуемая. Здесь, на Алтае, тоже похожая растительность, – добавила она. – Только там… там мы на мотоцикле носились – то на пасеку свою, то на сенокос. Ветер в лицо, степь, да горы кругом… А здесь уже не ездили так…

– Надо у Олиного мужа спросить, – предложила я, имея в виду мужа моей самой младшей сестры. – Он же у неё заядлый охотник, все леса и горы тут обошёл вдоль и поперёк, каждую тропинку знает.

– О-о-о! – глаза мамы загорелись. – Тот точно всё знает! Как начнёт рассказывать про алтайские горы, про зверей, про цветы – так сразу и представишь всё в красках, даже запахи учуешь… Мастер он на слова!

Так мы сидели за столом, допивая остывший чай, смеялись над своей забывчивостью, перебивали друг друга, выхватывая из памяти все новые детали казахстанской весны и лета. И в эти простые, наполненные смехом и теплом моменты, Казахстан переставал быть далеким государством на карте. Он становился близким, осязаемым, частью нашей общей истории, теперешнего дома и этого незримого моста между прошлым и настоящим, который так крепко держали наши, переплетенные за чашкой чая, руки и сердца. За окном был Алтай, а в маленькой кухне – кусочек цветущих гор и степей маминой юности.

«Если бы я знала…». Женя

За окном кухни моросил мелкий, навязчивый дождь. Он словно обволакивал дом серой пеленой, настраивая на тихие, невеселые размышления. Нина Митрофановна сидела за столом, но ее руки выдавали внутреннюю бурю. Одна дрожала сильнее обычного – старый, ненавистный тремор. Пальцы другой нервно теребили жесткий край клеенчатой скатерти, будто ища опору.

Женя, старшая дочь, мгновенно почувствовала тревогу. Она осторожно присела рядом с мамочкой.

– С тобой всё хорошо? – спросила она её тихо и осторожно, голосом полным сочувствия, каким говорят с тем, кто нуждается в помощи и утешении.

Голос матери дрогнул, став хрупким и неуверенным:

– С отцом… – Нина Митрофановна с трудом выдавила слова. – Я думаю, у него тогда всё-таки был инсульт. Может, ещё что… Не знаю…

Она вздохнула, и ее глаза, полные немой печали, встретились с дочерними. Евгения замерла. В этот миг между ними не было мамы и дочки – были две женщины, две подруги, разделенные годами, но связанные общей болью. Возрастные границы растворились в воздухе кухни, насыщенном запахом специй.

– Я делюсь с тобой, потому что знаю – дальше эти слова никуда не уйдут, – мать крепко сжала Женину руку. В этом жесте была и благодарность, и отчаянная потребность в понимании. – Ты единственная, кому я могу сказать все это.

Женя почувствовала, как комок подступает к горлу. Воспоминания хлынули волной.

– Знаешь, мамочка, если бы я тогда, когда папа заболел, знала всё то, что знаю сейчас… – голос ее дрогнул, – может, у нас с тобой всё сложилось бы иначе… и с папой…

– Да, – тихо согласилась мать, и в этом коротком слове звучала целая жизнь сожалений. – Когда ваш отец начал буквально сохнуть на глазах… Мне было так страшно. Переживала, будто это был конец света. Не на кого было опереться… Делилась с тобой, потому что доверяла. Как самой старшей. Как равной.

– А мне казалось, что я и правда взрослею, что мы – подруги, – прошептала Женя. Она смотрела на эту хрупкую женщину, на ее усталое лицо, изрезанное морщинами забот. Перед ней была не всесильная мама ее детства, а просто человек – измученный, напуганный, годами носивший «маску силы» ради них, четырёх дочерей. К каждой из них она находила свой ключик: строгость, ласку, терпение… А себе оставляла лишь груз переживаний.

– Я просто старалась… для семьи… – призналась Нина Митрофановна, и в этой простой фразе была вся ее жизнь.

Женя не выдержала, обняла мать. И перед ее мысленным взором встал тот страшный день в Казахстане, до мельчайших деталей: слабый, прерывистый зов матери, отец в лесу, ее роль «самой старшей» в вызове врача… И пальто. Зелёное пальто на маме, насквозь пропитанное алой кровью, когда ее увозила скорая. Кровью, которая текла, пока мать откладывала визит к врачу «на потом», жертвуя собой ради всех.

– Мам… я помню… пальто… – вырвалось у Жени сквозь слезы.

– Да… тяжелый случай, – мать устало кивнула, глядя в окно на бегущие по небу серые тучи. – Но я рада, что ты была рядом, доченька.

– Господи, спасибо тебе, что оставил ее с нами, – прошептала Женя, а потом, собравшись, сказала твердо: – Я всегда буду рядом. Очень горжусь тобой. Люблю! Ты столько сделала…