СФСР

Он не включал свет. Оставался в темноте, словно на исповеди, чувствуя, как внутри всё ломается и перемалывается. Выбора больше не было – дорога осталась одна. А всё, что было раньше, останется по ту сторону, где люди ещё верили, что можно жить, не выбирая.

Глава 6

Прошла неделя с момента вступления закона в силу. Катастроф не случилось: дома стояли на прежних местах, маршрутки тормозили на знакомых остановках, вывески аптек мигали зелёными крестами. Город жил, работал и дышал, но чем—то другим, словно изменился состав воздуха и тех, кто им дышал.

Аркадий вышел на улицу чуть позже обычного. Над Первопрестольском нависло мутное небо, словно слегка потёртое ластиком. Холод был навязчивым, на грани неприятного. Воздух казался густым, с металлическим привкусом, словно сам город порождал такую погоду, подходящую его нынешнему облику.

Улица встретила его безразличием. Прошёл мужчина с папкой, за ним – женщина в светлом пальто. Никто не смотрел по сторонам. Всё замедлилось, и люди двигались, как актёры спектакля, давно забывшие смысл своих ролей.

На углу стояла деревянная конструкция – плаха. Не новостройка, не реклама, просто часть нового ландшафта. К ней была привязана женщина в разорванной одежде, едва прикрывавшей грудь и бёдра. Лицо её было спокойно, глаза пусты. Несколько прохожих, не скрывая интереса, подходили ближе и без всякого стеснения трогали её за промежность, за грудь, за живот. Женщина не реагировала. Ни взгляда, ни жеста, ни вздоха. Словно её уже не было, словно осталась только оболочка, вросшая в дерево и ставшая частью улицы. Глаза смотрели вперёд, в никуда, без мольбы и без вызова. Словно в ней что—то замерло, но не исчезло. Просто стало неподвижным.

Мимо проходили люди, мужчина поправлял рукав, девушка смотрела в телефон. Никто не оборачивался. Плахи перестали удивлять, стали обычными, как урны, таблички или скамейки. Их уже не замечали, и это было признанием.

Аркадий замедлил шаг, но не остановился. Внутренняя тревога вспыхнула и быстро угасла. Он пошёл дальше к министерскому комплексу, где предстояло провести несколько часов.

По дороге он заметил ещё одну плаху. Возле неё стояла молодая женщина с опущенными плечами, будто уставшая от самого своего существования здесь. Слегка наклонённая вперёд, она выглядела человеком, слишком ясно осознавшим происходящее.

Вокруг не было беспокойства. Люди шли своим путём, машины двигались ровно и предсказуемо. Городу не нужно было привыкать – он просто перестроился, будто давно этого ждал.

Над одной из дверей висела табличка: «Регистрация и проверка». Сквозь стекло виднелись фигуры. Очередей не было: процесс шёл гладко, ровно, но с той пугающей упорядоченностью, когда системе уже не нужны объяснения.

На перекрёстке Аркадий остановился, ожидая зелёного света. Рядом стояла пара – мужчина и женщина примерно его возраста. Мужчина говорил тихим голосом, а женщина слушала без выражения, с ухоженным и красивым лицом, лишённым эмоций. Когда загорелся сигнал, они перешли дорогу, не меняя скорости. Их движения казались заранее отрепетированными.

Аркадий понимал, что Первопрестольск живёт размеренно, по расписанию, но слишком жёстко, почти агрессивно, будто жизнь стала инструментом принуждения. Под этим спокойствием скрывалась другая, невидимая реальность, напряжённая до предела. Словно город дышал теперь не воздухом, а приказами или страхом.

Он прошёл аллеей с плафонами тёплого света. На скамейках сидели люди: кто—то читал, кто—то смотрел вперёд. Молодые парни беззвучно разговаривали, двигались губы, но звуков не было слышно. Отсутствовали смех, музыка и телефонные разговоры. Всё было лишено эмоций.

Неподалёку – ещё одна плаха. Аркадий больше не удивлялся. Женщина, привязанная к ней, закрыла глаза, отгородившись от происходящего внутренней тишиной. В её выражении читалась пустота, непроницаемая и неподвижная, недоступная пониманию Аркадия.

Проходя мимо, он услышал чьи—то слова:

– У неё третья степень. Сегодня заберут.

Третья степень означала окончательную потерю прав: женщина официально признавалась вне гражданской структуры и подлежала немедленному изъятию. Это была последняя отметка в цифровом протоколе, исключающая обсуждения и отсрочки. После неё наступала «переводка» – этап, о котором говорили вполголоса, предпочитая не задавать лишних вопросов.

Мужчина в сером пальто произнёс эти слова спокойно и ровно, даже не сбавляя шага, словно говорил о погоде. Ни намёка на угрозу или драму.

Время продолжало двигаться, а вместе с ним жил и город. Только прежнюю «жизнь» заменили распорядок, адаптация и выполнение инструкций.

Аркадий свернул к мосту. Внизу текла тусклая и спокойная Квача. Вода двигалась равномерно, бесшумно, без лодок и волнений, отражая лишь серое небо и чёрные опоры моста, уходящие вдаль, словно следы навсегда ушедшего времени. Ладогин остановился у перил, глядя вниз. Откровений не последовало – только отчётливое ощущение, что прежний город исчез. Не физически, а просто ускользнул из реальности, оставив на своём месте точную копию с иным содержанием.

Вдалеке на перекрёстке остановилась служебная машина, из которой вышли двое мужчин в форме. Один из них держал стандартное устройство для сканирования – плоское и серое, как всё вокруг. Аркадий видел, как они подошли к женщине, коротко что—то сказали и проверили её запястье. После обмена фразами женщина спокойно последовала за ними, словно давно ожидала этого. Прохожие так и не обращали внимания: никто не остановился, не вмешался, не спросил. Всё происходило в рамках нового порядка, превратившего такие сцены в повседневность.

Аркадий ощутил, как внутри зашевелилось что—то острое: то ли гнев, то ли ужас, но чувство быстро угасло, растворившись в привычке. Он развернулся и пошёл обратно. Мир не рухнул – он просто изменился.

Недалеко от главной улицы, за автобусной остановкой и рекламным пилоном «Чип – значит защита», стоял небольшой павильон. Современный, со светодиодными панелями, без вывески, но сразу узнаваемый. На стекле был изображён контур женской фигуры с пунктиром вдоль предплечья – простая, ясная иллюстрация цели визита. Это был один из множества «центров экспресс—чипизации», появившихся за последние дни.

Из павильона доносились звуки, которые раньше никто бы не проигнорировал, но теперь они оставались незамеченными. Не из равнодушия, а из растерянности – люди не понимали, как реагировать, когда сам мир устанавливает новые правила. Изнутри раздавались резкие выкрики, обрывки женских голосов, полных страха и возмущения, беспорядочные команды, сдавленный плач, крики и переходящие в тихие, безнадёжные всхлипывания. Смешивался с этим мужской смех – не злобный, скорее развязный, бытовой, словно в спортзале или курилке.

Автоматические двери то закрывались, то открывались с тихим щелчком, выпуская наружу накопившееся внутри напряжение.

Аркадий замедлил шаг, сам того не осознавая. Его тело бессознательно сопротивлялось движению вперёд, будто каждый следующий шаг угрожал нарушением внутреннего равновесия. Воздух стал гуще, звуки оседали на кожу липким слоем. Отвращение охватило его мгновенно, без предисловий – чистое, концентрированное, как инъекция в вену.

Павильон стоял на идеально вымощенном участке. Светильники ровно горели, камеры на углах не двигались. Вся инфраструктура работала безупречно и слаженно, словно город заранее готовился встроиться в новый механизм без сбоев и пауз. Именно лёгкость, с которой город принял это, внушала наибольший ужас – как органично вписалась точка боли в ежедневный маршрут.

Мимо прошёл мужчина в форменной куртке – возможно, водитель или охранник. Он остановился на секунду, посмотрел внутрь павильона, будто проверяя ожидаемое, и слегка усмехнулся, подтверждая собственные представления о порядке вещей. Затем продолжил путь, не изменив ни выражения лица, ни темпа движения, словно ничего особенного и не произошло.

Аркадий замер на месте. Ему хотелось закрыть уши, зажмуриться, убежать, но детской реакции больше не было. Осталась лишь тяжесть, сдавливающая грудь и пульсирующая в висках. Всё внутри напряглось, сопротивляясь самой мысли о том, что он здесь, среди этого, в этом городе и в эту эпоху.

Раздался пронзительный, неестественный крик, похожий на вопль загнанного в ловушку существа. Звук разорвал воздух, нарушил тишину и мгновенно исчез, будто его и не было. Наступила пауза, затем вновь заговорили – тише и спокойнее. Ровный и безэмоциональный голос диктора объявил о завершении процедуры, словно сообщал о рутинной операции.

Аркадий повернул голову, не желая видеть происходящее, пытаясь уйти от реальности, которая становилась невыносимой. Чтобы обрести внутреннюю тишину, нужно было двигаться, физически вырваться отсюда. Ноги сначала не подчинились, словно застыв в бетоне, удерживая его на месте. Лишь через мгновение он заставил себя идти быстрее, будто пытаясь оставить позади не только здание, но и понимание происходящего.

Каждый шаг отзывался глухим эхом в груди, словно под сводами пустого храма. Пальцы непроизвольно сжались в карманах, цепляясь за реальность. Лицо застыло маской, созданной временем и необходимостью скрывать чувства. Он запрещал себе эмоции, будто любое проявление могло разрушить хрупкий внутренний баланс. Осталось только механическое, спасительное движение вперёд.

Он понимал, что не остановится, не вмешается, не произнесёт ни слова – не потому, что не хотел, а потому что внутри уже принял молчание как часть нового порядка. Это принятие не приносило облегчения, а делало его участником системы, наблюдателем без права вмешательства. Ощущение было сильнее страха – холодное и чуждое онемение, беззвучная пустота, поглотившая живое и оставившая лишь оболочку для безучастного наблюдения.

На противоположной стороне улицы трое мужчин спокойно шли, словно прогуливаясь в выходной день. Один ел пирожок, второй смотрел в телефон, третий вертел в руках чип—паспорт. Они беседовали и смеялись, не обращая внимания на павильон, будто происходящее там не могло коснуться их жизни.

Аркадий свернул за угол, оставляя павильон позади, но звук продолжал звучать внутри него фантомным гулом после взрыва. Мысли путались, сознание двигалось вслепую, словно пробиралось сквозь густой дым. Всё внутри оставалось вязким и серым, как утренний туман над болотом.

Он шёл быстро, слишком быстро для обычной прогулки, но недостаточно, чтобы бежать. На этой грани между скоростью и страхом была его новая норма – точная, лишённая оправданий, единственно возможная для выживания. Он жил в ней, словно в пустом зале с погашенным светом, где каждый шаг был не выбором, а необходимостью.

Здание министерства встретило его тишиной, вычищенной и натренированной за долгие годы. Фасад был безупречен: гладкий камень, полированное стекло и герб на флаге, развевающемся на ветру. Внешне всё оставалось прежним, хотя внутри что—то неуловимо изменилось.

Металлоискатель молчал, охранник не шевельнулся, узнав Аркадия даже не взглянув на него при этом. Сквозняк в вестибюле пах пластиком, антисептиком и чем—то электронным. Люди проходили мимо с одинаково пустыми лицами, без напряжения и ожиданий.

Аркадий шёл вперёд по ковровой дорожке, слегка пружинившей под ногами. Каждое его движение казалось отрепетированным, словно город направлял его по нужному маршруту. Никто не здоровался, не смотрел в его сторону. Тишину нарушал лишь лёгкий шелест обуви и шорох одежды, говорившие за безмолвных людей.

Он прошёл мимо информационного терминала, на экране которого медленно двигалась строка: «Прозрачность – наша защита». Ниже отображались дата, время и график чипизации, выверенный до минуты: фамилии, метки, интервалы. Все слоты были заполнены – система не терпела пустоты.

На третьем этаже коридоры вытягивались, словно стены старались увеличить расстояние между людьми. Двери плотно закрыты, жалюзи опущены до подоконников, карточные сканеры мерцали ровным зелёным светом, напоминая дыхание здания, будто у него была своя собственная жизнь. Белый свет потолочных ламп сиял ровно и чисто, словно в операционной, но вместо стерильности ощущалась лишь холодная пустота, не оставляющая места надежде – продуманная архитектурная обречённость. Люди проходили мимо, неся не дела или документы, а внутреннюю стратегию молчания.

Ладогин свернул к своему крылу. Таблички с фамилиями остались, но шрифт на них стал мельче, словно система перестала стремиться к индивидуальности. Имена растворялись в металле, превращаясь в воспоминания, не подлежащие восстановлению. Напротив секции кадров сидела женщина с рассеянным взглядом и уверенно нажимала кнопки. Лицо её не дрогнуло даже тогда, когда мимо прошёл мужчина в форме и коротко коснулся её плеча. Она продолжила печатать, не замечая происходящего.

Белозёров возник внезапно, как часто бывало с ним, будто материализовавшись из пустоты, из паузы между абзацами. В его облике всё казалось демонстративным: зеркально начищенные туфли, гладкий костюм, жёсткий воротник и натянутая, показная доброжелательность. Картонный стаканчик с кофе, от которого шёл пар, выглядел единственной живой деталью.

– Аркаша! – окликнул он, расплываясь в широкой ухмылке. – Ну как тебе тут? Уже освоился, брат? Теперь всё по уму, сам видишь – ни шагу в сторону, чётко, стабильно, чисто!

Аркадий не остановился, не изменил выражения лица и не повернул головы. Он ограничился коротким кивком – формальным и механическим, отметкой в отчёте. Всё, что он мог бы сказать или выразить, он спрятал за этим движением, сохраняя внутри напряжённую тишину, в которой не оставалось места словам.

Взгляд Аркадия скользнул по лицу Белозёрова, не задержавшись. Всё в нём – от уголков глаз до складки на щеке – вызывало даже не раздражение, а отстранённую антипатию. Перед ним был не человек, а отголосок прошлого, автоматизированная оболочка, внешне убедительная, но утратившая живое содержание, заменённое механической уверенностью и встроенной в систему лояльностью.

Белозёров выдержал паузу, ожидая реакции – жеста или хотя бы лёгкого кивка, подтверждающего его присутствие. Ему нужно было не участие, а лишь формальное признание собственной значимости. Но его реплика повисла в воздухе и осела, как ненужная пыль. Сделав шаг назад, он пригубил кофе и молча направился к административному блоку. Его шаги были по—прежнему уверенными, хотя прежней бодрости уже не было.

Аркадий прошёл дальше, чувствуя, как воздух вокруг становится плотнее, словно пространство отмечало невысказанное столкновение.

Ладогин дошёл до своего кабинета и остановился у двери, слегка приоткрытой, будто напоминая, что формально всё по—прежнему. За порогом порядок ничто не нарушало: папки аккуратно сложены, планшет на нужном месте, ручки в стакане строго вертикальны. Но даже в этих деталях ощущалась едва уловимая вибрация нового порядка, в котором прежняя стабильность была лишь маской. Мир сохранил форму, но полностью изменился по содержанию.

Закрыв дверь, он остался в полумраке кабинета, успокаивающем и привычном. Естественный свет из окна мягко ложился на стол и его руки, будто уверяя, что утро ещё продолжается. Аркадий медленно опустился в кресло и задержал взгляд на тёмном экране монитора. Он не ждал ничего конкретного, но пытался уловить в этой прямоугольной пустоте след чего—то важного, исчезнувшего незаметно и, возможно, навсегда.

В конце рабочего дня Аркадий не захотел сразу ехать домой – возвращение в привычный уют стало тяжелее, чем пребывание вне его стен. Город манил возможностью сбросить дневную тяжесть, и он вышел на улицу без чёткой цели, повинуясь лишь бессознательному стремлению оказаться под открытым небом, словно само пространство могло принести облегчение.

Улицы встретили его тусклым вечерним светом, ложившимся на асфальт мягкими полосами. Сумерки сглаживали очертания зданий и силуэты людей, превращая город в нечёткие тени, словно он постепенно растворялся. Воздух был густым и неподвижным, без ветра и движения – будто застыл, не проникая глубже вдоха.

С утра ситуация в городе стала ещё напряжённее: улицы патрулировали небольшие отряды в одинаковой чёрной одежде без знаков различия, но с выражением уверенности и власти на лицах. Их взгляды цеплялись за прохожих, оценивая и сортируя их. В руках патрульные держали устройства для проверки чипов, поднося их к запястьям женщин без предупреждений и объяснений. В этих действиях не было агрессии, лишь равнодушная эффективность, сухое соблюдение установленного порядка.

Аркадий медленно шёл по центральной улице, не осознавая направления. Сознание его погрузилось в полубессознательную тяжесть, словно мир превратился в бесконечную цепь бессмысленно повторяющихся кадров. Шаги были размеренными и осторожными, будто он боялся нарушить зыбкую реальность, в которой оказался.

Мимо прошла группа мужчин, перегородив дорогу. Они громко смеялись, и их живые, резкие голоса диссонировали с общей приглушённостью улицы. Один из мужчин что—то рассказывал, другие азартно и одобрительно кивали, сопровождая слова циничными замечаниями. Аркадий замедлил шаг, невольно услышав фразу, произнесённую с безразличной жестокостью, словно речь шла не о людях, а о статистике: «Семь уже отправили в актив. Хороший день сегодня».

Аркадий ощутил, как дыхание сбивается, а в груди тяжёлой волной поднялась тревога. Не успев осознать причину этого чувства, он увидел впереди молодую девушку: хрупкую, невысокую, со светлыми, спутанными волосами. Её окружила группа проверяющих. Девушка беспомощно и судорожно сопротивлялась: в её глазах стоял абсолютный ужас. Она искала помощи, взгляд метался по равнодушным лицам прохожих, которые спокойно шли мимо, словно происходящее не касалось их вовсе.

Её отчаянный голос разрывал воздух короткими, тонкими вскриками, которые мгновенно гасли, не находя отклика.

Аркадий остановился, почувствовав глубокий, тошнотворный укол боли внутри. Мысль о помощи вспыхнула ярко, горячо, но тут же утонула в мощной, всепоглощающей волне страха. Этот страх мгновенно подавил любые намерения вмешаться, парализовав его волю и тело.