СФСР

Аркадий увидел видео в закрытом анонимном канале. Сначала он не поверил глазам, убеждая себя, что это монтаж, жестокий розыгрыш. Но уже через несколько секунд сознание с горькой ясностью признало правду. Тело пронзил холод, будто в комнате внезапно исчезло тепло, оставив его в болезненном ознобе.

Ужас и стыд заполнили его изнутри тяжёлой волной, отравляя мысли и парализуя волю. Перед глазами вновь мелькали кадры нападения, и в каждом движении преступников он видел след собственного молчания и бездействия. Ладогин никогда раньше не чувствовал столь чётко свою сопричастность – ответственность не только тех, кто совершил насилие, но и всех, кто позволил этому случиться.

Теперь он осознавал: статус и положение больше не значили ничего. Любой в любой момент мог стать жертвой, объектом унижения и насилия, и никто – ни власть, ни общество – не станет на его защиту. Граница между силой и беспомощностью, законом и беззаконием исчезла. В мгновение рухнула оболочка цивилизованности, открывая истинное лицо города – чудовища, пробудившегося от долгого сна.

Первопрестольск постепенно погружался в атмосферу страха и паники. В воздухе пахло тревогой и неизвестностью, каждый шаг казался последним, а любое слово могло оказаться роковым. Улицы пустели, люди передвигались нервно, избегая взглядов, опасаясь обвинения в чём—то совсем непонятном. Даже собственный дом перестал казаться убежищем.

На лицах людей появилась настороженность, свойственная тем, кто попал в незнакомое и опасное место. Взгляды стали пустыми и безжизненными – все старались сократить любые контакты и скрыть эмоции, превращаясь в невидимок на улицах. Никто больше не хотел выделяться, ведь внимание теперь могло означать беду и конец прежней жизни.

Ночью город погрузился в темноту, потеряв яркость и живость. Огни погасли, оставив лишь серые тени зданий, напоминающих безмолвных гигантов, навсегда утративших связь с прежним миром. Люди запирали двери на несколько замков, пытаясь скрыться от внешнего ужаса, не понимая, что главная опасность уже поселилась в их сознании и не собиралась уходить.

Паника и ощущение безнаказанности насильников распространялись по городу быстрее новостей. Жители ощутили себя уязвимыми и брошенными – властью, обществом, друг другом. Страх стал главным чувством, лишённым формы и границ. Он безжалостно разрушал доверие и веру в справедливость.

В это время Аркадий, сидя в пустой и тёмной квартире, смотрел в экран планшета, чувствуя себя совсем уж беспомощным. Он ясно осознавал: привычный мир исчез навсегда, уступив место другому – страшному и незнакомому, от которого нельзя было спрятаться в стороне.

На другом конце города, точно это происходило в параллельной реальности, Николай Белозёров возвращался домой медленно, с уверенностью человека, не сомневающегося в своей власти и незыблемости порядка вещей. В воздухе висела усталость осеннего вечера и тяжёлый запах влажных листьев, подчёркивающий его ощущение превосходства над миром. Его шаги звучали глухо и размеренно, как барабанная дробь перед неминуемым событием.

Подойдя к двери квартиры Ксении, Николай не остановился и не позволил себе сомнений. Долго стучать или проявлять вежливость казалось излишним – условности стали неуместны. Он уверенно постучал дважды, и дверь сразу открылась, будто признала неизбежность его прихода.

Ксения сидела в кресле с книгой. Неожиданное появление Белозёрова заставило её вздрогнуть, будто от удара током. В глазах мелькнуло недоумение, смешанное с тревогой. Она смотрела на незваного гостя, пытаясь понять, когда её мир перестал быть надёжным.

В квартире повисла напряжённая тишина, словно перед грозой, когда облака ещё молчат, но дождь уже близок. В воздухе ощущался слабый аромат ванили и домашнего уюта, резко контрастирующий с происходящим.

Николай спокойно прошёл вперёд, словно уже был здесь хозяином. Остановившись перед девушкой, он слегка улыбнулся – холодно и самоуверенно, без всяких оправданий или объяснений.

– Отныне ты – моя собственность, – произнёс он чётко и буднично, будто сообщал давно известную новость. В его словах не было угрозы или злости, лишь жестокая непреложность новых законов.

Ксения медленно поднялась и отложила книгу, стараясь скрыть волнение и страх. Она попыталась найти в себе опору, чтобы сохранить достоинство в этой страшной ситуации. Глубоко вдохнув, она заставила себя посмотреть в глаза Николаю. Её голос прозвучал почти твёрдо, хотя внутри всё рушилось, как ветхий дом в шторм:

– Николай, я не знаю, что ты задумал, но это невозможно. У меня есть права, я не вещь. Ты не можешь просто прийти и объявить меня своей собственностью. Это безумие, и ты это знаешь.

В её словах звучала надежда, отчаянная попытка вернуться в мир, где слова имели значение, законы защищали, а люди сохраняли человечность. Николай только слегка покачал головой, глядя на неё с почти отеческим сочувствием, в котором не было ни жалости, ни уважения.

– Ты ошибаешься, – мягко произнёс он, делая шаг ближе, сокращая расстояние до тревожно малой дистанции. – Законы изменились, Ксюша. Теперь всё иначе. Твои права больше не существуют в прежнем виде. Ты принадлежишь мне официально. Можешь кричать, спорить, но лучше сразу привыкнуть к новым условиям. Отныне всё будет по—другому.

Ксения отступила назад, упёрлась в край кресла, пытаясь сохранить равновесие и не потерять самообладание, хотя ощущение надвигающейся опасности уже проникало во все уголки её сознания. Её глаза метались, словно пытались ухватиться за что—то устойчивое, за какую—то точку, которая могла бы удержать её от падения в бездну отчаяния.

– Ты не можешь, – повторила она слабее, неувереннее, её голос дрожал и терял силу с каждым словом. – Ты просто не имеешь права. Я человек, у меня есть достоинство, свобода выбора… Неужели ты не видишь, что это неправильно?

Николай снова улыбнулся, на этот раз шире, увереннее, спокойнее, словно её слова были детским лепетом, не заслуживающим серьёзного внимания.

– Это раньше мир жил по другим правилам, – произнёс он негромко, с оттенком лёгкого сожаления, будто разговаривал с упрямым ребёнком. – Но теперь твои слова уже ничего не значат. Мы перешли в новое время, Ксюша. Здесь нет места слабости, жалости, пустым разговорам о достоинстве и свободе. Есть только закон, и закон сейчас на моей стороне.

Он сделал ещё один шаг, окончательно загнав её в угол, где уже не было пространства для отступления. Воздух стал невыносимо тяжёлым, будто вся атмосфера комнаты была пропитана бессилием и страхом. Николай протянул руку и спокойно коснулся её лица, словно оценивая свою новую вещь, проверяя её качество и стоимость. В этом жесте было столько уверенности и безразличия, что Ксения ощутила себя предметом, потерявшим человеческое достоинство и право быть услышанной.

– Лучше не сопротивляйся, – тихо и почти дружески посоветовал он. – Ты всё равно ничего не изменишь. Лучше привыкни, так будет проще. Твоя жизнь отныне зависит от меня, и чем быстрее ты это примешь, тем меньше будет боли.

Ксения закрыла глаза, и её горячие и беспомощные слёзы покатились по щекам, свидетельствуя о том, что внутренняя борьба закончена. Всё, во что она верила, разрушилось окончательно, оставляя после себя лишь холодное и беспросветное отчаяние, из которого уже невозможно было выбраться.

За стеной в соседних квартирах кто—то включил телевизор, зашумела вода, заиграла музыка. Жизнь шла своим чередом, не останавливаясь, не оглядываясь, не замечая происходящего рядом ужаса. Мир равнодушно продолжал своё существование, оставляя Ксению наедине с жестокой реальностью, которая наступила вдруг и окончательно, не спрашивая её согласия и не давая ей шанса спастись.

Ксения медленно и беззвучно заплакала, не отводя глаз от холодного, безжалостного взгляда Николая. В ней пробуждалось чувство абсолютной беспомощности, такого унижения, от которого не спасало даже осознание собственного существования. Слёзы текли тихо и без остановки, словно тёмная река, выносящая наружу её внутренний мир, все надежды и воспоминания, которые больше не имели значения.

Она почувствовала, что сопротивляться бесполезно – все доводы, все слова и крики были бессильны перед жестоким порядком, утвердившимся в одно мгновение. Гораздо проще было подчиниться, позволить происходящему случиться, словно отдать течению этот разрушенный корабль своей жизни, больше не способный держаться на плаву.

Пальцы дрожали, едва касаясь ткани футболки, и сердце билось неровно, словно пытаясь вырваться из груди и избежать унижения, спрятаться подальше от жестокого взгляда мужчины, спокойно ждущего исполнения своей воли. Она закрыла глаза, и тишина в комнате стала вязкой и тяжёлой, напоминая ей, что отныне её жизнь не принадлежит ей.

Футболка упала на пол беззвучно, как падают листья поздней осенью, оставляя за собой лишь пустоту и холод, проникающий до самых костей. Комната казалась невыносимо тесной, хотя она не сделала ни шагу; пространство вокруг сжималось с каждой секундой, с каждым её дыханием, превращая воздух в вязкий и невыносимо удушливый.

Штаны сползли вниз тяжело, медленно, как если бы сама одежда понимала неизбежность происходящего и пыталась задержать этот страшный момент, замедлить его, дать хоть небольшую отсрочку. Но никакой отсрочки не было, не могло быть – происходящее стало реальностью, от которой уже нельзя было отвернуться или уйти.

Наступила долгая пауза, мучительно—неподвижная и абсолютно бесконечная, в которой Ксения пыталась удержать себя на краю последнего рубежа. Её сознание металось между отчаянием и последним всплеском внутреннего сопротивления, но силы были исчерпаны, а воля сломлена.

Трусики скользнули по коже вниз, оставив её совсем беззащитной, уязвимой и окончательно лишённой даже той последней иллюзии, что у неё ещё есть право на выбор. Её тело вздрогнуло, словно от холода, хотя холод исходил не от воздуха, а от понимания неизбежности собственной покорности.

Ксения подняла глаза и посмотрела на Белозёрова: в его взгляде не было ни жалости, ни сочувствия, ни даже особой жестокости. Только спокойная и уверенная власть человека, привыкшего брать то, что считает своим.

Она поняла, что проще позволить ему это, перестать бороться, просто исчезнуть в бездне собственного сознания, спрятавшись от унижения в глубине своего существа. Мир потерял для неё смысл, границы добра и зла растворились, оставив её одну перед лицом безжалостного закона, превратившего людей в вещи, а человеческое достоинство – в пустой звук.

Оставалось только ждать, смириться, отдаться течению, в котором она больше не была хозяйкой собственной судьбы, а лишь безвольной тенью, чей голос уже никто никогда не услышит.

Белозёров торопливо сбрасывал с себя одежду, словно желая быстрее избавиться от внешней оболочки, которая сдерживала его настоящую, животную сущность. Его движения были грубыми и неуклюжими, как у человека, потерявшего остатки самоконтроля. Ткань рубашки и брюк с глухим шорохом упала на пол, превращаясь в бесформенную груду вещей, уже лишённых прежнего значения.

Он шагнул к Ксении, и она почувствовала приближение его тяжёлого тела, покрытого липким, неприятным потом, от которого в комнате стало душно и невыносимо. Его дыхание было частым, неровным, горячим, оно обжигало её кожу и оставляло на ней влажный, липкий след унижения и отвращения. Запах его тела казался ей чуждым и чужим – тяжёлым, удушающим, заставляющим каждую клетку её тела съёживаться от бессилия и брезгливости.

Белозёров схватил её за руку, и этот жест был одновременно властным и небрежным, словно он брал в руки давно принадлежавший ему предмет. Он потащил её к кровати, не обращая внимания на её тихие протесты и беззвучный плач, который больше не мог изменить ничего. Матрас прогнулся под их тяжестью, издав слабый, жалобный скрип, словно комната пыталась сопротивляться происходящему, но также была обречена.

Его тело прижалось к ней – тяжёлое, горячее, влажное, вызывающее у неё внутреннее содрогание и острое желание исчезнуть, раствориться, стать чем угодно, лишь бы не чувствовать этот отвратительный контакт. Его дыхание, тяжёлое и хриплое, обволакивало её, заполняя собой всё пространство, вдавливая её глубже в кровать, делая невозможным побег от реальности, от этой сцены, в которой она больше не играла никакой роли, кроме безвольной марионетки.

Ксения закрыла глаза, стараясь уйти от происходящего куда—то глубоко в себя, в место, где нет унижения и отвращения, где память стирает всё произошедшее и возвращает её в мир, полный света и достоинства. Но реальность не отпускала её. Она была здесь, под этим чужим, тяжёлым телом, которое бесцеремонно прижимало её к матрасу и подчиняло себе.

Белозёров шептал что—то бессвязное и бессмысленное, и его голос был хриплым и настойчивым, будто он обращался к неодушевлённому предмету, с которым не требовалось разговаривать осмысленно. Слова теряли значение, растворяясь в удушливом воздухе комнаты, оставляя после себя только липкий, тягучий осадок мерзости и безысходности.

Она чувствовала, как его тело нависает над ней, как он тяжело и неуклюже движется, пытаясь найти нужное положение, и каждый его жест, каждое движение причиняло ей мучительную внутреннюю боль, лишённую физических границ, но пронизывающую её насквозь, оставляющую внутри пустоту и холод.

Кожа Белозёрова была влажной, неприятной на ощупь, и прикосновение к ней вызывало у неё ощущение безграничного отвращения, словно её собственная кожа пыталась отделиться и убежать, покинуть тело, лишь бы не касаться этого чуждого, ненавистного существа. Она сжалась, стараясь уменьшиться, стать незаметной, но от этого становилось только хуже.

И вот он вошёл в неё – резко, грубо, не давая времени приготовиться, и весь мир вокруг окончательно рухнул в бездну беспомощности и унижения. Сознание Ксении дрогнуло и замерло, застыв в одной точке абсолютного отчаяния, в которой не осталось ничего, кроме острой боли и удушающего стыда.

Его движения были ритмичными, тяжёлыми и бесчувственными, словно он был частью механизма, давно лишённого человеческих эмоций и способности чувствовать. Каждый его толчок отзывался внутри неё глубоким, тёмным эхом, напоминая ей о том, что теперь она не принадлежит сама себе, что её тело стало всего лишь вещью, лишённой права сопротивляться или отказываться.

Ксения продолжала лежать неподвижно, позволяя происходящему случиться, зная, что больше ничего не изменит, и единственное, что она могла сделать – это терпеть, ждать конца этого кошмара, который когда—нибудь обязательно завершится, оставив после себя только пустоту и слёзы, которые уже не имели никакого значения.

Наконец, тело Белозёрова напряглось, застыло, и из его груди вырвался тяжёлый, почти животный стон, освобождающий его от внутреннего напряжения и завершающий этот унизительный акт. В комнате снова повисла тишина – глухая, удушливая и абсолютно пустая, словно после этого в ней уже не осталось ничего живого.

Он медленно поднялся, тяжело дыша и не глядя на неё, словно она уже не имела никакого значения, и спокойно начал одеваться, оставляя Ксению лежать на кровати, полностью раздавленную и сломленную. Слёзы продолжали течь тихо и без остановки, напоминая ей о том, что теперь её жизнь разделилась на до и после, и прежнего мира больше не существует.

Белозёров молча застёгивал пуговицы рубашки, словно возвращаясь в привычную жизнь, из которой только что вышел, чтобы совершить поступок, не оставивший в нём ни следа вины. Он снова стал тем самым чиновником – холодным, равнодушным, с пустотой внутри глубже ночного мрака за окном.

Поправив воротник, Николай бросил на Ксению презрительный взгляд. Она съёживалась на кровати, и он едва заметно поморщился, будто её присутствие начало его раздражать.

– Собирай свои вещи, – произнёс он резко и буднично, с той же лёгкостью, с какой отдают приказ подчинённому. – Эта квартира тебе больше не нужна. Теперь ты будешь жить у меня и служить мне. Поняла?

Ксения вздрогнула от его голоса, будто вернувшись в реальность, из которой тщетно пыталась сбежать. Грудь сжала новая волна боли и унижения. Рыдания, которые она сдерживала, вырвались наружу – громче, надрывнее, заполнив комнату тяжёлым воздухом страха и беспомощности.

Она покорно поднялась, чувствуя, как подкашиваются ноги и тело отказывается слушаться. Слёзы безостановочно катились по щекам, падали на руки, на одежду, на вещи, которые она бездумно клала в сумку. Каждый предмет казался чужим и бесполезным, будто принадлежал другому человеку, чья жизнь осталась в прошлом и уже не вернётся.

Пальцы дрожали, хватая одежду и предметы в беспорядке. Она запихивала их в сумку, сопровождая каждое движение беззвучным плачем, прерываемым судорожными всхлипами. В комнате стало тесно от её отчаяния, от слёз, насыщавших воздух болью и отчуждённостью.

Николай стоял неподвижно и спокойно наблюдал, не произнося ни слова. Его взгляд был холоден, как у человека, смотрящего не на женщину, а на механизм. Это равнодушие только усиливало её рыдания, заставляя дрожать сильнее, углубляя боль.

Собрав вещи, Ксения застегнула сумку и, сквозь пелену слёз, оглядела комнату. Её плечи вздрагивали в беззвучном прощании с надеждами и мечтами, которые теперь казались утрачены навсегда.

Она не могла остановиться – слёзы текли сами, а тело сотрясалось от рыданий. Ксения уже знала: прежней она больше не станет. Её жизнь отныне принадлежала человеку, для которого она была всего лишь удобным инструментом.

Белозёров нетерпеливо взглянул на часы, давая понять, что её время истекло. Девушка продолжала всхлипывать, взяла сумку и направилась к двери. Каждый шаг сопровождался сжатием плеч, каждый вдох давался с трудом – будто сама комната не хотела отпускать её, но была вынуждена подчиниться воле нового хозяина.

Слёзы размывали очертания мира, погружая его в мутную мглу, из которой не было возврата. С каждым шагом Ксения теряла остатки надежды, понимая, что прежняя жизнь исчезла навсегда, оставив ей только боль и горький привкус унижения.

К вечеру в квартире Аркадия установилась неподвижная тишина. Воздух был тяжёлым и застоявшимся – не шевелился, не освежал, не дышал. Сквозь полуприкрытые шторы сочился жёлтый уличный свет – тусклый и усталый, как город, переживший нечто постыдное и необратимое. Ладогин сидел в кресле, не включая свет, позволяя полумраку окутать комнату мягким безразличием. Ни на часы, ни на телефон он не смотрел. Внутри копилась плотная пустота – вязкая, удушливая, как ядовитый туман, подступающий к горлу.

Звонок в дверь прозвучал резко, словно выстрел в спину. Аркадий не вздрогнул – не потому, что ждал, а потому что удивляться было уже нечему. Он открыл дверь медленно, не скрывая нежелания впускать в дом чужую энергию, пусть и облечённую в дружелюбную оболочку. На пороге стоял Николай Белозёров – холёный, самодовольный, румяный, до отвращения уверенный в себе.

В руке он держал бутылку дорогого виски с этикеткой, рассчитанной на тех, кто любит хвастаться вкусом, не разбираясь в нём. Плечи расправлены, улыбка вылезает сама, без команды. Он вошёл как хозяин, сразу направился на кухню, осматривая помещение с тем особым взглядом, каким оценивают съёмную дачу: неуютно, но сойдёт.

– Ты бы знал, какой у меня вечер, Аркадий… – проговорил он уже с порога, не дожидаясь приглашения. Голос звучал бодро, с оттенком интриги – как у человека, провернувшего выгодную сделку и ждущего оваций.

Аркадий не ответил. Только указал жестом на стул у стола, словно вызывая свидетеля в зал суда. Белозёров не заметил напряжённого молчания или сделал вид, что не замечает. С глухим стуком он поставил бутылку, хлопнул себя по карману и достал две рюмки. Его движения были точны и отрепетированы, как у фокусника перед выступлением.

– Представляешь, – хмыкнул он с довольной усмешкой, – захожу к соседке, Ксюше. Скромная, всё мимо ходила, голову отворачивала. Теперь – не нужно. Закон, Аркадий! Закон нас освободил. Всё просто. Никто не прячется. Все – вещи. Чистые, послушные. Ты бы видел, как она плакала… красиво.

Аркадий не шевельнулся. Пальцы медленно сжались в кулак, но руки остались на коленях. В груди поднялась густая, кислая волна – до горла, но не выше. В ушах зашумело, как от старого радиоприёмника – белый шум, поломанные частоты. Он слышал каждое слово, но сознание пыталось отстраниться, уйти, заглушить голос, превращающий реальность в липкую тошноту.

– Я ей сказал: теперь ты живёшь у меня, – продолжал Николай, наливая виски. – Плакала, собирала свои тряпки, дрожала, как щенок – но пошла. А что ещё ей оставалось? Закон – это всё. Скоро за него начнут давать медали.

Аркадий смотрел на стол. Взгляд не задержался ни на бутылке, ни на рюмке – будто сквозь них он видел что—то иное. Отражение, искажённое и тусклое. Каждое слово Николая оставило на коже липкий след. Точно речь шла не о девушке, а о нём. Иглы. Шпильки в сердце. Всё проникало внутрь, распарывая изнутри.

Где—то глубоко под сердцем шевельнулась злая, холодная боль – не к Белозёрову, а к себе. За то, что позволил. Не сказал. Не встал. Не остановил. За то, что слушает. Что впустил его в дом, в вечер, в своё пространство.

Николай поднял рюмку и улыбнулся, как будто завершает презентацию:

– За новые правила, Аркаша. За честность. Без лицемерия. Мы наконец живём, как хотели.

Он сделал глоток, откинулся на спинку стула, и выражение удовлетворения постепенно проступило на лице, словно подтверждение завершённого действия.

Аркадий не потянулся к своей рюмке. Остался в том же положении, не моргая, глядя в пустоту. Внутри всё уже кричало, но снаружи не происходило ничего. Тишина между ними сгущалась, становясь плотной, давящей, почти физически ощутимой. В этом напряжённом молчании росло лишь одно чувство – тяжёлое, болезненное, нарастающее. Отвращение. К Николаю, к происходящему, к себе. К каждому моменту, в котором он промолчал. К тому, что не нашёл в себе силы остановить, не выгнал.

Николай чуть прищурился, заметив, как лицо Аркадия каменеет. Во взгляде мелькнуло презрение, а губы растянулись в знакомой мерзкой усмешке – той самой, с которой он всегда демонстрировал превосходство.

– Что, Аркаш, не струсил, надеюсь? – произнёс Николай с ленивым издевательством. Голос звучал игриво, в глазах читался вызов. – А то сидишь, будто тебе самому такую соседку прописали.

Фраза стала не просто насмешкой – это был удар. Грубый, холодный, точный. Будто Белозёров решил проверить, осталось ли в Ладогине что—то живое, способное сопротивляться. Николай смотрел на него, ожидая реакции, как охотник – на жертву в капкане.

Аркадий не ответил. Он повернул голову в сторону, как если бы его что—то отвлекло. Но не было ни шума, ни движения – лишь глухая, густая тишина, заполняющая пространство между ними, как остывшее масло. В горле стоял ком, и попытка заговорить казалась бы предательством – себя или той девушки, о которой Николай говорил, словно о вещи.

Внутри горело не вспышкой, а медленным, едким огнём, подступавшим снизу и разъедавшим, как кислота. Глаза жгло не от стыда – от бессилия что—либо изменить. Всё уже произошло. Ладогин понимал: это молчание станет точкой отсчёта. Не переломом и не прозрением – началом гниения. Тихого, медленного и беспощадного.

Белозёров допил остаток виски, поставил рюмку на стол с металлическим лязгом, будто ставя печать на документе, и встал. Потянулся с удовольствием, поправил воротник и испытующе посмотрел на Аркадия, взвешивая, осталась ли в нём слабость, которой можно воспользоваться позже. Не дождавшись ответа или жеста, он удовлетворённо кивнул и направился к выходу.

Дверь закрылась сухо, буднично, без громких звуков и эффектных жестов – как финальный аккорд сцены, изменившей внутреннюю геометрию комнаты. Помещение вновь погрузилось в полумрак, ставший теперь вязким и чужим.

Аркадий остался сидеть в кресле неподвижно, не поднимая головы. В глубине сознания медленно зрело понимание: тьма не снаружи – она внутри. Она растекалась по стенам, предметам, памяти. Теперь её нельзя было определить светом или его отсутствием. Она просто была – неизменной и неумолимой.

Время не шло, минуты сливались в густую тишину. За окном шумел город – далёкий, чужой, будто уже не принадлежавший ему. Машины, шаги, обрывки разговоров – всё проходило мимо, словно воспоминания о чём—то неважном.

Ладогин чувствовал: прежний мир закончился не только внешне, но и внутри него. Всё, что казалось стабильным, понятным и спасительным, стало пустой оболочкой. Иллюзии рассыпались. Друзья оказались пустышками. Привычные слова утратили смысл.

Оставалась необходимость выбора. Продолжать молчать, стать частью безликой толпы, наблюдая, как мир гниёт, – или вырваться. Сделать хоть один шаг, доказывающий, что он ещё жив и не сдался.

Эта мысль не приносила облегчения. Она давила и требовала, росла внутри неизбежностью. Аркадий понимал: следующего раза может не быть. Ещё один вечер молчания, и он станет окончательно пустым и чужим самому себе.