СФСР

– С этим не поспоришь, Алина. Просто иногда удивляет, как быстро удаётся направить общественное мнение. Всё—таки общество – структура сложная, многогранная, не так ли?

Алина уверенно и профессионально улыбнулась, ловко перехватывая инициативу:

– Сложная, но управляемая, Аркадий Григорьевич. Это ведь благо для всех. Если не мы поможем людям разобраться, если не покажем, что их сомнения – просто привычка к старому и страх перед новым, то кто тогда? Людям нужна наша помощь, чтобы преодолеть психологические барьеры и двигаться дальше, – произносила она с такой плавной артикуляцией, что её губы будто демонстрировали заранее отрепетированную интимную мимику, странно неуместную в деловом разговоре, но тревожно притягивающую внимание. Незаметно она приближалась к нему, не нарушая явно дистанции, но отчётливо создавая ощущение, что Аркадий оказался прижат к стене не физически, а риторически – интонацией и взглядом, мягкой волной уверенности, лишённой агрессии, но на удивление ощутимой.

Ладогин внимательно посмотрел ей в глаза, стараясь не выдать эмоций, и ровно продолжил:

– Вы правы, Алина. Общество действительно иногда требует направляющей руки. Главное – не перестараться, соблюсти баланс между необходимостью и уважением к традициям и привычкам. Вы не опасаетесь, что люди могут в какой—то момент отреагировать неожиданно?

Красникова слегка пожала плечами и улыбнулась мягче, с едва уловимой покровительственностью, словно объясняя простую истину ученику:

– Аркадий Григорьевич, неожиданных реакций не бывает, если всё продумано заранее и грамотно преподнесено. Вы ведь прекрасно это понимаете. Вся наша история – цепочка таких решений. Люди всегда хотят порядка и ясности, в глубине души они даже благодарны, когда кто—то берёт ответственность и направляет их. Так было всегда, так будет и впредь.

Ладогин незаметно вздохнул, скорее по привычке, чем от эмоций, и спокойно ответил:

– Конечно, вы правы, Алина. Если ради общего блага приходится от чего—то отказываться, значит, такова необходимость. И ваш вклад в это несомненно важен.

Алина прищурилась и откинула волосы назад, пристально всматриваясь в него, будто пыталась увидеть что—то за его словами. Она сделала шаг и заговорила медленно, почти шёпотом, каждое её слово достигало цели с хирургической точностью:

– Знаете, Аркадий Григорьевич, наше общество – это пациент, который слишком долго игнорировал болезнь, надеясь исцелиться сам. Ваши разговоры о традициях и постепенности похожи на уговоры врача, который вместо операции гладит больного по руке, обещая, что всё пройдёт само. Но болезнь не исчезает от добрых слов, ей нужна операция. Да, это больно, возможно, пострадают и здоровые ткани, но только так можно сохранить жизнь.

Голос Алины становился тише и мягче, каждое слово звучало как осторожное прикосновение. Она говорила, слегка приоткрывая губы, и движения их воспринимались уже не как речь, а как тщательно выверенные ласки – обволакивающие и гипнотизирующие. В её глазах проступил томный жар, нарушая деловую сдержанность и обнажая что—то первобытное и тёмное.

– Вы же понимаете, Аркадий Григорьевич, выбора уже нет, – произнесла она почти шёпотом, едва заметно облизывая губы, которые влажно блестели в свете коридорных ламп. – Иногда нужно просто довериться, подчиниться необходимости и почувствовать её сладость, даже если сперва кажется, что это причинит боль.

Она сделала ещё шаг вперёд – плавно, почти незаметно, оставляя лишь тонкую грань между официальностью и соблазном. Её рука легла ему на грудь, и он ощутил тепло ладони, проникающее сквозь ткань пиджака глубже слов и мыслей – прямо к сердцу.

– Ведь вам знакомо это чувство, правда? – шёпот стал интимнее и горячее, её дыхание мягко касалось его лица, обещая нечто неизбежное и запретное. – Сладкое чувство подчинения, когда сопротивляться уже нет смысла и хочется полностью отдаться.

Её глаза, прикрытые ресницами и наполненные жгучим желанием, смотрели на него снизу вверх. В этом взгляде было нечто животное, неумолимое, словно сама природа сняла маску официальности и полностью овладела происходящим.

Аркадий замер, чувствуя, как её слова, губы и взгляд затягивают его в опасную близость, разрушая грань между дозволенным и недопустимым, между властью и слабостью, между разумом и ощущением. Внутри него поднималась волна странного волнения, смешанного с тревогой и пугающим наслаждением неизбежности.

Лишь зеркало в конце коридора, куда он случайно бросил взгляд, вернуло его в реальность. В отражении он увидел Алину совсем другой: холодной, расчётливой, бездушной, лишённой манящей теплоты, которую он только что ощущал. Это было лицо существа, знающего цену своей игре и играющего с ним, как с фигурой на шахматной доске, без жалости и сострадания.

От этого взгляда он почти физически отшатнулся, будто от ледяной воды, мгновенно обретая ясность и дистанцию. Медленно убрав её руку со своей груди, он тихо произнёс, сохраняя ровный голос:

– Возможно, вы и правы, Алина. Но иногда лучше не переходить границы.

Она лишь загадочно и спокойно улыбнулась ему в ответ, как человек, понимающий, что границы уже стёрты и восстановить их невозможно.

С трудом отведя взгляд от зеркала, Аркадий пошёл дальше, чувствуя, как внутри него необратимо ломается что—то важное и хрупкое, словно стеклянная фигурка, задетая неосторожным движением.

Между тем Первопрестольск с каждым днём всё больше напоминал потревоженный улей, из которого сумбурно выплёскивался поток людей, в основном женщин, спешно покидавших город с вещами, утрамбованными в чемоданы и сумки. Привокзальные площади, автобусные остановки и платформы были переполнены. Город охватила тихая паника, подчинявшая людей постепенно и неотвратимо, словно морской прилив.

Чемоданы, словно живые существа, сталкивались, опрокидывались и снова вставали на колёса, следуя за хозяйками, которые нервно смотрели на часы и расписания. Безликие некогда толпы приобрели единый тревожный облик: казалось, все женщины несли одинаковую мысль, одинаковый страх и одну надежду на спасение.

В СМИ началась тонкая, но организованная кампания. На экранах, в соцсетях и уличной рекламе формировался образ беглянок – испуганных, нерешительных и эгоистичных женщин, неспособных принять вызов, который ставило перед ними общество. Эксперты, психологи и популярные блогеры твердили, что женщины, покидающие страну, проявляют моральную слабость, отсутствие гражданской сознательности и нежелание служить обществу.

Социальные сети мгновенно подхватывали подобные идеи. Мемы, шутки и ролики превращали серьёзную тему в объект насмешек и осуждения. Женщин с чемоданами высмеивали как «новых эмигранток», «предательниц на каблуках», «дам с багажом и без совести». Образы легко проникали в сознание, вытесняя сочувствие и понимание. Вчерашняя готовность сопереживать сегодня сменялась привычкой к пренебрежению и упрёкам.

Среди этого тревожного шума Аркадий получил короткое сообщение, заставившее его замереть. Писала племянница Саша, и её слова были полны беспокойства и сдержанной паники: «Уезжаю. Срочно. Нам нужно обязательно увидеться». Текст был лаконичным, будто девушка боялась написать лишнее. Каждое слово казалось отчаянной попыткой удержаться на плаву в общей панике, которую Саша прежде считала чужой проблемой.

Сердце Ладогина болезненно сжалось от странного ощущения безысходности и ответственности одновременно. Племянница всегда была для него воплощением особенной чистоты и силы характера. То, что даже она вынуждена бежать, наполняло его горечью и тягучей тревогой – словно судьба посылала последний сигнал, который он не мог проигнорировать.

Тем временем город наполнялся слухами. Кто—то говорил, что границы закроют завтра, другие уверяли – уже сегодня ночью. На улицах, в кафе и очередях люди обменивались короткими, отрывистыми фразами, передавая тревогу и неопределённость. Слова «закроют границы» повторялись повсюду, превращаясь в неизбежность.

Цены на билеты резко выросли: теперь их продавали втридорога, словно билет стал пропуском в другую жизнь, единственным шансом на спасение от чего—то страшного и неотвратимого. Кассы окружали толпы женщин всех возрастов, нервно пересчитывающих деньги и умоляюще смотрящих на кассиров, прося поторопиться и выдать билет, обещающий избавление от ужаса.

Аркадий вышел на улицу, чувствуя, как воздух вокруг сгустился и приобрёл тяжесть, затрудняющую дыхание. Он шёл сквозь толпы, наполненные шёпотом и суетой, и с каждым шагом яснее понимал: город стремительно меняется, и в этих переменах он теряет что—то важное и безвозвратное. Прохожие выглядели всё более чужими, привычные выражения сменились напряжёнными взглядами людей, охваченных общей паникой.

На перекрёстках Ладогин замечал женщин с большими чемоданами и сумками, растерянно смотревших на экраны телефонов и сверявших маршруты. Все они направлялись в одну сторону – туда, где ещё не погасли огни надежды и куда, возможно, можно было успеть. Женщины казались ему птицами, внезапно ощутившими приближение беды и спешно улетающими, даже не зная точно, куда.

Политик взглянул на затянутое серыми облаками небо и почувствовал себя маленьким и бессильным перед происходящим. Впервые он ясно осознал, что город, который он привык считать своим, стремительно ускользает, превращаясь во что—то чуждое и тревожное. Внутреннюю пустоту заполнила необъяснимая тоска.

Телефон снова завибрировал в его руке. На экране было новое сообщение от Саши, короткое и отчаянное: «Дядя Аркадий, пожалуйста, приезжай. Времени почти нет». Тревога заставила его ускорить шаг – он не мог бежать, как окружающие, но и остаться безучастным больше не имел права. С этой мыслью политик свернул за угол, вливаясь в поток встревоженных людей, чувствуя, что его личная драма стала частью чего—то большего – общего беспокойства и неизвестности.

В Славстаграме мелькнула фотография Саши. Аркадий заметил её случайно, остановившись на странно знакомом лице, не похожем на девушку, которую он помнил. Под её глазами, прежде чистыми и светлыми, кричали красные буквы: «позор семьи», «боится распределения». Фразы были короткими и ядовитыми, оставляя след беспомощности и стыда.

Аркадий медленно отложил телефон. Пространство вокруг сжалось до салона служебного автомобиля, где за рулём молча сидел его водитель. За затемнённым стеклом мир терял чёткость, расплываясь в силуэтах женщин, быстро шагающих к вокзалам и остановкам.

Он набрал номер племянницы, снова вспомнив её сообщение. Гудки в трубке тянулись долго, и голос Саши прозвучал встревоженно и напряжённо, словно она долго готовилась к разговору, но слова путались и не складывались в предложения.

– Я еду к тебе, – произнёс Аркадий сразу, не дожидаясь объяснений. Его голос был твёрдым и почти официальным. – Где ты сейчас?

Она назвала адрес кафе на окраине – того самого, где раньше кофе остывал незаметно, а паузы между словами наполнялись значением. Теперь это место казалось слишком простым и наивным для такого разговора.

Водитель молча кивнул и плавно ускорил автомобиль. Город за окном жил другой, нервной и суетливой жизнью, полной слухов о закрытии границ и билетах по заоблачным ценам. Паника пронизывала толпы невидимой острой волной.

СМИ продолжали рисовать беглянок как слабых, трусливых женщин, неспособных пожертвовать собой ради общего блага. Теперь этот образ коснулся и Саши, и Аркадий чувствовал холодное бессилие, глядя на телефон, где племянница превращалась в объект насмешек и осуждения, выставленный жестокой публике.

Он понимал, что заготовленные слова и аргументы уже бесполезны. Саша сделала свой выбор, и разговор с ней мог лишь подтвердить то, что он уже понял, увидев её фото и услышав её голос. Решение было принято – простое и окончательное. Теперь Аркадию оставалось только принять реальность, с которой он столкнулся внезапно и бесповоротно.

Автомобиль двигался вперёд. Водитель молчал, смотрел прямо перед собой, не задавая вопросов – словно зная больше, чем должен был. За стеклом мелькали чужие лица, чужие страхи и надежды. Политик не отводил взгляда от дороги, мысленно прокручивая предстоящий разговор с племянницей и чувствуя, как пространство вокруг становится теснее, а воздух – тяжелее.

Кафе на окраине Первопрестольска сохраняло спокойствие, почти нетронутое общей тревогой. Внутри, за плотными шторами при тусклом свете абажуров, мир казался прежним – надёжным и безопасным. Ладогин увидел Сашу сразу, как только вошёл. Она сидела в дальнем углу, сжавшись, отчего казалась ещё более беззащитной и чужой в реальности, где любое отклонение от привычного пути вызывало подозрение и гнев.

Аркадий быстро и осторожно подошёл, словно боясь нарушить хрупкую тишину. Саша подняла глаза, и он заметил в них тяжёлое, взрослое осознание произошедшего. Он сел напротив, взглянул ей в лицо, но не сразу нашёл слова.

– Закон ещё не принят, – произнёс он негромко, будто пытаясь убедить не её, а себя самого. – Пока это только слухи и паника. Всё ещё может измениться. Ты можешь подождать, просто не спеши.

Его голос звучал тихо и неубедительно, словно слова теряли смысл в воздухе, не достигая цели. Саша молча смотрела на него, стараясь скрыть слёзы, которые уже появились в глазах.

Она медленно покачала головой и тихо произнесла:

– Это уже случилось. Просто пока не подписано. Ты ведь сам всё понимаешь.

Говорила она твёрдо и отчётливо, не оставляя места для возражений. В голосе звучала усталость.

Аркадий молча слушал её, чувствуя, как воздух между ними становится гуще и невыносимее. Он искал подходящие слова, но они казались бессильными перед её словами.

Внезапно вспомнилось, как много лет назад он держал её на руках. Маленькая, доверчивая девочка, ещё ничего не знающая о жестоком мире. Он помнил, как хрупки были её пальцы, как мягко ложилась её голова ему на плечо. Тогда он верил, что сможет защитить её от любой беды.

Теперь перед ним сидел другой человек – взрослый, уставший, принимающий решение, перед которым он бессилен. Это бессилие резало изнутри, словно что—то жизненно важное уходило из него навсегда.

В кафе негромко звучали голоса посетителей, официанты двигались незаметно, за окнами проезжали машины. Мир жил своей жизнью, и от этого их разговор казался ещё тяжелее, неуместнее и страшнее.

Племянница уже не скрывала слёз, которые медленно катились по щекам, оставляя мокрые, блестящие дорожки. Аркадий понимал, что время изменить что—либо прошло безвозвратно, и оставалось только принять случившееся, хоть оно ещё и не было подписано официально.

Саша смотрела на Аркадия, словно пытаясь увидеть за официальной маской что—то настоящее. Её покрасневшие глаза и бледность проступали даже сквозь макияж. Губы дрожали, каждое слово давалось ей с трудом:

– Это отвратительно, – произнесла она почти шёпотом, но каждое слово звучало тяжело, как удар колокола. – Если ты этого не видишь, значит, давно стал частью всего этого. Ты просто не хочешь признавать, что тоже несёшь ответственность.

Эти слова проникали глубоко, оставляя мучительное ощущение вины и бессилия.

Аркадий не нашёл в себе сил возразить или оправдаться. Он просто смотрел на неё, чувствуя, как между ними возникает невидимая пропасть, через которую уже не перекинуть ни мостов, ни слов, ни взглядов.

Она резко поднялась, едва не опрокинув стул. Движения были нервными, порывистыми, наполненными отчаянием и злостью, которые она больше не могла сдерживать. Её глаза сверкали непролитыми слезами, губы дрожали от гнева, который вырвался наружу острым выдохом:

– Можешь дальше лизать задницу своему Голове, пока он всех твоих близких не продаст. Ты ведь прекрасно знаешь, что так и будет.

Она развернулась и стремительно пошла к выходу, стуча каблуками по кафельному полу мимо столиков, официантов и равнодушных посетителей, продолжавших негромко вести свои беседы. Никто не обратил внимания на её резкие слова, словно это была сцена из другого спектакля, не имеющего к ним никакого отношения.

Аркадий остался один. Он не пошёл за ней, не пытался остановить или убедить. Просто сидел, глядя перед собой, ощущая тяжёлую пустоту, занявшую место прежних чувств и мыслей. Это было не просто отсутствие чего—то важного, а давящая сила, вытеснившая всё, что существовало до её слов и взгляда.

Столик казался слишком большим, стул – неудобным, а уютное кафе стало чужим и холодным. Звуки возвращались постепенно, пробиваясь сквозь плотную стену внутренней глухоты, но звучали теперь отстранённо.

Кофе давно остыл. Официант подошёл осторожно, спросил что—то нейтральное, не глядя в глаза. Вопрос прозвучал глухо, словно из другого времени. Аркадий молча покачал головой, даже не разобрав, о чём речь. Официант тихо удалился, оставив его наедине с тишиной, заполняющей всё вокруг и внутри.

Он сидел неподвижно, чувствуя, как внутренний мир становится заброшенным домом – без голоса, шагов и даже эха. Осталась только абсолютная пустота: холодная, безжалостная, лишённая воспоминаний и будущего, тяжелее одиночества и страшнее отчаяния.

Лишь теперь он осознал, насколько правы были слова Саши: он действительно стал частью этого, и дороги назад, туда, где ещё теплилась надежда, уже не было.

Пятничный вечер в элитной бане на окраине Первопрестольска давно стал для Аркадия Ладогина, советника Головы государства Николая Белозёрова и помощника Игоря Панова – обязательным ритуалом. За тяжёлыми дубовыми дверями, покрытыми влагой и воспоминаниями, исчезала вся официальность. Внутри было тепло и сумрачно, словно место это существовало вне времени, в иной реальности, где слова звучали откровеннее и опаснее.

Парная дышала жаром и травами, заполняя собой всё небольшое пространство. Трое мужчин удобно расположились на деревянных полках. Белозёров сидел в центре, откинувшись назад, расправив плечи, будто перед ним стояла страна, ожидающая решений. Его глаза блестели от азарта, отражая свет раскалённых камней, в котором прятались власть и жестокое удовлетворение.

– Вот увидите, – произнёс он с усмешкой, – этот закон наконец вернёт женщину туда, где ей и положено быть по самой её природе. Социальный баланс восстановится, и мы перестанем тратить время на бесполезные дебаты. Всё, что мы делаем, – возвращение к здравому смыслу.

Он замолчал на секунду, позволив словам раствориться в жаре, затем провёл ладонью по лицу, наслаждаясь теплом и собственными мыслями. Его голос был уверенным, почти интимным – не допускавшим сомнений.

Панов сидел в стороне, внимательно следя за температурой, равномерно поддавая пар, будто исполнял ритуал, от точности которого зависел исход. Его движения были размеренными, взгляд – сосредоточенным.

– Николай Лукич абсолютно прав, – мягко сказал он, подливая воду на камни. Голос утонул в густом тумане и звучал почти шепотом. – Главное – не упустить момент. Нужно срочно начать чипизацию и заранее составить цифровые списки. Если затянем, будет хаос. Это не вопрос желания – это вопрос технологии и порядка.

Он говорил негромко, но уверенно, каждое слово звучало как тщательно отточенный аргумент – логичный, неизбежный. В голосе не было ни эмоций, ни сомнений, только спокойная, холодная рациональность, ставшая частью его профессиональной привычки. Пар, медленно окутывавший их, казался союзником – делая речь невесомой, но от этого лишь более весомой и значимой.

Аркадий молчал, слушая, и чувствовал себя непривычно отстранённым, словно наблюдал за происходящим со стороны. Слова звучали слишком открыто, просто, естественно – и именно это пугало сильнее, чем он был готов признать. Сидя рядом с людьми, которых знал много лет, он вдруг ощутил себя чужим – случайным, лишним в кругу, где обсуждали нечто слишком интимное и опасное.

В парной царила атмосфера тайного сговора. Слова произносились полушёпотом, осторожно, будто здесь решалась судьба не отдельных людей, а всего общества. Только эти трое знали то, что ещё не стало публичным. Жар проникал под кожу, смешивался с мягким голосом Панова и твёрдой уверенностью Белозёрова, создавая ощущение сна – слишком убедительного, чтобы быть иллюзией.

Аркадий вытер лоб, не вмешиваясь. Он просто слушал, ощущая, как в нём нарастает вязкая тревога – медленно и неотвратимо, как пар, наполняющий помещение. Несмотря на привычную обстановку, он понимал: он больше не принадлежит этому миру, не часть круга, где всё звучит просто и без вопросов.

Пар продолжал окутывать их, скрывая чувства и мысли, делая происходящее будто бы естественным – как нечто давно решённое и не подлежащее сомнению.

Аркадий чувствовал, как тепло проникает глубже, стирая границы между допустимым и запретным, очевидным и сокрытым. В этой полупрозрачной атмосфере слова звучали особенно весомо, как будто здесь исчезала необходимость притворства, как будто решения уже были приняты.

Он посмотрел на Белозёрова и Панова, и тихо произнёс:

– А если это всё начнёт напоминать охоту? Если будет пройдена грань?

Вопрос прозвучал негромко, но завис в воздухе плотным облаком, отразившись от горячих камней глухим эхом.

Белозёров взглянул на него, и на лице появилась снисходительная улыбка – спокойная, самодовольная, уверенная. Он ответил с лёгкой иронией:

– Не боись. Всё под контролем. Система знает, где проходит грань. Мы лишь проводники её воли. И поверь, Аркадий, она не ошибается.

Он снова улыбнулся – мягко, почти по—учительски, без угроз, с той особенной убеждённостью, которая легко граничит с равнодушием.

Панов кивнул медленно и молча, не глядя на Аркадия, словно взгляд мог нарушить хрупкое равновесие между паром и словами. Он продолжал поддавать воду на камни – точно, размеренно, как будто в этом и заключалась суть его участия.

После бани Ладогин не задержался. Он почти сразу вышел в прохладу ночного города. Машина уже ждала у входа. Водитель молча смотрел вперёд, не задавая вопросов.

Политик сел в салон, но не дал знак ехать. Он сидел в темноте, глядя сквозь стекло на расплывчатый, мерцающий город. Вокруг царила вязкая тишина, прерываемая только гулом улиц, шумом машин и шагами редких прохожих.

Город казался другим – холодным и чужим, будто Аркадий впервые смотрел на него со стороны, не понимая его ритма, не чувствуя дыхания. Уличные огни, витрины и окна домов мигали безразлично, словно тысячи чужих глаз следили за ним одновременно, не давая ни укрыться, ни отвести взгляд.

Внутри ощущалась липкая пустота – не одиночество, а отсутствие чего—то важного, что долгое время было частью его самого. Теперь этой части не было, а на её месте – осознание: всё происходящее вокруг не просто результат чужих решений, а неизбежность, к которой он сам приложил руку.

Где—то глубоко медленно и болезненно формировалась мысль, что мир, к которому он привык, изменился окончательно. Его собственная роль в этом новом устройстве становилась неясной, чужой и пугающей. Он вспоминал взгляд Саши – презрительный, полный боли, и голос Белозёрова – слишком уверенный, чтобы быть просто заблуждением.

В машине по—прежнему царила тишина – заговорщицкая и густая, нарушаемая только негромким дыханием водителя, старательно делающего вид, что не замечает напряжения. Аркадий не спешил домой, не хотел нарушать хрупкое равновесие между реальностью и внутренними вопросами, между прошлым и тем, что теперь казалось необратимым.

Он сидел неподвижно, глядя сквозь стекло на город – на улицы, фонари, прохожих, рекламные огни. Всё это выглядело как декорация, за которой прятался другой, незнакомый ему город, живущий по другим правилам, законам, логике.

Он даже не шевелился, не пытался разогнать это ощущение, не делал ничего, кроме одного – просто сидел, молча наблюдая, как мерцает город, и пытался понять, в какой момент всё повернулось вспять. Где он упустил ту грань, за которой уже невозможно ничего изменить.

Дом встретил его тишиной. Квартира казалась нежилой, как гостиничный номер после отъезда последнего постояльца. Воздух был ровный, без запахов, будто стены и мебель отвыкли от человека. Он не разувался, прошёл через гостиную, включил телевизор – не из интереса, а просто чтобы загорелся свет.

Экран ожил мягким мерцанием. Цвета осветили потолок, отразились в стёклах шкафов и на полированном столе. Звук был отключён, но Аркадий смотрел внимательно – как смотрят на огонь в камине: ничего не слушая, всё чувствуя.

Шла прямая трансляция заседания парламента. Внизу – бегущая строка: «Второе чтение. Законопроект №1424/3». Камера медленно скользила по залу, выбирая лица и ракурсы. Всё выглядело мирно, даже торжественно – как парад в замедленной съёмке.

В центре – лицо Кручинина: довольное, расслабленное, с тенью самодовольства. Он кивал, поправлял микрофон, что—то говорил без звука и улыбался, как человек, который давно всё понял и теперь просто наблюдает, как остальные догоняют его по маршруту, который он же и начертал. Кто—то аплодировал, кто—то записывал, кто—то смотрел на него, как на спасителя, защитившего нацию от морального распада.