Перо в её руке. Женские письма – женские судьбы в XVIII веке

Сесиль Берли

Перо в её руке. Женские письма – женские судьбы в XVIII веке

Моей ушедшей бабушке и тебе, дорогая мама, моя Сидо.

Спасибо за то, что ты всегда учила меня не бояться быть самой собой

Писать – значит высвободиться.

Мона Озуф. Les Mots des femmes[1]

Cécile Berly

ELLES ÉCRIVENT

Les plus belles lettres de femmes au XVIII e siècle

© Passés composés / Humensis, 2024

© Михайлова О. А., перевод на русский язык, 2025

© Издание на русском языке. ООО «Издательская Группа «Азбука-Аттикус», 2025

КоЛибри®

Введение

Женщины, о которых я расскажу в этой книге, жили с пером в руке. Переписка играла важнейшую роль в их повседневной жизни и даже задавала ей ритм, ведь каждая из них, как правило, писала не менее одного, а то и нескольких писем в день. Что бы ни побуждало их к этому – желание продолжить светскую беседу, отреагировать на политические события, упрочить свою славу, гремевшую на всю Европу, поболтать с друзьями, написать возлюбленному, потребовать отчета от дочери и как следует отчитать ее, углубить свое образование, спастись от смерти или пустить в ход свое влияние, – все они сознавали силу письменного слова. Среди этих женщин – аристократки, представительницы буржуазии, хозяйки литературных салонов, фаворитки, главы государства и принцессы, высокородные дамы и незаконнорожденные парии, сказочные богачки и бедные родственницы, интеллектуалки и (или) вертихвостки, недужные, незрячие, искалеченные оспой, курившие опиум – и все они, по желанию или необходимости, написали сотни, а то и тысячи писем.

Переписка считается типично женским литературным жанром, поскольку она изначально не предназначена для кого-либо, кроме своих прямых адресатов. Это совершенная литературная форма эго-текста. В письме, написанном, кажется, одним росчерком пера, женщины изливали неисчерпаемую палитру своих эмоций, от незначительных до трагических, от самых интимных до тех, которые вызваны политическими событиями. Переписка подстегивала мысль, учила отыскивать верное слово, позволяла расцвести чувству. С ее помощью женщины создавали себе единственно возможное свободное пространство, где могли откровенно говорить обо всем, что их волнует, хотя бы ненадолго сбросить свои оковы.

В своих книгах я часто пишу о том, что XVIII столетие проходит под знаком переписки, которую можно назвать одним из ключевых слов той эпохи. Она дает исследователю богатейший материал для понимания ее многогранности, эмоциональной жизни, а также новых для той эпохи идей и представлений. Переписка неразрывно связана с человеком, который ее ведет, и несет на себе отпечаток его уникальной личности. Она вызывает в нашем воображении эстетизированные образы. Переписку ведут в уютной тиши спальни, кабинета или будуара, где стоят изящный секретер, элегантное бюро или скромный рабочий стол; на столешнице красуются чернильница, подставка и суконка для пера, ящичек с песком – им слегка присыпа́ли свежие чернила, чтобы они поскорее просохли; там же можно заметить палочку красного сургуча и печать: расплавленный сургуч наносили на сложенное вдвое послание и ставили на нем оттиск своей личной печати. И, конечно же, там есть бумага всякого размера и вида – плотная, качественная, даже роскошная, с золотым краем, или поскромнее, не такая прочная, а порой и почти прозрачная. Добавьте к этому одну-две зажженные свечи, и вы получите настоящий натюрморт.

Женская переписка никогда не была столь обширной и выразительной, как в XVIII веке. Но заявляли ли эти женщины свои права на то, чтобы считаться писательницами? Стремились создать литературное произведение? Желали блеснуть своей ученостью до такой степени, чтобы объявить себя «женщиной-сочинителем»? Рассчитывали ли они на то, что их письма прочтет кто-то, кроме их непосредственных корреспондентов? В XVIII веке слово «сочинительница» вызывало отвращение, в первую очередь у самих пишущих женщин. Этим словом называли женщину, выставлявшую себя напоказ в общественном пространстве, как то делают проститутки. Под пером Фелисите де Жанлис, одной из самых значительных писательниц XVIII века, «женщина-сочинитель» становится антигероиней короткого романа, впервые опубликованного в 1802 году. Госпожа Жанлис предостерегала женщин от подобных дерзаний, ведь публиковаться значило опрометчиво вступать на исключительно мужскую территорию, рискуя навлечь на себя негодование как мужчин, так и женщин. Становясь автором литературного произведения, женщина подвергала себя всевозможным опасностям, навлекала на себя непроходящую, почти всеобщую ненависть. Какой нелепостью со стороны такой женщины было воображать, что созданный ею текст достоин прочтения и интереса, сможет пережить ее! Какое безумство – пытаться стереть границы между полами, жизнью публичной и частной! Такая женщина столкнется с презрением, сарказмом, насмешками и оскорблениями, станет изгоем в приличном обществе, обреченной на жизнь без любви, детей, друзей. Она пария, отклонение от нормы, которое общество вправе порицать, а то и вовсе уничтожить. Художественная литература сделала из женщины, пишущей письма, макиавеллистский архетип, чудовищный пример испорченной femme fatale[2]. Маркиза де Мертей, антагонистка эпистолярного романа Лакло «Опасные связи» (1782), добивается своих самых гнусных целей именно потому, что одинаково искусно манипулирует другими и ведет переписку.

Сила письменного слова принадлежит мужчинам, чьи тексты публикуются, расходятся по миру и читаются. Женщины твердо усвоили это несправедливое и незыблемое распределение гендерных ролей. Социально-культурный статус писателя, создателя серьезных философских и политических произведений, – прерогатива мужчин. Удел женщин – переписка, дневники, а при случае и небольшие романы, написанные для себя. Все эти сочинения считаются вполне допустимыми в пространстве частной жизни в качестве безобидного и приятного занятия, позволяющего немного помечтать. Но ни при каких обстоятельствах то, что пишут женщины, не должно проникать в пространство жизни общественной.

Переписка не только подчиняет себе жизненные ритмы эпохи, но и придает вещественную форму информации, идеям, новостям и чувствам, которые таким образом перемещаются из одних покоев в другие и преодолевают тысячи километров по Франции и Европе. В XVIII веке свободный обмен корреспонденцией создает повседневный жизненный распорядок, которому следуют даже те, кто не умеет писать. Частных посыльных, в роли которых обычно выступали слуги, постепенно вытесняет все более совершенная система почтового сообщения. Письма доставляются на все более внушительные расстояния за счет эффективной работы многочисленных почтовых станций, оттого количество и качество корреспонденции постоянно растут. Не говоря уже о том, что параллельно существует и дипломатическое почтовое сообщение (например, между Веной и Версалем), призванное гарантировать конфиденциальность политической переписки, столь необходимую для решения сложных государственных задач.

Героини этой книги ярко отражают свою эпоху. Госпожа дю Деффан, хозяйка салона, наслаждавшаяся только интеллектуальными радостями и превратившая переписку в настоящее искусство жизни. Маркиза де Помпадур, всемогущая фаворитка, доверенное лицо Людовика XV. Екатерина II, графоманка, самодержавная царица и друг философов-просветителей. Жюли де Леспинас, внебрачный ребенок, муза энциклопедистов и влюбленная женщина, погибшая от собственных чувств. Изабелла Пармская, принцесса-заложница, эрцгерцогиня-философ, искусная манипуляторша. Мария-Терезия Австрийская, императрица и деспотичная мать. Госпожа Ролан, интеллектуалка, которая писала так блистательно, но однако же не желала быть писательницей. Мария-Антуанетта, королева в эпицентре политического урагана, у которой не осталось иного средства спасти монархию и свою собственную жизнь. Жермена де Сталь, опередившая свое время интеллектуалка, которая писала и вела себя, как мужчина.

Здесь собраны самые замечательные письма этих женщин, чтение которых захватывает и, конечно, волнует нас. Они позволяют нам заглянуть в самое сердце их жизни, понять внутренний мир, ощутить эмоции, тревоги и переживания. Все они, каждая по-своему, воплощают ту или иную грань современности. Благодаря тому, что мы читаем их письма, они обретают голос, аудиторию и в каком-то смысле вторую жизнь. Отныне и навсегда их письмам отведено место, которого они заслуживают, – место мирового культурного наследия.

1. Госпожа дю Деффан

Переписка как искусство жить

Зрение вернулось к моему секретарю, и я спешу возобновить нашу переписку.

Госпожа дю Деффан – Вольтеру, 17 июня 1764 года

Из-под ее пера выходят десятки, сотни писем. Что бы она ни говорила, писательство у нее в крови, и однако же ей и в голову не приходит считать себя писательницей. В переписке она без конца твердит, как несовершенны ее рассуждения и как плохо она выражает их на бумаге. Эта женщина сокрушается искренне. В ее вселенной – аристократической, светской, привилегированной – превыше всего ценится остроумие. Она принадлежит к тому миру, где беседа считается прежде всего искусством, а недостаток ума – моральным проступком, смехотворной оплошностью, которая может оказаться непростительной. Г-жа дю Деффан виртуозно владеет этим искусством, неизменно находя верное и острое слово, которое бьет прямо в цель. Речь – ее стихия, а язык, как устный, так и письменный, – предмет ее поклонения. И светская беседа, и переписка (которая для нее прежде всего способ продолжить первую) служат ей оружием в борьбе с меланхолией.

Ибо госпожа дю Деффан страдает главным недугом, терзающим ее сословие и эпоху, – скукой.

В течение более более чем 30 лет она держит один из самых известных салонов Парижа, который пользуется европейской славой и конкурирует с салоном госпожи Жоффрен, расположенным на улице Сент-Оноре. Госпожа дю Деффан открывает свой салон в 1747 году, в квартире на улице Сен-Доминик, которую снимает у монастыря Сен-Жозеф[3]. Она принимает практически ежедневно, начиная с раннего вечера и до поздней ночи, гости расходятся под утро. В это время ей 50 лет. В квартире, состоящей из двух главных комнат, гостиной и спальни, стены затянуты ярко-желтым муаром, схваченным огненно-красными бантами. В ее салоне собирается избранная ученая публика: интеллектуальная элита королевства (Д’Аламбер, Пон-де-Вейль, Монтескьё, Мопертюи, Дидро, Фонтенель, Лагарп, Гельвеций, Гримм, Тюрго, Кондорсе), известные художники и скульпторы (Ван Лоо, Верне, Суффло, Фальконе), а также виднейшие придворные (президент[4] Эно, господин де Формон, герцогиня де Люин, жена маршала Люксембурга, герцог и герцогиня Шуазёль и принц Конти). Кроме того, у нее регулярно бывают влиятельные иностранцы, например послы. Быть принятым у госпожи дю Деффан становится знаком особого отличия и даже избранности.

Она создает вокруг себя непрерывное движение: в ее салоне сменяется почти бесконечная череда посетителей, звучат оживленные разговоры, свободно льется вино и подают изысканные блюда. Играют и в карты, особенно в пикет. Кульминация этих светских забав – чтение писем. Госпожа дю Деффан разделяет письма «публичные», предназначенные для прочтения за общей беседой, и письма личные, написанные для нее одной. Сотнями именно таких писем она будет обмениваться с молодым успешным писателем по имени Гораций Уолпол с 1766 года и практически до самого дня своей смерти в августе 1780-го. «Публичные» письма, которые с восторгом зачитывают в салоне госпожи дю Деффан, представляют собой преимущественно ее корреспонденцию с Вольтером. Именно эта обширная переписка и обеспечивает литературную славу салона.

Вокруг нее жизнь должна кипеть почти непрерывно. Это напоминает ей о юности, легкомысленной и даже распущенной, проведенной в Пале-Рояль, в ближайшем окружении регента (чьей любовницей она недолго была), а затем в салоне герцогини Мэнской в Со. В обоих кругах она выделяется прежде всего своим умом. Чем больше она стареет и слепнет, тем больше растет ее потребность в оживлении. С 1753–1754 годов, окончательно потеряв зрение, госпожа дю Деффан все больше утрачивает мобильность, превратившись в «возлюбленную неподвижности» (как выразилась Мона Озуф). Последние 30 лет ее жизни пройдут в кресле, которое она прозовет «бочкой» из-за того, что на самом верху его спинка заканчивалась изгибом, неким подобием навеса над головой. Она чувствует себя его пленницей, хотя несколько вечеров в неделю проводит в Опере или в Комедии. Чтобы избавиться от одиночества, она окружает себя домашними животными: кошками и собачонками. А кроме того, убеждает одну молодую особу, незаконнорожденную дочь своего брата, стать ее компаньонкой. На протяжении почти 10 лет Жюли де Леспинас будет жить с ней, в ее тени, озаряя салон на улице Сен-Доминик своей грацией и, конечно, блистательным умом.

И, разумеется, госпожа дю Деффан пишет письма. С их помощью она преодолевает расстояния, создает «иллюзию присутствия» (как высказалась Шанталь Тома), ведет успешную войну со скукой и борется со своими недугами: истерическими припадками («маленькими», когда она хандрит, и «большими», когда ее одолевает депрессия), тревожностью, бессонницей, несварениями и слепотой. Переписка позволяет ей ненадолго забыть о своем физическом теле, которое больше не приносит ей ничего, кроме страданий. Чувствуя, что глаза отказывают ей, госпожа дю Деффан решается нанять секретаря, и в марте 1752 года к ней на службу поступает Виар. Он становится ее преданным помощником. Диктуя письма, она ему полностью доверяет, и до самой ее смерти между секретарем и составительницей писем существует крепкая связь. Она также пользуется особой линейкой, которая задает направление ее руке и иногда позволяет ей писать самостоятельно.

Уже в XVIII веке письма госпожи дю Деффан причисляли к лучшим образчикам французской словесности. Они написаны выразительным, едким, элегантным и живым языком, и прочесть их – все равно что услышать блестящую беседу. Личность той, что их написала, противоречива и вызывает как симпатию, так и раздражение. Эта ни во что не верящая безбожница отстаивает разум, но скептично относится к идеям философов-просветителей. Глубоко свободная телом и душой, она не приемлет и даже клеймит попытки критиковать существующее общественное устройство, каким бы несправедливым оно ни было. Словесный поединок, в салоне или на бумаге, – это ее страсть, смысл существования, однако она и знать ничего не желает о свободе мнений и их выражения, которую философы, посещающие ее салон, полагают фундаментальной ценностью. Еще одной недопустимой темой для беседы она считает политику – в ее незрячих глазах нет ничего более вульгарного.

Госпожа дю Деффан жадно читает. Целыми часами, и днем и ночью, она читает сама или слушает, как ей читают, Монтеня (которого она так любит), Лабрюйера, Ларошфуко, Лафонтена, Сен-Симона, Расина, Шекспира, госпожу де Севинье, госпожу де Ментенон, Нинон де Ланкло, госпожу де Тансен, госпожу Риккобони и Вольтера. Всего Вольтера, снова и снова. Она терпеть не может природу, деревню, покой и провинцию, где родилась в 1696 или 1697 году в замке, расположенном близ Роанна, в сердце Бургундии, получив при рождении имя Мари де Виши-Шамрон. Для нее брак по любви был невозможен, и она заключила его с человеком равного ей положения, видя в замужестве залог своей женской свободы. Едва выйдя замуж, она объявила господину дю Деффану о своем непреодолимом желании жить как свободная женщина, не обременяя себя его обществом и как можно дальше от фамильного замка, то есть в самом сердце светского Парижа. Она, несомненно, свободна, но еще эгоцентрична, авторитарна, нетерпима, саркастична, а то и недобра.

Тысячи писем, написанных госпожой дю Деффан, позволяют воссоздать аристократическую, светскую, литературную и культурную жизнь эпохи, близящейся к своему концу. Она превращает переписку в настоящее искусство жизни.

В возрасте 45 лет госпожа дю Деффан обнаруживает у себя опухоль груди. Она отправляется в нормандский Форж, на воды, и проводит там все лето 1742 года. За это время она пишет не менее 13 длинных писем своему любовнику, президенту[5] Эно, играющему важную роль при дворе и в столичной светской жизни. Он близок к королеве Марии Лещинской и пользуется всеобщей любовью благодаря своей невероятной эрудиции, учтивости и, конечно, остроумию. Этот выдающийся муж непостоянен. Госпожа дю Деффан очень увлечена им, но в переписке, как и в жизни, не желает этого показывать. Письма позволяют ей держать дистанцию и пресекать любые сентиментальные порывы; они наполнены светскими анекдотами, едко набросанными портретами, язвительными замечаниями. По ее возвращении в Париж влюбленные со временем становятся хорошими друзьями.

Форж, понедельник 2 июля 1742 года

Я сей час только приехала в Форж без малейших происшествий, не успев даже как следует устать, – но не думайте, что мне удалось поспать этой ночью и что сегодня с восьми утра, когда мы выехали из Жизора, и до самого нашего приезда нас не растрясло в пути как следует – просто-напросто от Парижа до Форжа не более 15 часов езды. Вчера мы проделали 17 лье за 9 часов, сегодня – 11 за 6,5 часа; дороги в это время года совершенно безопасны, но я охотно верю тому, что зимой по ним невозможно проехать. Вчера я смогла поесть лишь за час до полуночи и весьма досадовала на то, что не взяла с собой в дорогу пулярок, поскольку в Жизоре мы нашли лишь несколько скверных яиц и кусочек телятины, твердый как камень; и хотя я была очень голодна, но съела мало и так же мало спала, пытаясь это переварить. Однако то, чего я опасалась, так и не случилось, а посему мое путешествие совершилось весьма благополучно. Но поговорим о предмете куда более любопытном – о моей спутнице [маркизе де Пикиньи]. Боже правый! До чего же она мне противна! Эта женщина положительно не в своем уме: ест в любое время дня и ночи; в Жизоре она завтракала холодной телятиной в восемь утра; в Гурне набросилась на хлеб, размоченный в горшке (таким кормят свиней), потом съела кусок бриоши, а следом три довольно внушительных печенья. Не успели мы приехать – была всего лишь половина третьего, – как она пожелала отведать риса с мясным рагу. Ест она, словно мартышка, руки у нее точь-в-точь обезьяньи лапы, и болтает без умолку. Она притязает на то, что имеет воображение и смотрит на все совершенно по-своему, а поскольку мыслям ее недостает новизны, то заменяет это странностью их выражения, заявляя, что она просто-напросто ведет себя естественно. Она объявляет мне обо всех глупостях, которые взбредают ей в голову, уверяя, что желает лишь угодить мне, а я опасаюсь, как бы мне самой не пришлось ей угождать; однако я вовсе не намерена допустить, чтобы это повредило моему распорядку. Она скупа и бестолкова, и похоже чванлива, – в общем, неприятна мне до крайности. Она собралась было расположиться в моей комнате, чтобы отобедать, но я сказала ей, что должна написать письмо; я любезнейше просила ее передать госпоже Ларош, в какие часы, где и что именно она желает есть, прибавив, что и сама рассчитываю располагать такой же свободой, – а посему я буду ужинать рисом и цыпленком в восемь часов. Дом у нас милый, и моя комната довольно красива, а кровать и кресло утешат меня во многих печалях. Вот и все, что я могу вам сегодня поведать. Неподалеку от Форжа мы встретили двух господ, которые возвращались с вод.

Мне сказали, что тут есть некий господин де Соммери и еще один человек, имени которого не знают. Вполне может статься, что этот господин де Соммери окажется другом господина дю Деффана (мне известно, что так зовут одного из его друзей), а этот аноним – самим господином дю Деффаном [ее мужем]. Вот было бы забавно; я сообщу вам об этом с первой же почтой. Я очень нуждаюсь в том, чтобы вы обо мне вспоминали и доказывали это длинными письмами, которые будут подробно сообщать мне о вашем здоровье. Но я не стану сердиться, если вы решите не описывать столь же пространно свои развлечения; расстояние в 28 лье – слишком плотная завеса, чтобы надеяться что-то за ней увидеть. Кроме того, я засунула голову в торбу, как извозчичья лошадь, и помышляю только о водах. Прощайте, я долго не увижу вас и сержусь на это больше, чем готова себе признаться.

В начале 1752 года госпожа дю Деффан сталкивается с первыми симптомами надвигающейся слепоты, которая будет неумолимо прогрессировать. Для нее это жестокий удар. Собрав последние силы и надеясь (тщетно) замедлить развитие болезни, она решает некоторое время пожить в родовом замке Шамрон, расположенном в бургундской глуши. Эта женщина, которая так ненавидит провинциальную жизнь и деревню, надеется найти там отдых, собраться с мыслями и сориентироваться в новых обстоятельствах. В мае того же года она покидает Париж в сопровождении служанки и своего секретаря Виара. В Шамроне она обращает внимание на гувернантку своих племянников, молодую девушку, наделенную удивительным тактом, скромностью и умом. Ее зовут Жюли де Леспинас. Госпожа дю Деффан предлагает ей занять место компаньонки, то есть жить в тени хозяйки известного салона, посвящая свое время и силы тому, чтобы беседовать с ней и читать ей книги и письма, которые она уже скоро не сможет прочесть сама. Поначалу Жюли де Леспинас польщена, однако она желает обдумать это предложение, причем подальше от Шамрона. В октябре 1752 года она поселяется в одном из лионских монастырей. Госпожа дю Деффан тоже покидает родовое гнездо, чтобы провести зиму в Маконе, где эта безбожница живет у епископа, одного из своих хороших друзей. Там она пишет нижеследующее письмо Д’Аламберу, известному математику и одному из отцов «Энциклопедии», который имеет большой вес в ее салоне. Внебрачный сын маркизы де Тансен, он приходится племянником знаменитому кардиналу де Тансену, доброму другу нашей героини. Госпожа дю Деффан очень дорожит Д’Аламбером и, по всей видимости, сильно им увлечена.

Макон, 22 марта 1753 года

Если вы что-нибудь слышали об этом секретаре суда из Вожирара, дайте мне знать. Вам вздумалось сказать мне, что вы показывали мои письма аббату де Кане [писателю, другу Д’Аламбера], и он остался ими доволен. И как же прикажете после такого известия сохранять хладнокровие? Это расстраивает [sic!] мне воображение. Но поскольку вы не покажете ему письма́, коль скоро найдете его недостаточно совершенным, я говорю себе, что аббат его не увидит, и успокаиваюсь. Я была бы счастлива, если бы вы сумели убедить его познакомиться со мной, но вам это не удастся; в лучшем случае получится, как с Дидро, которому хватило одного визита, – во мне совсем нет атомов, которые обладают притягательной силой[6].

Я написала Формону, чтобы он сам сообщил вам свое мнение о ваших сочинениях. Он во многом сходится со мной, находя ваше «Рассуждение о вельможах, Меценатах и проч.»[7] немного затянутым. Но он очарован стилем; он утверждает, что нечто в духе Лабрюйера было бы уместнее, но признает, что вы были совершенно правы, не последовав тому, так как эта тропа уже слишком исхожена. Он был бы в отчаянии, как и я, если бы вы замкнулись в своей геометрии, – это именно то, чего желают и на что надеются так называемые «великие умы» и невеликие таланты, нападая на вас. Будьте философом настолько, чтобы не тревожиться о том, выглядите вы им или нет; и питайте презрение к людям настолько искреннее, чтобы отнять у них всякую возможность и надежду оскорбить вас.

Я рассчитываю на скорую встречу с вами, то есть даже более скорую, чем ожидала, если только не выйдет какой-нибудь задержки, которой я не могу предвидеть. Я возвращаюсь в Париж в июне и очень рассержусь, если по приезде узнаю, что вы изволите находиться в деревне. Мне действительно не терпится видеть вас и говорить с вами. Надеюсь, что жизнь, которую я намерена вести, придется вам по вкусу: мы часто будем ужинать вдвоем, лишь вы и я, и поможем друг другу утвердиться в своем решении не ставить свое счастие в зависимость ни от кого, кроме себя самих. Может быть, мне удастся научить вас выносить общество себе подобных, а вы научите меня без них обходиться. Придумайте, как мне избавиться от скуки, и вы обяжете меня больше, чем если бы открыли мне тайну философского камня. Здоровье мое не слишком дурно, но я слепну. На следующей неделе я еду в Лион и увижусь там с кардиналом [де Тансеном]. Не думаю, что он столь же счастлив в своей пурпурной мантии, сколь счастлив в своей бочке некий человек, который приходится ему племянником [Д’Аламбер]. Пусть моя поездка не помешает вам написать мне – она будет весьма недолгой, и я точно так же получу ваши письма. Прощайте. Сделайте все, что в ваших силах, чтобы аббат Кане захотел свести знакомство со мной. Не знаю отчего, но он и его племянница всегда напоминали мне о «Терезе-философе» [либертинский анонимный роман, вышедший в 1748 году]. Вам, может быть, незнакома эта книга – если станете справляться о ней, молчите, что это я вам о ней сказала.