Дураки с холма

Андрон Волков

Дураки с холма

Нам завтра повзрослеть…

Закон племени

Пролог

Я родился в старинном русском городе в конце прошлого века. Огромная империя доживала свои последние годы. Жизнь моя начиналась с эпохи больших перемен.

Просыпаясь в сумраке бабушкиной квартиры, я слушал, как за окном шумят тополя, и с легким свистом проносятся по утреннему шоссе красно-белые «Икарусы». Вскоре шоссе задрожало от лязга гусениц военной техники. Колонна танков темно-зеленой змеей ползла к центру города. Отец рассказывал о вертолете над городом, отстреливающем боекомплект по намеченной барражирующей цели. По сей день мы так и не поняли, кем и для чего были указаны те неведомые цели. Бунин писал о русских революциях XX века: «Сперва меньшевики, потом грузовики, потом большевики и броневики…» Ирония судьбы: то, что созидалось броневиками, завершали танки и вертолеты…

Жизнь нашей семьи текла в отдалении от грандиозных событий. В большой комнате ежечасно били юбилейные часы дедушки. Он просыпался и уходил на завод, папа одевался и шел на недавно открывшуюся биржу, бабушка уезжала на ткацкую фабрику «Художественные узоры», где работала вышивальщицей, а мы с мамой брели на детскую площадку в укромный двор, зажатый между двумя старенькими пятиэтажками.

После обеда я садился на ковер и вместе с машинками и солдатиками слушал, как мама читает мне вслух книжки и стихи. В отблесках молочного света, лившегося через старое деревянное окно, проступали Незнайка и Карлсон, с книжных полок спрыгивали на ковер Эмиль из Леннеберги и человек рассеянный с улицы Бассейной, Муми-тролль и Конек-Горбунок осторожно выглядывали из-под крышки старой радиолы. Так под шепот слов и дождей проходила смутная осень.

Иными вечерами, когда в окнах дома напротив таинственным светом загорались люстры и аквариумы телевизоров, у нас было темно: бабушка снимала с антресоли фильмоскоп, мы тихонько устраивались в коридоре между моей комнатой и спальней. Вскоре на белом квадрате двери открывалось окно в сказочный мир: там были извечные старик со старухой, Кай и Герда, а еще капризный король, которого от большой беды уберег маленький паучок.

Зимой дед доставал с балкона санки с разноцветными рейками и уводил меня кататься в большой парк. Там были черные деревья и овраги, а на обратном пути мы ходили к старинному роднику набрать ледяной воды в пластмассовую канистру. Все кругом укрывал снег, как в сказке про Снежную королеву, и шептал что-то загадочное ключ.

Весной всю мою комнату заливало золотым светом. В те дни бабушка выставляла перед подоконником огромную деревянную доску с новой рассадой. Я привставал на мыски и с любопытством рассматривал крохотные стебельки, поднимающиеся от черной земли к солнцу. «Не думал, не гадал он, никак не ожидал он», – пела радиола с того самого места, где когда-то стоял мой манеж.

Вот-вот настанет лето. Непременно пойдем с мамой в книжный магазин за новыми пластинками. И пока мы будем идти вдоль шоссе по другую его сторону, на фоне безоблачного неба проплывет четверка серых «Лебедей». Они такие огромные, что кажется, будто это не высотные дома, а что-то инопланетное. Подует легкий ветер, зашелестят машины, и думаться будет о книжке «Герусо хочет стать человеком», ведь там такие яркие картинки!

А в один прекрасный день дедушка откроет гараж и на морковном «Москвиче» повезет всех на свою малую родину – в деревню Дураково, которую часто называли и просто Дураковкой. И там у меня начнется еще одна новая жизнь.

***

На подъезде к деревне «Москвич» буксовал на проселке, а иногда и окончательно застревал. Дед раздраженно вздыхал, хлопал капотом и доставал из багажника железные цепи для колес. Помогало это мало. Бабушка взирала на эти действия с иронией, ей давно было ясно, что автомобиль можно вытащить только трактором. К счастью, синие «Беларуси» частенько проезжали через деревню, не слишком поспешая по таинственным колхозным делам.

Пока дед с бабушкой оставались на проселке дожидаться трактора, мы с мамой пешком брели до деревни. Вот вдалеке между желтыми пшеничными полями и голубым небом появлялись первые дома: бирюзовый – Зеленцовых, изумрудный – Чуркиных. В нашей деревне едва ли наберется больше двух десятков усадеб, но для меня это огромный мир, где за каждым деревом скрывается личная история, каждая скамейка согрета теплом десятка ушедших, а каждый живущий – неразгаданная тайна.

Нашей Дураковке около пятисот лет, но как здесь выглядела старинная русская жизнь, остается только догадываться: просыпались петухи, стучали топоры, из-за елового леса гудел перезвон древнего монастыря… Стоял ли здесь когда-нибудь барский дом с его тягучей атмосферой неизбывной обломовщины? Едва ли.

Ветер с полей давно разметал пепел революций, хотя всех местных и задело колхозными инициативами. Потом мрачной осенью севернее Дураковки процарапалась кроваво-серая линия – одна из трагического множества. Били орудия, стрекотали пулеметы, дедушке Лехи и Серого на большом пруду взрывом гранаты оторвало фаланги на ноге, когда тот потянулся к горе трупов за приглянувшимися немецкими сапогами. Пальцы пришлось по живому пилить ножовкой.

Деревню не сдали, хотя и готовились к худшему – красноармейцы жгли дома, чтобы те не достались врагу. Земля впитала и это. Вскоре из эвакуации возвратились местные и вместе с солдатами отстроили новые дома, кто-то на прежнем месте, а другие – на новом. Деревня вновь зажила незаметной жизнью в тени больших городов и событий. И вновь по утрам стало слышно, как кукушка гадает об оставшихся днях земной жизни.

Ко Всемирному фестивалю молодежи и студентов на единственной деревенской улице колхозники посадили липы. В детстве эти деревья казались мне великанами, но настоящим титаном среди них был вековой тополь в прогоне между домами дяди Лени и Паука. Кто и когда посадил это дерево, навсегда осталось для меня загадкой. На другой стороне улицы корабельной мачтой вздымалась столетняя липа, росшая на задах у Алексеевых. Во всей деревне только она одна была достойной парой тополю. Два этих дерева, подобно толкиновским Тельпериону и Лаурелину, с детства казались мне особенными: когда из полей на деревню налетал сильный ветер, ветви их наполняли окрестности загадочным шепотом, в котором терялись все прочие звуки: разговоры местных, блеяние овец, шум редких автомобилей и наша собственная суета. Тополь потом срубил сын дяди Лени: вековое дерево угрожало его новому дому, едва видневшемуся за крепостным валом могучего забора. А одинокая липа по-прежнему шепчет о чем-то далеком…

Время неумолимо. Ушли все местные, а вместе с ними все дальше собственное детство – неограненная драгоценность, которая с каждым годом только дороже. Но чем дальше, тем ярче отблески простой деревенской жизни, свидетелем которой мне когда-то довелось быть. Неужели напрасно?

Часть I Деревенские

1. Чуркины

2. Большой Лёха

3. Костик

4. Андрюха

5. Алексеевы

6. Гусь

7. Чернов

8. Юра

9. Баба Маня

10. Игорь

11. Дьявольский вагончик

12. ЦК

13. Зыба

14. Лёха и Серый

15. Паук

16. Дядя Лёня

17. Степаныч

18. Академики

19. Крот

20. Зеленцовы

21. Маленький пруд

22. Большой пруд

23. Вышка

24. Дом Рыжего

25. Дом Шапки

Дом образцового содержания

Многие мечтают обзавестись загородным домом и превратить его в семейную усадьбу, под крышей которой счастливо заживут несколько поколений большой семьи. К моменту моего рождения такой дом в нашей семье уже был. Стоял он на родовой земле – вытянутом участке в полгектара. Как и все в нашей деревне, дом был с историей. Когда я впервые увидел его, стенам исполнилось почти полвека: поставили их в середине войны. Крыльцо, подпол, печка и чердак помнили несколько поколений родственников по линии моей мамы.

На заборе перед домом висела черная цифра три, рядом – белый щит с алыми буквами: «Дом образцового содержания». Ниже был нарисован миниатюрный колосок красной пшеницы. Бабушка рассказывала, что такой знак вешали на дом по решению сельсовета. Не знаю, за какие достижения его давали – красивые наличники ли, аккуратный штакетник, а может быть, ухоженный сад? Как бы там ни было, в личные отношения обитателей сельсовет точно не вникал.

***

Наш дом всегда был разделен. Даже в самом далеком моем детстве, когда зеленая комната почившей прабабушки еще не была разрезана перегородкой, дядя Витя как самый старший из сыновей уже успел приладить к дому небольшую терраску, с которой сделал отдельный вход для жены и сы́ночки. Это было только начало. Вскоре на месте, где располагался скотный двор, появилась новая комната, к которой тут же примкнула четверть прабабушкиных сеней, заботливо отделенных дядей Витей от общего пространства.

До войны у моих пращуров в Дураковке стоял массивный дом-пятистенка со скотным двором и сараем. О них я знал только по рассказам: в сорок первом деревню сожгли свои же, чтобы имущество не досталось фашистам. Прадед, ушедший на войну в тревожном июле, с нее не вернулся: в феврале сорок четвертого он умер от ран рядом с маленькой деревушкой в Витебской области. Не знаю, напомнила ли она ему родную Дураковку, да и было ли среди лязга железа и крови хоть мгновение для воспоминаний о родном крае…

От прадеда в семье сохранилась фотография, где он с прабабкой отрешенно смотрит в камеру, и пожелтевшее извещение, канцелярские слова которого протокольно сообщали о семейном горе: «…верный воинской присяге, проявив геройство и мужество, был ранен в бою и умер от ран…» Земная жизнь моего неизвестного предка завершилась в поэтические тридцать семь.

Однажды я побывал у братской могилы, спрятанной в таинственной роще возле опустевшей лесной деревни в Белоруссии. Шел дождь, и я долго искал имя прадеда на мокрых камнях. Казалось, его не было, но вскоре среди выгравированных имен проступили инициалы моего пращура. Как я тогда сожалел, что прикосновение к камню не позволяет увидеть прошлое во всех подробностях. Прадед жил так недавно, но в мире о нем осталось так мало…

***

После гибели прадеда прабабушка осталась с пятью детьми.

Дочери в семье родились раньше сыновей, но дядя Витя как самый старший из мужчин всегда считал себя мудрее и опытнее остальных. Мать поощряла подобное заблуждение.

Постепенно дети выросли и стали один за другим перебираться в город – сначала на заработки, а потом и на постоянную жизнь. Но в выходные все обязательно возвращались в деревню навестить мать. После обильных возлияний, когда большая часть домочадцев укладывалась спать, дядя Витя уходил с матерью в маленькую каморку за печкой и заводил долгую беседу о свадьбе очередной родственницы:

– Я так думаю, мать, что ей еще рановато замуж. Пусть сначала он получит квартиру, – хрипел дядя Витя в темноту.

– Да-да-да, – поддакивала прабабушка, которая к тому моменту уже едва держалась на стуле от усталости.

– Мать, ты же понимаешь, нельзя в эти годы так быстро, она сама ничего по молодости не понимает, а тут надо все обдумать, – все больше распаляясь, размахивал руками дядя Витя.

В доме едва слышно храпели, а за печкой деловито скребся невидимый сверчок.

У моего деда со старшим братом отношения были натянутыми. Не слишком разбираясь в причинах, я вслед за взрослыми постепенно начал видеть в дяде Вите «чужую сторону». К научению вскоре прибавились и мои собственные впечатления.

Однажды мы с Лехой и Серым стояли под раскидистой липой, растущей у скамейки перед домом. Серый, у которого в руках был тяжеленный молоток, от безделья стал дубасить им по стволу. Внезапно из калитки выскочил разгоряченный дядя Витя, отнял у нас молоток и, размахивая им, прокуренным голосом засипел:

– Ты что делаешь?! Оно же живое! А если тебя так станут?

Серый что-то замямлил в ответ, а мы с Лехой молча наблюдали за происходящим. Случай этот потом частенько вспоминали, пародируя манеру моего родственника.

В другой раз мы играли в футбол, одну сторону поля образовывала дорога, а другую – забор с красным гаражом дяди Вити. Пока вратари скучали на воротах, мяч под липами переходил от Лехи к Рыжему, от Рыжего к Грибу, ну а тот, как и всегда, никому не пасовал. Игроки подняли песчаную бурю возле кучи песка, привезенного дядей Витей для строительства очередного сарая, Гриб, извернувшись, завладел мячом. Удар! Тёмик, оказавшийся на пути, отбил мяч, и тот с глухим ударом долбанул по воротам красного гаража.

Не прошло и минуты, как заскрипела старая калитка, и из нее медленно появилась тетя Маруся – супруга дяди Вити:

– Ребята, ребята, вы что делаете? Зачем вы так трахаете по нашему гаражу? – начала она тягучим белгородским говором, по привычке склоняя голову набок.

– Какой-какой гараж мы трахаем? – деловито уточнил Рыжий.

– Уходите, уходите, здесь не место для такой игры, – продолжала она тянуть свое.

Привычные к подобным исходам, мы, давясь от смеха, подхватили коричневый мячик и перебрались на другое поле, в деревне у нас их тогда было множество: на ближних задах, на поляне между Шуриком и Ромиком или прямо через дорогу у черномырдинской рябины.

Так проходит еще один день, когда время отмеряют удары мяча, таранки на велосипедах, игра в приставку или очередная затея Рыжего вроде плота из пластиковых бутылок, шалаша из деталей холодильника или поисков аккумулятора на свалке. К вечеру, когда Рыжий уезжал к себе на дачи, мы спокойно устраивались на бревнах и обсуждали события минувшего дня.

Гонимый голодом, я возвращался домой исключительно на обед и ужин.

– Что-то ты поздно, Андро, картошку будешь? – спрашивает бабушка и ставит на газ чугунную сковороду. Терраску сразу оглашает шипение масла, а я, сев за стол у окна, принимаюсь наблюдать, как Алексеевы поливают свой огромный огород. Дядя Слава, сидя на лестнице, почти не принимает участия в общем деле и вновь занят голубятней.

– Он прямо как в фильме «Любовь и голуби», – усмехается бабушка и продолжает, – а хотя что ему кверху задом поливать? У него такие руки, что палку в землю воткнет – она прорастет. Ты будешь так есть или с «кетчем»? – продолжает бабушка.

– Давай с кетчупом, – отвечаю я и достаю из дверки холодильника темно-красную бутыль. С этикетки в профиль смотрит бывалого вида морской офицер. Но, глядя на него, вспоминается почему-то не царское время, а «Городок» и два петербургских комика: один с усами, а второй постоянно играет женщин. «Балтимор» – это, наверное, где-то рядом с Петербургом, где «без бутылочки не обойдесси».

Шипящая сковорода приземляется на железную подставку с кривыми ножками. Я принимаюсь уплетать картошку и думаю, что у бабушки еда всегда проще, чем у родителей, но, в отличие от мамы, она никогда не заставляет доедать то, что невкусно, а про «Общество чистых тарелок» поминает исключительно ради шутки.

– Пойдешь гулять вечером – не забудь надеть какую-нибудь куртенку.

– Да ведь еще не холодно!

– Не холодно, а потом опять будешь хлюпать носом, и мать мне будет читать нотации.

– Ладно, надену джинсовку.

– Вот, надень свою «джисовку», – коверкает бабушка очередное иностранное слово. Их в последнее время все больше, но я пока этого не ощущаю.

Отужинав, выхожу за калитку и вижу, что на куче песка, около которой еще днем мы гоняли мяч, чья-то рука аккуратно разложила ржавые металлические пластины и развесила гирлянды колючей проволоки. Глядя на эти сооружения, припоминаю, что где-то я их уже видел…

***

Демаркация границ на участке являлась любимейшим занятием всех потомков моей прабабушки. Прячась в кустах черной смородины, я частенько шпионил за приусадебным уголком дяди Вити и тeти Маруси, выгороженным самодельным металлическим заборчиком. За ним наши родственники прятали укромный уголок с кабачками и патиссонами. В центре там высилась громадная куча навоза, на ней хозяева любили попивать чай из термоса и принимать дорогих гостей – чету Черновых из шестого дома.

Когда наши соседи уезжали в город, меня неумолимо тянуло к запретному: где-то за кучей навоза и ржавыми загородками пряталась огромная тыква, на которую мы с Костиком тайком ходили посмотреть.

Еще на участке был старый вишневый сад. По очередному разделу он достался дяде Вите, но для меня границы владений далеко не всегда имели решающего значения: когда я был совсем маленьким, то смело проносился сквозь вишневые заросли, не обращая пристального внимания на воркующего со своей невестой сына дяди Вити. Полуобнажeнными они сидели на скамейке, а в волосах у них терпко благоухали венцы из одуванчиков. Девушка звонко рассмеялась, позвала меня и водрузила такой же венок на мою голову. Звали ее удивительно красиво – Диана.

– Они прямо как Адам и Ева в райском саду, – вспомнил я что-то из рассказов мамы. Но потом тетя Маруся решила, что у Дианы плохое здоровье и сыночке она не ровня. После этого в саду стали бывать исключительно Черновы…

А земля на нашем участке продолжала делиться: грядки едва ли не каждый год меняли хозяев, парники делали рокировку, а граничные линии приобретали весьма витиеватую конфигурацию. Вскоре пали и металлические заборчики дяди Вити. Но долго без дела им лежать не пришлось: тетя Маруся живо приспособила их для защиты песка от непрошеных футболистов.

Дядя Витя вовсе не был злым человеком, просто его частенько подводило желание быть на участке самым главным. Увы, со стороны такое стремление нередко граничило с шутовством.

– Из-за вас мне даже стыдно въехать в область, все только и говорят о моих братьях! – попрекал он деда и Колю, в очередной раз повздоривших из-за пяти сантиметров земли.

Проучив младших братьев, дядя Витя устраивался на низкой скамеечке-насесте в вишневом саду и, пригласив в гости Чернова с женой, которую за глаза все звали Черепахой, пускался в рассуждения, как возведeт на задах двухэтажный сарай и обустроит в нем бильярдную для сыночки. Вокруг сарая планировалось обустроить и поле для гольфа.

Белый гриб панамы Чернова почтительно кивал, Черепаха хранила степенное молчание, а казак в чeрной бурке привольно скакал по красному полю водочной этикетки.

– Всегда он такой был, – вспоминала бабушка. – Раз молодой приехал в деревню в новом полушубке и с огромной печаткой, тогда мода такая была, и давай пальцы в стороны растопыривать!

***

В моем детстве Коля и дед все делали вместе: поднимали фундамент прабабушкиного дома, в складчину закупали материалы, строили терраски, баню и гараж для дедушкиного «Москвича». Дело у братьев шло спокойно и почти без ругани: младший и средний мало разговаривали, но работалось им вместе хорошо.

Дед был мрачнее и подковыристее, а Коля всегда казался мне доброжелательнее, поэтому звал я его просто по имени, не слишком задумываясь, кем по степени родства он мне приходится.

– О-о-о, Андрей Михалыч приехал! Дорогой! – всегда рассыпался он при первой летней встрече, легонько пожимая мне маленькую ручку.

Сам он был невысокого роста с сильно искривленной спиной, напоминавшей горб. Бабушка рассказывала, что в молодости Коля катался с горы и неудачно упал на спину. Лысую голову он частенько укрывал белоснежной кепкой с твердым пластмассовым козырьком. По этой кепке я безошибочно узнавал его за километр.

Временами Коля гнал самогонку: с чердака он доставал массивный бидон из нержавейки, колдовал с причудливо изогнутыми трубками и возился с какими-то бутылками, называемыми тарой.

– Бабушка, а что это у Коли такое? – интересовался я.

– Это… – неопределенно отвечала бабушка, – процесс.

Однажды Коля предложил нам с Костиком сходить в лес за ветками для парников. В лесу разрешалось бывать исключительно в сопровождении взрослых, поэтому на предложение Коли мы с Костиком тут же согласились.

Ели и сосны с трех сторон обступали Дураковку. Как рассказывал дед, в какой-то из темных чащ на лесозаготовках погиб мой древний пращур: могучего прапрадеда задавило деревом. С малых лет мы знали, что в дураковском лесу не увидеть волков и медведей, но все еще встречаются кабаны и лоси. Местные любили повспоминать, как двадцать лет назад Зеленцов притащил из леса подстреленную рысь, хотя к нашему детству хищники в округе уже перевелись.

Между деревней и лесом простирались поля, каждый год менявшие свой облик. Порой колхозники сажали на них пшеницу, в такие годы деревня была окружена янтарным морем, колыхавшимся на ветру. В середине лета янтарь сжимали красно-рыжие комбайны «Нива», за работой которых я наблюдал как загипнотизированный.

Счастливейшими годами были те, когда на полях высаживали овес вперемешку с горохом. Тогда мы с нетерпением ждали второй половины лета, чтобы тайком прокрасться на поле за сладкой добычей. Все дураковские парни прекрасно знали, как следует надавить большим пальцем на стручок, чтобы открыть его с тихим хлопком, а потом тем же самым пальцем ссыпать в ладонь сладкие горошины.

Когда с нами в рейд отправлялся Рыжий, он всегда так туго набивал горохом поясной кошелек, что стручки в нем трещали от напряжения. Но деревенские, в числе которых были Серый, Лeха, Костик и я, чаще съедали горох прямо в поле: дольки стручков оставались доказательством наших преступлений против колхоза. Поля были громадных размеров, и остановиться нам было чрезвычайно сложно, хоть взрослые постоянно пугали, что горох этот есть нельзя, он весь обработан пестицидами и предназначен на «зелeнку» скотине.

Гораздо сильнее пугал нас «козлик» председателя, на котором он якобы объезжал поля и хватал всех любителей поживиться дармовым лакомством. Завидев какую-нибудь машину, смутно напоминавшую уазик, мы с восторгом падали на землю и вылезали только тогда, когда машина окончательно скрывалась из поля зрения.

– Стопудово это был председатель! – прогудел Серый, когда мимо пронeсся «козлик» защитного цвета.

– Да председателю насрать на то, что мы здесь горох жрeм! – огрызнулся на брата Лeша, поднимаясь из травы и приступая к очередному стручку.

Ближе к концу лета на гороховое поле съезжались трактора и зелeно-серые косилки – так в окрестностях называли ГДРовские кормоуборочные комбайны. Их угловатые корпуса и дефлекторы казались мне вершиной рукотворной красоты. У некоторых спереди стоял широкий вал для покоса, а у других вал был поменьше, но зато имелась изогнутая чeрная труба, откуда с ровным гудением в прицеп трактора шeл изумрудный дождь из перемолотого овса и гороха. Стоило косилке появиться на каком-нибудь дальнем поле, как по гудению еe трубы я мог безошибочно определить, в какую сторону надо направить велосипед, чтобы увидеть вальс тракторов и комбайнов.

Случались и такие годы, когда какое-нибудь поле оставляли под паром, тогда мы не лакомились горохом, а шли вытаптывать полевые травы. Велосипеды сваливались в кучу, мы разбивались на две команды и забывали обо всeм, кроме мяча. Мягко стелились над головой облака, а вокруг газовым цветом горели чудом уцелевшие васильки.

 И вот Коля ведeт нас через поле на ближних задах. В лесу мы с Костиком собираем урожай шишек, которые тут же превращаются у нас в гранаты. Из веток мы делаем себе ружья. Устраиваем друг другу засады за стволами деревьев и дивимся мягкости земли, устланной ковром еловых иголок.

– А ну-ка бросьте свои шишки и палки! – Коля отчего-то не разрешил нам взять в деревню лесные сокровища. Мы тихонько пошептались и решили проучить его за это:

– А давай, когда он отвернeтся, сбежим в деревню! – предложил Костик, прекрасно помня указание бабушек ни на шаг не отходить от взрослого.

– Давай! – с восторгом согласился я. Костик старше меня всего на полгода, и хотя я и отношусь к нему с осторожностью, вдвоeм все делать гораздо интереснее.

Ждать пришлось недолго: только Коля начал связывать ветки для парников, как мы изо всех сил пустились наутeк, благо стояли на самой опушке и бояться кабанов было нечего. Бежим через поле, ноги путаются в высокой траве, а головы постоянно вращаются: где там белая кепка с пластмассовым козырьком? И вдруг стрелой мимо нас пронесся олененок. Сверкнули на несколько секунд тонкие длинные ножки – и он пропал, словно его и не было. Мы стояли как завороженные. Очнулись, обернулись: белая кепка уже появилась на фоне темно-зеленой стены и угрожающе начала приближаться.

– Смотри как кепка плывет! – захохотал я, мгновенно забывая про оленя.

– Что-то совсем медленно она! – поддержал Костик.

– Прямо мужичок с ноготок! – подхватил я, сам не зная откуда.

Добежав до пруда, мы засмотрелись на стрекоз, они там водились двух видов: тоненькие голубые и большие темно-зеленые, которых все называли вертолетами. И те, и другие барражировали вдоль берега. У небольшого мостика, на котором деревенские полоскали белье, беззаботно резвились водомерки, и гудел мотор для забора воды. Загипнотизированные картиной и звуком, мы вновь остановились, но белая кепка не отставала, и мы разбежались по домам.