Академия

Вот как, по версии Варфоломея, выглядела эта история.

…Рыжеволосой девушке Тане постоянно не хватало участливого внимания. Точнее, внимания к ее персоне было хоть отбавляй. Ее огненно-рыжая шевелюра являлась постоянным объектом неумных шуток и обидных дразнилок. Сначала в детском саду, потом в школе, а позднее и в медучилище, куда она определилась, надо признать, абсолютно против своей воли. Ее мать – женщина свободных взглядов на жизнь – решила не губить свою молодость воспитанием детей и, произведя на свет двоих отпрысков – Таню и ее младшего братика, испарилась в поисках женского счастья в неизвестном направлении. Дети остались на попечении бабушки. Отца своего, к слову сказать, дети никогда не видели – тем более что отцов, как предполагала старенькая бабушка, было двое – у каждого ребенка свой. На эту мысль ее наводило то обстоятельство, что брат и сестра отличались друг от друга как день и ночь. Братец в противоположность ярко-рыжей сестре был черный, как смоль, да и характером он обладал упрямым и вздорным. Тем не менее, бабушка, по одной ей ведомой причине больше любила именно Тёму – так звали младшего – защищала его от соседей с их жалобами и угрозами когда-нибудь проучить сорванца, совала ему потихоньку лакомый кусок. Так и росла Татьяна, с детства ощущая себя никому не нужной дома, и становясь мишенью для насмешек за его пределами. Неласковая судьба как будто нарочно старалась озлобить Таню, однако сделать это так и не смогла. Таня, как это часто бывает с лишенными ласки и внимания детьми, с головой ушла в книги, в воображаемый мир. Самыми любимыми ее книгами стали истории о необыкновенных приключениях и путешествиях в дальние страны, уводившие маленького беззащитного ребенка далеко от крохотной однокомнатной квартиры на окраине города, от жестоких одноклассников, от ставшей в старости чересчур придирчивой и ворчливой бабушки. Путешествовать – вот о чем она грезила, когда, устроившись на кухне на широком подоконнике с облупившейся краской и большой трещиной посередине, смотрела в унылое питерское небо, перевернув последнюю страницу в очередной пухлой, зачитанной книге. Она мечтала поступить в Университет на географический факультет. Или, скажем, стать археологом. При этом она уже видела себя в окружении бородатых, суровых и благородных мужчин – участников экспедиции, направляющейся к неизведанным местам, куда еще не ступала нога человека. Каких только опасностей она не преодолевала в своих мечтах, каких только замечательных открытий не совершала!

Все ее прекрасные фантазии были разрушены жестокой реальностью, которая предстала перед ней в образе бабушки. «Нечего тебе бездельничать, – со свойственной ей категоричностью заявила бабушка, когда Таня принесла аттестат зрелости и попыталась поделиться с ней своими планами и мечтами. – Лучше выучись приличному делу и давай, иди работать, хватит мне вас двоих тянуть, мне это уже не по силам». Будь у Тани другой характер, она, вероятно, взбрыкнула бы и поступила бы по-своему, но Таня была девочкой послушной, да и не могла не понимать, что старенькой бабушке и впрямь приходится нелегко. Тайком проревев всю ночь, Татьяна на следующее утро отправилась подавать документы в медучилище – благо оно находилось тут же возле дома, через дорогу. Бабушка таким выбором оказалась довольна. «Ну что ж, профессия хоть и не денежная, но надежная, – сказала она. – Да и прибыльной может стать, если ею с умом распорядиться. Глядишь, и мне, старой, от тебя толк будет».

Так Таня, вместо того чтобы отправиться в далекие археологические экспедиции, прочно обосновалась в районной поликлинике. Но судьба есть судьба, гонишь ее через дверь, а она, хитрющая, глядишь, уже через окошко лезет. Один из пациентов, приходивших к ней на сеансы массажа и всякий раз восторгавшийся умелостью ее рук, оказался завзятым последователем инплинизма. Он-то и увлек доверчивую девушку своими рассказами о поисках истины и обретении подлинной веры, способной перевернуть жизнь человека. Таня, сразу оказавшаяся в плену фантастических надежд и мечтаний, с радостью приняла новую религию. Своей исполнительностью и послушностью, своей преданностью учению инплинизма, она сразу обратила на себя внимания. Так что не было ничего удивительного в том, что именно ей предложили отправиться в Шотландию. Хотя для нее самой это, конечно, было полной неожиданностью и самым настоящим подарком судьбы.

Рассказ доктора Сайерса о его экспедиции и его археологических изысканиях она слушала, затаив дыхание. Вот – казалось ей – сбываются ее самые невероятных детские мечты. Пустыня, жаркое солнце, бездонное голубое небо, загадочные пирамиды, раскопки – что могло быть прекраснее! Она готова работать на раскопках кем угодно – хоть поварихой, хоть медсестрой, хоть даже разнорабочей!

«Только бы мне удалось уговорить профессора взять меня в свою экспедицию, – думала она, – только бы удалось!»

Она решила сегодня же во что бы то ни стало поговорить с профессором и убедить его взять с собой в ближайшую экспедицию. Одно лишь ее смущало: она неважно знала английский, хотя и учила его в школе и даже перед тем, как отправиться в Шотландию, посещала краткосрочные курсы, но все же, мысленно выстраивая английские фразы, чувствовала себя крайне неуверенно. «Ладно, – уговаривала она себя, – я же не лингвистом собираюсь наниматься… Если я упущу этот шанс, второго такого, возможно, уже не будет…»

Однако, как ни убеждала себя Таня, преодолеть комплекс неуверенности оказалось совсем не просто. Последовав за профессором после окончания лекции, она никак не могла набраться решимости подойти к нему. Да к тому же его все время окружали люди. Так и шла она за ним по пятам, не упуская из своего поля зрения и выбирая момент, когда будет наиболее удобно предстать перед профессором.

К счастью, доктор Сайерс, похоже никуда не торопился. Ему явно нравилось общаться со слушателями. Кто-то из слушателей, куда более решительный, чем Таня, пригласил его на летнюю веранду, откуда доносился аромат свежесваренного кофе и каких-то кондитерских изысков. За кофейным столиком возле профессора сразу собралась небольшая компания. Примкнуть к ним Таня не могла хотя бы по той причине, что денег в валюте у нее было не густо, а если сказать честно, то почти ничего. Так что возможность пообщаться с профессором за чашкой кофе пролетела мимо нее. Волей неволей, но, чтобы и вовсе не упустить профессора, ей пришлось неподалеку от террасы переминаться с ноги на ногу и, изображая из себя особую ценительницу природы, любоваться уже изрядно осточертевшей гладью озера. При этом она отчаянно ругала себя за свой характер. Никак не могла она избавиться от этой изрядно осложняющей ее жизнь черты – умения превращать любой пустяк в прямо-таки неразрешимую проблему.

Между тем профессор не торопился прощаться со своими многочисленными собеседниками. Оживленный разговор, то и дело прерываемый взрывами смеха, пробуждал в душе Татьяны тоску и унылые мысли. Вот живут же люди – красивые, богатые, беззаботные, им, конечно, и в голову никогда не придет томиться в столь унизительном ожидании, в каком пребывала сейчас Татьяна. Просто нет у них такой нужды. Им все дается легко, словно бы само собой. Они не знают, что это такое – жить в одной комнате с бабкой и братом, работать за гроши в поликлинике и – главное – ощущать всю беспросветность своего будущего. И вот когда ей дается шанс попытаться изменить все это, она топчется в сомнениях и нерешительности…

Тем временем в летнем кафе, возле Сайерса появилась целая группа молодых американцев. Один из них был в особенном ударе. Он что-то громко говорил профессору, при этом по-дружески и весьма бесцеремонно похлопывая его по плечу так, словно профессор был его сверстником. И доктор Сайерс, похоже, считал это вполне естественным.

Как жалела Татьяна в этот момент, что ее знания английского недостаточно для того, чтобы тоже подойти сейчас к заветному столику и весело вмешаться в общую беседу. Да что там вмешаться – она толком даже не могла понять, о чем именно шел этот оживленный разговор. Ей удавалось лишь выхватывать отдельные знакомые слова, но общий смысл беседы оставался для нее за семью печатями. Энергии у молодого американца хватило ненадолго. Он еще раз от души хлопнул профессора по плечу и, видно, в порыве наивысшего расположения все с той же бесцеремонностью напялил на голову профессора свою бейсболку. После чего вся компания, очень довольная собой, удалилась. Профессор наконец остался в одиночестве.

Татьяна воспряла духом, наблюдая за тем, как доктор Сайерс снял бейсболку и стал ее рассматривать, словно бы удивляясь, откуда она у него взялась, затем снова водрузил ее на голову, поднялся из-за столика и неспешно, усталым шагом направился к жилому корпусу.

«Сейчас, сейчас я к нему подойду, – гипнотизировала себя Татьяна. – Сейчас подойду!»

Она, и правда, решительно устремилась к профессору, но фортуна в этот день, вероятно, упорно решила дразнить ее. В вечерних сумерках на дороге вдруг возникла большая группа арабов, которые, завидев Сайерса, принялись его приветствовать, тут же окружили его и заслонили от Татьяны своими широкими спинами.

«Что ж, видно, не судьба», – с грустью подумала Таня, чувствуя, как вся ее решимость стремительно улетучивается. Ничего не поделаешь, придется не солоно хлебавши возвращаться в свою комнату к сестрам по вере.

Она уже смирилась со своей неудачей и в глубине души даже испытывала облегчение оттого, что больше не нужно напряженно подыскивать фразы, которые она должна сказать профессору.

Однако судьба все же распорядилась по-иному. Когда Таня обернулась, чтобы бросить прощальный взгляд на свою несбывшуюся мечту в облике доктора Сайерса, она вдруг разглядела в сумерках, как маленькая фигура в бейсболке отделилась от собеседников. Таня готова была помчаться за профессором, но остановила себя. За время пребывания в Академии она уже усвоила некоторые правила здешнего поведения и знала, что любая излишняя поспешность здесь считается попросту неприличной, недопустимой. Нельзя проявлять суетность – это был главный принцип инплинистов, который соблюдался неукоснительно. А потому Таня двинулась вслед за удалявшейся светлой бейсболкой намеренно прогулочным шагом. «Самое хорошее, – думала она, – если наша встреча произойдет как бы случайно». Тем временем бейсболка замелькала впереди на тропинке, ведущей к утесу над озером. Это место Таня знала хорошо. Буквально в первый день после своего приезда она вместе с Лейлой и Ларисой отправилась сюда полюбоваться природой. Здесь было на что посмотреть. Природа в Эббот-Хилле отличалась какой-то первозданностью и навевала детские сказочные представления о гномах, волшебниках и храбрых рыцарях. Их прогулка оставила бы самые лучшие впечатления, если бы Лейла чуть не упала тогда именно с этого утеса, потянувшись за каким-то ярким цветком и оступившись. Камни из-под ее ног так стремительно и угрожающе полетели вниз с высоты не меньше пятнадцати метров, что надолго отбили охоту у всех троих приближаться впредь к этому опасному месту.

Теперь, казалось, судьба испытывала храбрость Татьяны. Профессор дошел как раз до края обрыва и с видимым наслаждением застыл там, в сумерках, подставив свое лицо вечернему ветерку, дувшему с озера.

«Пора!» – сказала себе Татьяна. Наконец-то все складывалось как нельзя лучше. Она уже готова была обратиться к профессору, как в этот самый момент, опередив ее, кто-то другой возник за спиной профессора и с силой толкнул его вниз. Застыв от ужаса, Татьяна видела, как только что стоявший на краю обрыва человек, нелепо взмахнул руками и, даже не успев крикнуть, рухнул вниз вместе с осыпавшимися вслед за ним камнями.

Таня истошно закричала, но крик ее был тут же оборван: чья-то сильная мужская рука грубо зажала ей рот. В следующее мгновение она получила сильный удар по голове и погрузилась в темноту.

Глава двенадцатая

Утром моросил обыденный фирменный питерский дождичек. Он сплошной пеленой закрыл все пространство за окном, и Варфоломей, с трудом продрав глаза, в первые минуты пробуждения решил, что он у себя дома, в Питере, настолько привычным было это серое, исторгавшее морось небо. Блаженно потянувшись, глава детективного агентства перевернулся на другой бок, решив, что самое время досмотреть сон, но то странное обстоятельство, что его ложе не отозвалось, как обычно, мерзким пружинным визгом, заставило его приподняться на локте и с некоторым сожалением осознать, где и почему он находится. Его сожаление, да не возмутятся мужественные шотландцы, никак не относилось к стране пребывания. Наоборот, еще накануне Шотландия уже успела заворожить Варфоломея. Причина же его сожаления крылась в тривиальном нежелании вставать столь рано, да еще идти слушать лекции. Но ничего не поделаешь – назвался груздем, полезай в кузов.

– Пора, пора, рога трубят! – пропел Варфоломей, надеясь взбодрить себя собственным же бодрым голосом. – Хватит, Лелька, бока отлеживать.

Лелька же, которой, к великой зависти ее хозяина, торопиться никуда не было нужно, уставилась на него недоуменными бусинками глаз.

– Ну и черт с тобой, лежи, – милостиво разрешил он и отправился умываться.

«Что ни говори, а жизнь здесь вовсе не такая уж плохая», – размышлял он, когда вместо привычной его питерской обшарпанной и местами проржавшей ванны, пред ним предстала сверкающая белизной и какими-то никелированными штучками заморская сантехника, которую до сих пор Варфоломею удавалось видеть только на экране телевизора в рекламных роликах.

Жизнь еще больше пришлась ему по вкусу, когда на полу он обнаружил, вместо привычной ветоши, изящный коврик, а на вешалке – вместо стыдно сказать, чего – белое пушистое полотенце. С наслаждением Варфоломей забрался в душ и отдал себя во власть сильным серебристым струям. Сердце его пело, и губы в такт сердцу тоже выводили что-то бравурное, жизнерадостное, когда резкий стук в дверь вырвал его из состояния эйфории.

«Так стучать может только наш человек», – подумал Варфоломей, с явной неохотой выбираясь из ванной и, накручивая полотенце вокруг бедер, как это обычно делали в подобных обстоятельствах супермены из американских фильмов.

Стук тем временем не только не прекратился, а еще больше усилился. И женский голос за дверью угрожающе выкрикнул:

– Открывайте дверь, пока я ее не выломала!

«Что я такого мог натворить? – лихорадочно соображал Варфоломей, возясь с замком, устройство которого он еще толком не изучил. – Свинок здесь нельзя содержать, что ли?»

Замок наконец поддался усилиям Варфоломея, и на пороге материализовалась крайне возбужденная Мариам.

– Ах ты, развратник! – закричала она прямо с порога. – Приехал тут! Мы думали – приличный человек, образованный, мужчина! А он! Не успел приехать и уже… – тут переполнявший ее гнев вынудил поперхнуться, и она умолкла, с подозрительностью оглядывая комнату.

– Я… – только и сумел в растерянности пробормотать новоявленный Шерлок Холмс, смущаясь своего полуобнаженного вида. – Я не понимаю… Вы ворвались ко мне так внезапно…

– Нет! Вы только подумайте! Это я, значит, к нему ворвалась! А он – невинная овечка!

«Все же уже на полтона ниже, – отметил про себя Варфоломей. – Прогресс».

Самообладание уже вернулось к нему.

– И все-таки почему это вы позволяете себе так бесцеремонно врываться в мой номер? А теперь еще и залезаете во все шкафы? Объясните, наконец, что происходит? Если это обыск, то где понятые? – уже обретая способность шутить, добавил Варфоломей.

Мариам, и верно, от слов перешла к делу. Она старательно и энергично обследовала временное пристанище Варфоломея. Она даже не поленилась встать на колени и заглянуть под кровать, но тут же с истошным криком: «Крыса!» вскочила на ноги. Хотя, разумеется, это была никакая не крыса, а всего лишь Леля, спокойно поедавшая свой овес, сидя в коробочке. Тут надо отметить, что Варфоломей, нередко забывая о себе, никогда не забывал о своей любимице, так что овес, который с таким аппетитом поглощала Леля, он предусмотрительно прихватил с собой из России.

– Ну и? – терпеливо поинтересовался Варфоломей. – Может быть, вы все-таки соблаговолите сказать, что все это значит?

– Где она? – вопросом на вопрос ответила Мариам. – Где?

Варфоломей спокойно вынул Лельку из коробки, крайне нежно посадил себе на плечо и с достоинством ответил:

– Если вы о ней, то вот она – перед вами. Мой верный друг и товарищ.

Тут настала очередь изумляться незваной гостье:

– Это вы о ком?

– А вы о ком? – учтиво парировал Варфоломей.

– Так о Танюше, – растерянно произнесла Мариам и наконец стала более или менее внятно объяснять причину своего столь неожиданного вторжения.

– Понимаете, Татьяна не пришла ночевать, чего с ней никогда не бывало, и мы все решили…

«Это ты решила», – подумал Варфоломей.

– …Мы решили, что она осталась ночевать у тебя. Ну, там всякие шуры-муры, любовь-морковь, ты, мол, по этой части, наверно, парень не промах…

Последние слова Мариам произносила, как граммофонная пластинка, с которой соскакивает игла: замедленно и сбивчиво.

– Что же, выходит, ее здесь и не было? – уж без всякой агрессивности, а скорее с угасающей надеждой, спросила она.

– Нет, – ответил Варфоломей.

– Господи… – расстроено, упавшим голосом произнесла Мариам, уже ничем не напоминая ту фурию, которой она совсем недавно предстала перед Варфоломеем. – Куда же она могла запропаститься?

– Ничего, ничего, вы главное успокойтесь, не могла же она исчезнуть…– намерено бодро говорил он. – Сейчас пойдем на завтрак и все выяснится, наверняка, она уже там, в столовой… Вы только подождите, пока я оденусь… – Только теперь с немалым смущением он обнаружил, что весь раунд переговоров с Мариам он так и провел в набедренной повязке дикаря, сооруженной из полотенца. – Уж вы меня извините, – торопливо добавил он, скорее ради проформы – что уж теперь было извиняться!

Наскоро одевшись и запихав Лельку обратно под кровать, он, окончательно входя в роль ведущего, крепко подхватил ожидавшую его Мариам под локоть и уверенной, пружинистой походкой повлек ее к столовой, откуда уже доносились запахи, приятно щекотавшие его ноздри. Да и желудок уже нетерпеливо напоминал о себе.

Каково же было его разочарование, когда Мариам вдруг решительно остановилась.

– Погодите, погодите, – вернувшимся к ней командирским тоном сказала она. – Нам нужно сначала на молитву. Без этого нельзя.

– Но это невыносимо! – произнес не столько сам Варфоломей, сколько его желудок.

– Простите, вы что-то сказали? – переспросила Мариам, сердито приподняв свои изящно изогнутые брови.

– Я говорю: нога болит невыносимо, – попытался сгладить свою бестактность Варфоломей. Он уже догадывался, что во всем, что касается религии, молитв и прочих проявлений верности инплинизма, здесь царят весьма суровые, строгие порядки, которые лучше не нарушать, дабы не стать изгоем.

Действо под названием «Помолимся на разных языках» было здесь, судя по всему, привычным и оттого уже слегка поднадоевшим делом. Краешком глаза Варфоломей наблюдал, как еще не совсем проснувшиеся инплинисты, не торопясь и позевывая, рассаживаются в конференц-зале. Подобно школьникам, одни из слушателей, как это делают примерные ученики, усаживались в первом ряду, другие же норовили занять место подальше от глаз руководителей Академии. Истого желания молиться никто, за исключением нескольких неофитов, не проявлял, но это мероприятие, которое было призвано с утра настраивать слушателей на служение идеям инплинизма, было здесь, очевидно, делом обязательным.

Впрочем, как известно, что ни делается, делается к лучшему: Варфоломей вознамерился использовать пребывание на молитве для того, чтобы увидеть Снежану и расспросить ее обо всем, что случилось. Уж она-то не в пример темпераментной Мариам сможет ему объяснить все толково и спокойно. Но, к его немалому удивлению, Снежаны среди русской группы, выглядевшей сегодня весьма понуро, Варфоломей не обнаружил. Похоже, ее вообще не было в зале. Это обескуражило его, и он отнюдь не по-джентельменски ткнул локтем в бок сидевшую рядом с ним Мариам.

– А где Снежана? – спросил он и опять был удивлен внезапной переменой, отразившейся на лице соседки. Она высокомерно и даже с долей раздражения посмотрела на него и нелюбезно выдавила из себя:

– Где обычно.

– Что значит – где обычно? – в свою очередь не стал скрывать раздражения и Варфоломей. – Вы можете, наконец, перестать разговаривать со мной ребусами? У нас что – пионерская игра «Угадай-ка»? – невольно с его языка сорвалось слово, которое уже с утра не давало ему покоя. «Да, да, именно пионерлагерь! Вот на что это похоже! – подумал он. – Со своими порядками и строгими пионервожатыми, вроде Мариам».

Вероятно, Варфоломей говорил громче, чем следовало, и на них уже начали оглядываться, и Мариам, заметив это, пригнулась и шепнула ему на ухо, совсем по-свойски:

– Ваша Снежана не любит ходить на эти молитвы. Рано или поздно, я думаю, она за это поплатится. Вместо молитв она предпочитает собирать малину у обрыва. Не переживайте, скоро явится, – хмыкнула строгая пионервожатая, и ее лицо тут же снова приняло чинно-постное выражение.

Снежана и впрямь явилась очень скоро. Она стремительно вошла в зал, когда кто-то с легким подвыванием, свойственным поэтам, читающим свои стихи, произносил слова молитвы, и остановилась прямо посреди прохода между креслами, переводя дух.

Появление ее не столько обрадовало, сколько встревожило Варфоломея. Наметанный глаз детектива сразу определил, что девушка только что бежала: дыхание ее еще было прерывистым, листва прилипла к ее босым ногам, и подол ее платья был измят и местами порван так, словно она продиралась через колючий кустарник. Было видно, что она крайне испугана: в лице Снежаны не было ни кровинки, бледность заливала его, и несколько крупных капелек пота выступили над губой.

На ее странное состояние обратил внимание не только Варфоломей. Сразу несколько слушателей вскочили со своих мест и бросились к девушке. Только Лариса Павловна неподвижно замерла, схватившись за сердце.

– Таня?! – почти выкрикнула она.

Не в силах говорить, Снежана только мотала головой и словно бы с недоумением оглядывалась вокруг себя. А столпившиеся вокруг нее люди, еще не понимающие, что произошло, смотрели на нее с ожиданием и страхом. Наконец, как будто пересиливая себя, она отрывисто выговорила несколько слов, которые повергли в ужас не только Варфоломея:

– Там… Сайерс. Под утесом. Разбился. Насмерть.

Сказав это, она бессильно опустилась прямо на пол. То, что сообщила она, выглядело таким нелепым, неправдоподобным, просто невозможным в этом благостном, уютном уголке, казалось бы, прочно укрытом от всех жизненных невзгод, что слушатели, подобно потерявшимся детям, онемели на мгновение, не желая верить в происшедшее, а потом бестолковой толпой бросились к утесу, оставив в зале только одиноко сидящую на полу словно бы ставшую невменяемой девушку с растрепанными белыми волосами и худого, нескладного русского, неуклюже пытающегося усадить ее в кресло и привести в себя…

Глава тринадцатая

Никогда еще глава Академии мистер Линдгрен, вечно хвалившейся своим скандинавским спокойствием и выдержкой, унаследованными, как он уверял, от отца и матери, ведущих в свою очередь родословную еще от викингов, не чувствовал себя таким растерянным и напуганным. Как будто в его тихую, благословенную гавань, которую он так долго создавал и по собственному вкусу обустраивал, внезапно ворвался корабль, объятый пламенем, с охваченным паникой экипажем.

А ведь нынешнее утро в Академии не предвещало ничего экстраординарного. Линдгрен по давно заведенной привычке совершил небольшую пробежку, с наслаждением вдыхая целебный горный воздух, и собирался приступить к завтраку. Он особенно любил эти ранние часы, когда вся Академия медленно просыпалась, переговариваясь на разных языках, чинно отправлялась на утреннюю молитву, чтобы так же чинно затем позавтракать и отправиться в аудитории внимать своим пастырям. Именно в эти утренние часы директор, ощущая себя мудрым и полновластным хозяином, любил предаваться размышлениям о будущем, о том времени, когда инплинизм постепенно распространится по всей планете. Но даже тогда все безусловно будут помнить, что истоки этого прекрасного учения находятся здесь, в Эббит-Хилле, в Академии, руководимой им, доктором Линдгреном. Выпив по обыкновению утреннею чашечку крепкого ароматного кофе, он вальяжно покидал свои апартаменты и совершал традиционный обход Академии, вежливо, но с большим достоинством отвечая на почтительные приветствия профессоров и слушателей. Его собственная жизнь казалась ему в такие минуты исполненной особой значительности.

И надо же было случиться, что именно в это счастливое время, когда, как правило, никто не смел его тревожить и отрывать от благостных мыслей, в его кабинет без стука внезапно ворвался профессор Гриндлиф, которого он недавно пригласил, как известного специалиста по исламу, прочитать курс лекций в Академии. Глаза профессора, обычно хранившие чисто мусульманское спокойствие и отрешенность от забот суетного мира, на этот раз буквально вылезали из орбит.