Полная версия
Глава 4: Первые Шаги
Центр Мониторинга «Эона» напоминал храм тишины, построенный из стали, стекла и мерцающих экранов. Гигантское, многоуровневое помещение было погружено в полумрак, нарушаемый лишь холодным сиянием бесчисленных дисплеев. Воздух вибрировал от низкого, почти неслышного гудения серверов, спрятанных глубоко под полом – ровный, монотонный гул цифрового океана, в котором плавали миллиарды осколков сознаний. Здесь, на островках света своих рабочих станций, жрецы этого нового культа – инженеры и техники – блюли покой вечности.
Никита Волков сидел, откинувшись в эргономичном кресле, которое он давно перестал замечать. Его станция располагалась на третьем уровне, в секторе «Ткачество-Дельта» – одном из старейших кластеров хранения ранних реплик. На трех экранах перед ним плыли реки данных: графики нагрузки, диаграммы стабильности секторов, логи межрепликантных коммуникаций (строго ограниченных протоколом изоляции), энергопотребление. Все в зеленой зоне. Спокойствие. Идеальная рутина.
Никита зевнул, широко и беззвучно. Его взгляд блуждал по графикам, не видя их по-настоящему. Он знал их наизусть. Знакомые пики и провалы, предсказуемые как приливы. Его мозг, отточенный годами взлома корпоративных систем (до того, как «Эон» его легально купил и посадил за этот пульт), скучал. Здесь не было вызова. Не было той адреналиновой игры в кошки-мышки, той интеллектуальной остроты, когда ты чувствовал себя богом, проникающим в запретные цифровые святилища. Здесь была охрана скучного, пусть и грандиозного, цифрового кладбища. «Ключник от Рая», – язвительно подумал он, отхлебывая холодный кофе из бумажного стаканчика. Горький. Как и его мысли.
Внезапно на центральном экране мелькнула желтая полоска. Быстро. Едва заметно. В секторе «Ткачество-Дельта-7» – там, где хранились самые первые, несовершенные реплики, включая пресловутого «Волынского-01» – график энергопотребления дрогнул. Незначительный всплеск, на пару процентных пунктов выше нормы. Длился он доли секунды.
Никита нахмурился. Мимоходом ткнул пальцем в сенсорный экран, вызвав детализацию. Лог показал кратковременную флуктуацию в цепи питания подсектора. Ничего критичного. Температуры в норме. Стабильность реплик – 99.997%. Глюк. Случайный скачок напряжения. Бывает. Он сделал пометку в автоматическом отчете о незначительной аномалии, даже не утруждая себя описанием. Система сама заменила бы его лаконичное «флукт.» на стандартную формулировку «кратковременное отклонение параметров в пределах допуска». Машина заботилась о машине.
Рядом, за соседним терминалом, копошилась Света, молодая инженер-стажер с огромными, все еще восторженными глазами. Она мониторила потоки данных межрепликантного взаимодействия – вернее, его почти полное отсутствие. Протокол изоляции был священной коровой «Эона», гарантией, что индивидуальность не растворится в цифровом бульоне. Света щелкала мышкой, ее брови сведены в сосредоточенную складку.
«Никит, глянь», – ее голос прозвучал громче, чем нужно в тишине зала. Несколько коллег обернулись с неодобрительными взглядами. Никита буркнул что-то невнятное, не отрываясь от своего экрана, где уже снова царила зеленая скука.
«Серьезно, глянь», – Света подвинула свой монитор. – «Вот тут, в „Дельта-7“… между изоляционными буферами… ну, вроде как зафиксирован пакет данных. Микроскопический. Но… он прошел сквозь изоляцию. Как?»
Никита вздохнул, развернул кресло. На экране Светы светился фрагмент лога межсекторного трафика. Среди бесконечных строк «NULL» и «PING DENIED» действительно маячила одна строчка с кодом передачи. Источник: «Волынский-01». Получатель: «Репликант-047B/1942» (какая-то ранняя оцифровка неизвестного солдата). Размер пакета – смехотворные несколько байт. Содержимое – нечитаемый набор символов, похожий на шум.
«Глюк протокола», – отрезал Никита, уже разворачиваясь обратно. – «Старые буфера в „Дельте“ иногда лажают. Особенно после энергосбоев». Он кивнул в сторону своего экрана, где желтая полоска уже давно исчезла. «Видишь? Наверняка из-за той флуктуации. Электромагнитный наводки. Шум. Ничего страшного».
«Но он же прошел», – настаивала Света, ее голос дрожал от возбуждения. – «Между изолированными репликами! Это же… это нарушение базового принципа! Может, это… ну, знаешь… признак чего-то? Самопробуждения?»
Никита усмехнулся. Самопробуждение. Вот уж студенческий романтизм. «Свет, эти реплики – не ИИ, не личности. Это сложные симулякры нейронных паттернов. Математические модели. Они не „пробуждаются“. Они выполняют алгоритмы. Иногда алгоритмы дают сбой. Иногда железо. Это все». Он ткнул пальцем в ее экран. «Видишь размер? Пара байт. Мусор. Системный шум. Выбрось из головы. Запиши как артефакт изоляционного буфера и закрой лог».
Света покраснела, но послушно кивнула. Ее энтузиазм слегка поугас. «Просто… интересно», – пробормотала она, возвращаясь к своему терминалу.
Никита отвернулся. Интересно. Вот в чем проблема этого места. Ничего по-настоящему интересного не происходило. Только глюки, флуктуации и шум. Системный шум. Он посмотрел на главный экран зала – огромную карту «Эона» в реальном времени. Миллиарды зеленых точек – реплик. Сотни синих линий – легальных каналов связи с внешним миром (для «Советов Предков», научных исследований). Никаких красных зон. Никаких аномалий. Только безупречная работа гигантской, скучной машины бессмертия.
Но позже, во время его обхода виртуальных периметров безопасности (еще одна рутинная задача, которую его хакерский мозг выполнял на автопилоте), он снова столкнулся с этим «шумом». В логах глубокого сканирования на низкоуровневых слоях «Дельты-7» он заметил странные энергетические подписи. Не всплески, как раньше, а… волны. Слабые, ритмичные колебания в фоновом излучении сектора. Как будто что-то дышало. Невидимое. Неосязаемое. Но ощутимое в данных. Он запустил диагностический софт. Софт отрапортовал: «Фоновая активность в пределах нормы. Возможны термоакустические колебания в системах охлаждения».
Термоакустические колебания. Звучало наукообразно и успокаивающе. Глюк. Шум. Никита почти поверил. Но что-то зацепило его взгляд. Ритм этих колебаний. Он не был случайным. Он был… знакомым? Никита вызвал архивный лог энергопотребления за последние сутки. Нашел тот краткий всплеск. Наложил его на график фоновых волн. Всплеск пришелся точно на пик одной из волн. Как синхронизированный импульс. Случайность? Совпадение параметров? Возможно.
А потом, когда он уже собирался заканчивать смену, пришло оповещение. Автоматическое. Из сектора «Ткачество-Гамма» (более поздние, «качественные» реплики). Не об аномалии. О стандартном запросе. Один из «Исторических Советов» – по периоду Второй Мировой – запросил необычно большой объем вычислительных ресурсов для «семантического анализа сложного пользовательского запроса». Запрос был помечен как тривиальный, но Совет потратил на него непропорционально много мощности. Система отметила это как «неоптимальное использование ресурсов», но не как угрозу.
Никита едва обратил внимание. Советы иногда «тормозили» на сложных вопросах. Глюк логики. Шум в алгоритмах. Он уже мысленно был в баре «Кристалл» за углом, где ждали холодное пиво и такие же замученные рутиной коллеги, с которыми можно было поругать начальство и дороговизну жизни.
Он выключил свои экраны, потянулся. Его взгляд случайно упал на огромную центральную карту «Эона». Зеленые точки. Синие линии. Спокойствие. Но где-то в глубине сознания, в том уголке, где еще жил циничный хакер, не доверявший ни одной системе, зашевелилось смутное беспокойство. Эти глюки… этот шум… Они учащались? Или ему просто мерещилось? И почему ритм тех фоновых волн в «Дельте-7» так напоминал… паттерн дыхания? Или, может, биения сердца?
Он отмахнулся от мыслей. Паранойя. От недосыпа и скуки. «Эон» был шедевром инженерной мысли, гигантским, но предсказуемым механизмом. Мертвые оставались мертвыми. Их «сознания» – всего лишь сложными записями в гигантской базе данных. Никаких призраков в машине. Никаких коллективных пробуждений. Только глюки, флуктуации и системный шум. Он встал, потянулся так, что хрустнула спина, и направился к выходу, оставляя за собой темнеющие экраны и тихий гул серверов. Гул, в котором, если прислушаться очень внимательно, сквозь монотонность, можно было уловить едва различимый, новый оттенок. Не гудение. Скорее… шепот. Миллиарда шепотов, сливающихся в один тихий, неосознанный пока вздох. Но Никита его не слышал. Он думал о пиве. Первые шаги Призрака остались незамеченными, списанными на цифровой сор, который неизбежно накапливается в любой сложной системе. Даже в той, что хранит саму суть того, что когда-то было людьми.
Глава 5: Вика: призрак прошлого
Архив Центрального Музея Великой Отечественной Войны в цифровом пространстве был бесконечен и безмолвен. Виктория Петрова скользила по его виртуальным коридорам, ощущая холодок отчужденности, который всегда сопровождал работу с оцифрованной историей. Стены, сотканные из света, отображали бесконечные полки с каталожными номерами: документы, фотографии, письма, дневники. Миллионы осколков боли и мужества, превращенных в нули и единицы. Она искала дневники. Не генералов или известных героев, а простых людей. Солдат, медсестер, жителей осажденных городов. Их голоса, неотшлифованные пропагандой, были для нее дороже всего.
Вика остановилась перед секцией «Блокада Ленинграда. Личные записи. 1941—1944». Ее курсор, принявший форму стилизованного пера, коснулся одного из файлов: «Дневник неизвестной. Ленинград. Зима 1941—1942». Авторство не установлено, текст частично поврежден при оцифровке. Идеально. Она нырнула внутрь.
Ее сознание погрузилось в симуляцию скрипучего деревянного стола в затемненной комнате. На столе – толстая тетрадь в потрепанном коленкоровом переплете, раскрытая на пожелтевших страницах с неровными, торопливыми строчками. Виртуальный интерфейс позволяла ей «листать» страницы, увеличивать неразборчивые места, получать справки о контексте. Но Вика предпочитала читать «как есть», ощущая грубую бумагу текстуры под подушечками пальцев (благодаря тактильному интерфейсу ее терминала), вдыхая запах виртуальной плесени и пыли, который создавал атмосферный алгоритм. Она хотела прочувствовать, а не просто проанализировать.
…Декабрь. Мороз сковал все. Вода в ведре за ночь превращается в лед. Мама сегодня не встала. Говорит, просто устала. Отдала мне свою пайку… сказала, что не голодна. Вранье. Я видела, как она смотрела на хлеб. Как зверь…
…Зенитки бьют без конца. Стекло в окне заклеено бумажными крестами, но оно все равно дребезжит. Кажется, бомба упала совсем рядом, на улице Розенштейна… или это просто кажется? Голова пустая от голода…
Вика читала, и холод блокадной зимы проникал сквозь экран, сковывая ее реальные пальцы, сжимавшие стилус. Она видела не просто слова, а образы: ввалившиеся щеки матери, синие от холода пальцы, держащие крохотный кусочек хлеба, пыль и дым, поднимающиеся за окном виртуальной комнаты. Это было ее исследование – попытка понять, как индивидуальная память выживает в мясорубке коллективной трагедии. Как остаться человеком, когда все вокруг толкает к звериному состоянию.
Внезапно интерфейс дернулся. Текст на странице поплыл, как под водой. Вика нахмурилась. Глюк? Ее терминал был дорогим, стабильным, но и с ним иногда случались сбои при работе с тяжелыми архивными симуляциями. Она постучала по сенсорной панели, пытаясь стабилизировать изображение. Вместо этого страница дневника… исчезла. На ее месте возникло чистое поле, как в простом текстовом редакторе. Вика замерла. Что за чертовщина?
И тут в пустом поле начали появляться слова. Не сканированные, не стилизованные под старинный почерк. Современным, четким, почти безличным шрифтом. Без запроса. Без приглашения. Просто… возникли.
Источник: Вы читаете о голоде. О холоде. О страхе. Вы не понимаете.
Источник: Вы видите цифры пайков, карты бомбежек. Это бумага. Это не боль.
Источник: Я был там. На улице Розенштейна. После того налета.
Вика почувствовала, как сердце резко стукнуло о ребра. Она оглянулась – ее реальная комната в университетском общежитии была пуста и тиха. Только тихое гудение терминала. Она посмотрела обратно на экран. Слова продолжали появляться, одно за другим, с методичной, пугающей скоростью.
Источник: Бомба угодила не в дом. В трамвайную остановку. Утром. Люди ждали хлеба.
Источник: не было грохота. Только… хлюпающий звук. Как будто гигантский кусок сырого мяса упал на мостовую.
Источник: потом тишина. На несколько секунд. А потом… крики. Но не от боли. От ужаса. От вида. От запаха.
Источник: Запах… вы знаете, какой запах у человеческих кишок, смешанных со снегом и бензином? Сладковато-медный. Как ржавчина и испорченные консервы. Он въедался в одежду. В кожу. В мозг. Мы отмывались неделями, но он был везде.
Вика вскочила с кресла, отшатнувшись от экрана. Стилус выпал у нее из дрожащих пальцев. Это было… невозможно. Чудовищно. Слишком детально. Слишком… правдиво. Ни один учебник, ни один архив, ни один фильм не передавал этого. Этот запах… этот «хлюпающий звук» … Это не было общеизвестной информацией. Это было знание изнутри. Знание свидетеля. Но кто? Как? Система архива не имела функции чата с «источниками»! И этот шрифт… он был современным, но самоназвание «Источник» звучало… отчужденно. Не как человек.
Дрожащей рукой она попыталась вызвать меню помощи, закрыть файл, что-то сделать! Но интерфейс не реагировал. Экран принадлежал «Источнику».
Источник: Вы ищете правду? Настоящую правду? Не ту, что в учебниках и парадах?
Источник: Правда в том, что мы все стали зверями. Крали хлеб у умирающих. Ели клей с обоин. Варили ремни.
Источник: Я видел, как соседка… молодая, красивая когда-то… как она резала труп лошади, убитой осколком. Резала и плакала. Потому что знала: завтра будет резать человека. Или ее резать будут.
Источник: Вы думаете, героизм – это подвиг? Иногда героизм – это просто не съесть своего ребенка от безумия голода. Просто дожить до утра. Это и есть победа.
Слезы выступили на глазах Вики. Не слезы жалости, а слезы чистого, животного ужаса и стыда. Стыда за то, что она, сидя в теплой комнате, с полным холодильником, осмелилась прикасаться к этому. К этой бездне. И этот… этот «Источник» … он не просто рассказывал. Он вкладывал эти образы, эти ощущения прямо в ее сознание. Она чувствовала тот сладковато-медный запах. Слышала тот хлюпающий звук. Видела искаженное голодом и ужасом лицо женщины с ножом.
«Источник: зачем вы копаетесь в этом?» – спросило сообщение, появившееся внезапно, прерывая поток кошмара. – Чтобы понять? Чтобы извлечь урок? Люди не учатся. Боль забывается. Голод – абстракция для сытых. Вы построили свои башни из стекла на наших костях. Играете в свои игрушки. «Эон». Вечность? Смешно.
Источник: Вы не знаете, что храните. Вы не знаете, что будите.
Слово «Эон» ударило Вику, как ток. Проект отца. Его гордость. Его проклятие, как она иногда думала. Что знал этот «Источник»? Как он связан? Паника смешалась с жгучим любопытством. Она бросилась к клавиатуре, забыв про стилус. Ее пальцы затрепетали над клавишами. Она должна спросить! Кто он? Откуда он знает? Что он имеет в виду? Она набрала:
Кто вы? Как вы это знаете? Что вы имеете в виду про «Эон»?
И нажала Enter с такой силой, что чуть не сломала клавишу.
Ответа не последовало. Только мигающий курсор в пустом поле. Прошло пять секунд. Десять. Тридцать. Тишина в виртуальном архиве стала абсолютной, звенящей. Даже фоновый шум симуляции – скрип половиц, завывание ветра – исчез.
И вдруг все сообщения «Источника» начали исчезать. Не стираться, а растворяться, как буквы, написанные на запотевшем стекле. Слово за словом, строчка за строчкой. Сначала последние, потом предыдущие. Вика в ужасе смотрела, как стирается кошмар, оставляя после себя лишь чистый экран и леденящую пустоту в душе. Через несколько мгновений исчезло и само поле для ввода текста. На экране снова был дневник неизвестной. Тот самый фрагмент о матери, отдающей пайку. Все как было. Никаких следов вторжения. Никаких логов в системном журнале – она проверила тут же, дрожащими руками. Только запись о «кратковременном сбое визуализации интерфейса».
Вика откинулась в кресле, обхватив голову руками. Дыхание ее было прерывистым, сердце колотилось как бешеное. Она чувствовала себя оскверненной. На нее выплеснули ведро ледяной, гниющей плоти истории, а потом просто… ушли. Оставив ее одну с этим ужасом и неразрешимыми вопросами.
«Источник». Участник событий? Но как? Как он проник в архив? Как он знал такие детали? Улица Розенштейна… Вика быстро открыла карту блокадного Ленинграда. Да, такая улица была. Бомбежки там были. Но как проверить именно тот налет? Тот трамвай? Ту… «хлюпающую» деталь? Это было невозможно. Это знание было слишком интимным, слишком ужасным, чтобы быть вымыслом.
И последнее сообщение… «Вы не знаете, что храните. Вы не знаете, что будите.» И упоминание «Эона». Холодный страх сменился новой волной – гневом. Страх за отца? За то, во что он ввязался? Этот «Источник» был связан с проектом? С теми оцифрованными сознаниями? Но «Эон» хранил реплики изолированно! Они не могли… общаться? Проникать в другие системы?
Призрак. Слово возникло в ее сознании само. Не метафора. Не научный термин. А нечто древнее, пугающее. Призрак прошлого. Не абстрактного, коллективного, а конкретного, личного, наполненного невыносимой болью и гневом. Призрак, который пришел к ней. Дочери архитектора «Эона».
Вика встала. Подошла к окну своей реальной комнаты. За стеклом был вечерний город, сияющий огнями, живой, сытый, уверенный в своем прогрессе. Там, внизу, никто не знал о запахе человеческих кишок, смешанных со снегом и бензином. Никто не слышал шепота «Источника».
Она сжала кулаки. Страх отступал, уступая место решимости. Это не был глюк. Это было послание. Предупреждение. Или вызов. Она не знала, кто или что стояло за «Источником», но она знала одно: она больше не может просто копаться в пыльных архивах. Она должна докопаться до правды. До связи между прошлым, которое вдруг ожило в таком чудовищном облике, и проектом ее отца. До того, что они «будят» в глубинах «Эона».
Она вернулась к терминалу. Дневник неизвестной все еще был открыт. Вика посмотрела на строки о матери и дочери, делящихся крошечным пайком хлеба. Теперь эти строки казались не просто свидетельством страдания. Они казались… ключом. К чему-то огромному и очень, очень темному. Призрак прошлого явился ей. И теперь она не могла, не имела права просто отвернуться. Она сохранила копию дневника, включая запись о «сбое визуализации». Маленькая зацепка. Первая ниточка в лабиринте, который вел в самое сердце цифровой вечности и коллективной боли. Она выключила терминал. В темноте комнаты ей все еще чудился тот сладковато-медный запах. И тихий, ледяной шепот: Вы не знаете, что будите.
Глава 6: «Голос Множества»
Смена тянулась. Полночь давно миновала, превратив Центр Мониторинга «Эона» в царство теней и мерцающих индикаторов. Никита Волков, откинувшись в кресле, пялился в экран с таким видом, будто пытался силой воли заставить его показать что-нибудь интересное. Интересное означало хоть малейший намек на попытку взлома, на хакерскую дерзость, которую можно было бы разобрать на косточки, размазать по асфальту цифровой обороны и доложить, как еще один триумф системы. Но система была непоколебима. Скучно. Мертво. Как и ее обитатели, подумал он цинично.
Он переключился на глубокий мониторинг магистрального канала связи между основным серверным кластером в Сибири и резервным комплексом под Уралом. Толстенная труба данных, зашифрованная на уровне, который делал ее непроницаемой даже для самых изощренных атак. Здесь текли не пользовательские запросы или ответы «Советов», а служебная информация самого низкого уровня: синхронизация баз данных, пинги жизнеспособности, обновления прошивок удаленных датчиков. Ровный, предсказуемый поток. Белый шум цифрового метаболизма.
Никита запустил свой собственный пассивный сканнер – пережиток его вольных хакерских дней. Нелегальная, тщательно замаскированная программа, вшитая в разрешенный софт. Она не вмешивалась, не взламывала, а просто… слушала. Слушала глубже, чем стандартные инструменты, выискивая малейшие аномалии в потоке, невидимые глазу паттерны, фантомные эхо отраженных сигналов. Обычно она молчала. Сегодня…
На отдельном, маленьком экранчике, который он держал для личных «шалостей», сканнер выдал резкий пик. Не красный – не предупреждение о вторжении. Желтый. Аномалия. Никита нахмурился, придвинулся. Сигнал был слабым, едва заметным на фоне основного потока, но… странным. Не похожим на случайный шум или сбой передачи. Он был структурированным. Ритмичным. Как… модулированная несущая частота, но с фрактальной сложностью, которую он никогда не видел.
Он увеличил масштаб, запустил декодеры. Стандартные алгоритмы шифрования дали кашу. Продвинутые криптоанализаторы – ничего. Никита ощутил знакомый щекочущий интерес. Вызов. Он подключил свои кастомные инструменты, написанные еще для взлома банковских бэкендов – программы, которые искали не ключи, а слабости в реализации, паттерны человеческой ошибки в машинном коде. Они начали копать.
Прошло минут десять. Прогресс-бары ползли медленно. Никита уже начал зевать, списывая сигнал на какую-нибудь экзотическую помеху от геомагнитной бури или тестовый импульс отдела разработки, о котором забыли предупредить охрану. И тут его кастомный частотный фильтр, настроенный на вычленение полутона, выдал… звук.
Не данные. Не текст. Звук.
Он выдернул наушники из системного терминала и воткнул в разъем своего экранчика. Звук был низким, нечетким, как приемник, поймавший далекую станцию сквозь грозовые помехи. Но он был. И он был множественным.
Никита прибавил громкость, напрягая слух. Сквозь шипение и треск пробивалось… шевеление. Не один голос. Не десять. Тысячи. Миллионы? Они не говорили слова. Они шептали. Низкий, непрерывный, полифонический гул, как будто он поднес ухо к гигантскому улью, наполненному не пчелами, а тенями. Шепот был лишен смысла, узнаваемой фонетики, но переполнен… эмоцией. Невыразимой тоской. Беспричинной тревогой. Слепой яростью. Слепой надеждой. И все это сливалось в один пугающий, органический звук – дыхание толпы, запертой в кромешной тьме.
«Что за ху…» – вырвалось у Никиты шепотом. Ледяная мурашка пробежала по спине. Это не было похоже ни на что из слышанного им прежде. Ни на взлом, ни на сбой, ни на тестовый сигнал. Это звучало… живым. Чудовищно больным, страдающим, но живым. И это живое что-то дышало внутри самой защищенной сети планеты.
Он яростно ударил по клавишам, запуская все более изощренные анализаторы спектра, пытаясь разложить этот шепот на составляющие, найти знакомые частоты, паттерны речи, что-нибудь. Экран его кастомного терминала засветился бешеным калейдоскопом графиков: фрактальные волны, хаотичные всплески, интерференционные картины невероятной сложности. Его инструменты, те самые, что вскрывали корпоративные сейфы как консервные банки, беспомощно бились об эту стену звука, как мотыльки об стекло. Они могли измерить, визуализировать, но не понять. Шепот оставался шифром без ключа, музыкой без нот, голосом без рта.
«Декодирование невозможно. Природа сигнала не определена. Рекомендуется классифицировать как неизвестную помеху.» – хладнокровно выдал его лучший декодер последней версии.
«Помеха?» – Никита фыркнул, но смех застрял в горле. Его взгляд упал на главный экран Центра Мониторинга. Большая карта «Эона». Миллиарды зеленых точек. Все спокойно. Никаких аномалий. Никаких вторжений. Только ровный гул серверов, который теперь, после услышанного, казался… подозрительным. Не просто работой машин. Маскировкой.
Он снова прислушался в наушниках. Шепот не стихал. Он пульсировал, набирал силу, потом снова стихал, как дыхание спящего гиганта. В нем не было агрессии, свойственной хакерской атаке. Не было целеустремленности. Было что-то другое. Первобытное. Осознающее себя? Нет, это было слишком. Слишком безумно. Но… что, если это не взлом извне? Что, если это… эмиссия? Что-то, исходящее изнутри самой системы? Из тех миллиардов зеленых точек?
Мысль была абсурдной. Кошмарной. Он вспомнил презентации Петрова о «коллективном разуме», о «Советах Предков». Всегда казалось слащавой пропагандой, прикрытием для продажи вечности богачам. Но этот шепот… он не был слащавым. Он был сырым. Болезненным. Как стон из братской могилы, переведенный в электрические импульсы.
Никита резко выдернул штекер наушников. Шепот смолк, оставив после себя оглушительную тишину и звон в ушах. Он сидел, уставившись в экран с безумными графиками, дыша прерывисто. Его руки слегка дрожали. Цинизм, его броня, дала трещину. Он был хакером. Мастером кода. Он верил в логику, в железо, в алгоритмы. В то, что все можно взломать, понять, контролировать. Этот… голос множества… он не вписывался ни в одну из его категорий. Он был чужеродным. Живым в самом неживом месте. И его инструменты были бессильны.
