Синдром разбитого сердца

Дополнительным знаком судьбы казалось ее имя – Анна, имя героини из фильма, – и тот же чарующий облик тоненькой, прекрасной незнакомки. Даже одежда – мохнатый мягкий шарф, короткая шубка, почти детские высокие ботинки на шнуровке – будто явилась из другой, раз и навсегда недоступной жизни, хотя она честно признавалась, что шарф связала сама, а за ботинками отстояла в огромной очереди.

Зима в тот год стояла теплая и сырая, снег мгновенно превращался в дождь, лепил в лицо, превращал тротуары в скользкие мокрые тропинки, и не было ничего прекраснее их беспечных долгих прогулок в старых переулках Бульварного кольца, ранних сумерек, мокрых варежек на батарее случайного подъезда, холодной щеки под его горящими губами. Он хотел ее, хотел постоянно, дни и ночи. Как только они расставались, руки немели от пустоты, он мучился и даже плакал от жестокого, бессмысленного одиночества, и только надежда на призрачную близость завтра или послезавтра давала возможность дышать и жить дальше. Больше всего Антон мечтал уехать, уехать в другой, чужой, город, с мокрой набережной и мостом в тумане, где не нужно спешить на работу, бояться случайных знакомых в метро или магазине, где можно обнимать и обнимать ее, не расставаясь ни на мгновение.

Они мало разговаривали, все события собственной жизни казались Антону пустыми и жалкими – не рассказывать же об экзаменах или родителях, помешавшихся на новорожденной внучке. Она тоже чаще молчала, думала о чем-то своем, только крепко сжимала его руку, и Антон мучился от невозможности что-либо изменить в ее взрослой, навсегда закрытой для него жизни. Особенным страданием стали мысли о ее отношениях с мужем. Вот ведь сестра со своим Сашкой и даже родители спят в одной постели, обнимают друг друга. Значит, и Анна спит с ним. Нет! Было низко так думать, так бешено ревновать, когда сам он, жалкий щенок, не мог предложить ничего другого. Жениться на ней? Сразу перед глазами вставали лица родителей, восьмилетние близнецы, полное отсутствие денег и жилья.

– Знаешь, – однажды промолвила она, все так же задумчиво глядя в никуда, – сегодня мы пойдем покупать дубленку. Или даже шубу. Мама придумала, что мне обязательно нужна шуба. Все потому, что тетя Вера зовет маму переехать. Дядя умер еще в прошлом году, детей не завели, дом пустой.

Антон уже знал, что тетя Вера, единственная сестра Аниной матери, много лет живет в Америке. В семидесятые она получила разрешение на въезд, как дочь репрессированного священника. А родители Анны тогда посчитали подобную возможность безумием – папа работал главным инженером в закрытом НИИ, мама преподавала музыку в Гнесинке, ненаглядная дочка Анечка поступила в первый класс специальной музыкальной школы.

– И что мама? Она готова уехать? – Антон постарался не показать растерянность, хотя в голове засвербела подлая мысль, что без бабушки им станет намного сложнее встречаться.

– Почему бы и нет? Здешняя жизнь для мамы закончилась – самой пришлось уйти на пенсию, папа еще пять лет назад умер от инфаркта, единственная дочка не слишком счастлива. Да, мама готова, но только вместе со мной.

– Но разве тебе разрешат?

– Уже разрешили. Юридически очень несложно – Вера приглашает на постоянное проживание родную сестру Надежду, а Надежда едет вместе с дочерью и внуками. Главное – медицинская страховка для мамы, но тетя Вера ее уже оплатила. В принципе, даже интересно. Пойду учиться, например, на медсестру – они везде требуются. Увижу новый мир, другие страны. Главное, муж подписал согласие на отъезд мальчиков. По-моему, он просто рад, что все так хорошо и мирно сложилось. Представляешь, – продолжала она, – я почти нигде не была, ничего не видела. Даже в Ленинграде только один раз, школьницей, мама возила на каникулы. Мы тогда остановились у маминой подруги детства в огромной коммунальной квартире. Спали вдвоем на диване за ширмой, в ванную занимали очередь по расписанию. Удивительно, как в детстве все врезается в память! Нева оказалась непостижимо широкой, Медный всадник огромным, как дом, и вообще все другое – площади, каналы, мосты и мостики, – все не такое, как в Москве. Даже Пушкин совсем иной – не грустный, а восторженный! И длинная-предлинная очередь в Эрмитаж – так и не попали! Сколько раз собиралась вернуться, побродить по Летнему саду, посмотреть Русский музей, и всегда не получалось – то дети заболели, то экзамены в школе. Вот и не успела!

– А я?

– А ты пойдешь со мной покупать шубу! А потом окончишь институт, женишься на хорошей девочке, станешь жить нормальной, правильной жизнью. Сколько я могу тебя мучить.

– Ты уезжаешь от меня?

– Я уезжаю от себя. От себя сегодняшней. Не горюй понапрасну, моя радость, если вместе жить нельзя, приходится расставаться. На свете много прекрасных женщин, только смотри повнимательнее. Увидишь, тебе станет легче.

Черт, она была права! Страшно признаться, но Антон даже почувствовал облегчение. Он безумно устал скучать и томиться от ревности, врать родителям, избегать ровесников. Париж и «форд-мустанг» тонули в тумане, не оставляя надежды. И тут его посетила потрясающая идея – нужно обмануть судьбу! Вместо прощания они встретятся в Ленинграде! Нет, он встретит ее в Ленинграде ранним утром на пустом перроне, и она удивится, а потом бросится ему на шею. И вдруг случится что-нибудь невозможное, невозможное спасение.

Билеты на поезд продавались свободно, но оказались довольно дорогими. Билет на самолет – еще дороже, не говоря уже про номер в отеле. Эти акулы капитализма вовсе не имели совести. Антон помчался в соседний дом, благо Коля оказался на месте.

– Сколько тебе нужно? – спросил Коля растерянно.

– Все!

Коля побелел, но не промолвил ни слова. Только дрожащими руками вытащил из-под дивана толстый картонный пакет. И вытер рукавом взмокший угреватый лоб.

– Я отдам! За год точно отдам, может быть, и раньше! Ради женщины, понимаешь? Ради замужней женщины, которая меня любит.

– Ты хочешь уехать? Уехать с ней вместе? – Коля выкатил глаза. – Круто, Антоха, ты слышишь, реально круто!

Билет для Анны на ночной поезд Антон убрал в конверт, заклеил, подписал и оставил у дежурной в музыкальной школе. Свой билет на самолет, чтобы не перепутать и не забыть, положил на кухонный стол, на самом видном месте. Как можно быстрее собрался, аккуратно запаковал в любимый отцовский чемоданчик пиджак и галстук, подаренные родителями на день рождения. Все круто, дорогой друг Коля, все реально круто! Он прилетит и будет ждать ее рано утром на Московском вокзале. Не Париж и не Монте-Карло, но Мужчина и Женщина имеют право встретиться и провести два дня вместе. И пусть весь мир подождет!

Антон стремительно выбежал из квартиры, в автомате на соседней улице набрал знакомый номер и как можно более официально попросил подтвердить явку Анны Андреевны Ершовой на день повышения квалификации 29 января в десять утра по адресу: Ленинград, Невский проспект, 14. Изумленная мать Анны обещала передать дочери, как только та вернется. Экспресс в аэропорт в те времена еще никому не снился, таксист заломил бешеную сумму, но времени на общественный транспорт не оставалось. Ай да Коля, столько денег успел накопить!

Доехали без проблем. Антон уверенно, будто всю жизнь путешествует, зашел в здание аэропорта. Чужие люди сновали туда-сюда или дремали на лавочках. Банально хотелось есть и пить, и в то же время не покидало чувство прекрасного, безудержного полета. Гнусаво заговорило радио, потом еще раз, более громко и четко. Это объявляли о задержке вылета на два часа из-за погодных условий (черт, можно было обойтись без такси!). В любом случае до прибытия ее поезда останется уйма времени. И тут Антон вспомнил про билет. Вернее, даже не сразу вспомнил, только спина похолодела и по лицу потекли липкие струйки. Билет на самолет остался дома! В кухне, под самым носом у родителей.

Дальше скучно вспоминать. Когда Антон вернулся, отец сидел за столом и орал дурным голосом, тут же торчали сестра с зятем Сашкой, непонятно откуда взявшийся Коля и мама с обожаемой внучкой на руках.

Не надо считать отца идиотом! Он просто желает понять, куда именно собрался его сын. Куда и зачем. И почему тайно? И кто дал деньги? У порядочного человека не могут вдруг появиться такие деньги! Продаешь наркотики, мерзавец? Или что похуже? Нет, вы только подумайте, жалкий сопляк, избалованный, неблагодарный бездельник смеет подвергать риску родных и близких! Я тебя породил…

– Николай Николаевич, – голос Коли пискляво дрогнул, – извините, пожалуйста, это из-за меня! Это я попросил Антона поехать, потому что сам не успеваю… переэкзаменовка по физике. У меня роман в другом городе, понимаете… тайный роман с замужней женщиной. И деньги мои, я ведь давно коплю…

Черт побери, они поверили! Даже в полную чушь про переэкзаменовку. И тут же выгнали несчастного Колю вместе с билетом и деньгами. Но все равно Антон знал, что это конец. Потому что никакой самой призрачной возможности предупредить Анну не было и быть не могло (вот бы сегодня поржали сопливые владельцы мобильников!). Он ясно представил, как она спешит на поезд, волнуется и радуется, словно десятиклассница, а потом выходит на сонный перрон, растерянно ищет нужную станцию метро, долго бродит взад-вперед по Невскому, утыкаясь в номер 14 (хрен их знает, что именно там находится!). Антон так ясно все представил. И умер. Вернее, молча лег на затоптанный кухонный пол и закрыл глаза. Потому что для настоящей смерти, если верить доктору Ивану Сергеевичу, еще не родившемуся в тот год, нужна очень высокая концентрация поражения.

Через два или три дня мать тайком принесла письмо и сунула Антону под подушку. Смешно, что он до сих пор помнит содержание практически дословно.

Мой дорогой, мой любимый мальчик, я уже все знаю от Коли. Как ужасно, что твой папа заболел, молю Бога о его здоровье и благополучии! Ты не представляешь, как я поразилась, увидев Колю в Ленинграде на перроне, но он сразу объяснил, что ты не смог прилететь из-за болезни отца. Коля мне все передал – и координаты отеля, и обратный билет, и даже два пирожка с капустой. Мой дорогой, я люблю тебя, как сорок тысяч братьев! Давно и за все на свете, и отдельно за эти два дня, Питер, кораблики, восторженного Пушкина. И за шикарные билеты в СВ – я никогда еще так не ездила. Прощай, моя радость, и знай, что я ни на минуту не отпустила твою руку. И еще одна мелочь, только не сердись. Я возвращаю деньги за билеты и отель, иначе тебя просто посадят в долговую яму. И вообще – зачем мне шуба? Учись, женись, работай, у тебя все получится!

Анна оказалась права почти по всем пунктам. Антон вполне успешно окончил институт, правда, по специальности не работал ни дня, но диплом всегда хорошо и полезно предъявить. И женился оба раза очень удачно. Первая жена, энергичная, красивая и взрослая женщина, практически построила Антону Николаевичу карьеру – у нее были прекрасное чутье организатора и своеобразная мораль, на грани искренности и виртуозного лицемерия. А когда Антон малость устал от ее напора и руководства, нашлась другая жена, как и у многих его партнеров, – молодая хорошенькая блондинка из провинции. Она обожала свою новую жизнь и благодетеля-мужа, упоенно занималась покупками и обустройством дома, благодаря чему Антон Николаевич мог спокойно отдохнуть после трудового дня под очередной боевик и со стаканом хорошего виски. Детей в обоих браках он не завел, поскольку первая жена уже имела сына к моменту их знакомства и категорически не хотела новой головной боли, а у второй никак не получалось забеременеть, но он и сам не слишком рвался к отцовству в пятьдесят лет. Отдельная история приключилась в 2014-м, когда Россия вернула Крым. Отец в свои восемьдесят четыре года страшно вдохновился и с новой силой рванулся в бой за наследство Шарифуллиных, но никто и не думал отвечать на его письма. Зато их ненаглядная внучка, которая успела вырасти довольно наглой особой, заявила, что она носит фамилию Нестеренко, считает себя украинкой и уезжает в Киев бороться за свободу самостийной Украины. Сестра, которая давно развелась и как последняя дура принципиально переписала дочь на свою фамилию, ничего не смогла поделать. Короче, в их семье женщины, начиная с бабы Гали, большим умом не отличались. Антон не видел смысла вмешиваться.

Первое после отъезда Анны время он страшно тосковал, но постепенно появилось чувство свободы – жесткой, мучительной свободы и независимости. Родители притихли и не приставали с нравоучениями, вместо несчастного Коли Данилкина нашлись толковые приятели на иномарках. Деньги Антон, конечно, отдал, но купить автомобиль Коле так и не пришлось. Его накопленных тысяч при рухнувшем рубле едва хватило бы на стиральную машину.

Когда грянула чертова эпидемия, Антон Николаевич вляпался по собственной безалаберности – не привык болеть, не поверил, что какой-то жалкий новый грипп может сломить его, еще совсем нестарого, крепкого мужика. Два месяца в реанимации, воистину между смертью и любовью.

Зачем вспоминать? Наверняка Анна благополучна и счастлива в новой жизни, вполне могла снова выйти замуж. Смешно подумать, сколько ей сейчас лет. Главное, он выжил, и даже легкие практически восстановились. Правда, сколько ни пытался выполнить задание Ивана Сергеевича, не смог вспомнить пяти любовных историй из своей жизни. Честно говоря, и двух не вспомнил, только всплывали перед глазами огни в тумане, мокрый снег и тоненькая женщина с озябшими руками.

Зато вскоре появились вакцины, как и обещал веселый доктор. Антон Николаевич, чтобы избавиться от постоянных причитаний жены, раздобыл за бешеные деньги «Модерну», хотя такая молодая здоровая телка могла бы и отечественным «Спутником» обойтись. Постепенно ушла в прошлое реанимация с задохликами, почти не верилось, что пережили настоящую серьезную эпидемию.

Зато теперь грянула эпопея с Украиной. Во сне не снилось! Его единственная племянница, обожаемая родителями дуреха Саша Нестеренко, объявила, что ненавидит Россию и никому ничего не простит. С матерью она больше не разговаривала, об Антоне и бабушке с дедом слышать не хотела. Бабушка в свою очередь рыдала, дед бил тарелки и называл ненаглядную внучку предательницей. Право, в эпидемию было веселее. Тем более и вакцины, и лекарства уже изобрели, как и обещал его доктор. Правда, сам Иван Сергеевич умер в первую же зиму от острой дыхательной недостаточности. Вероятно, концентрация поражения на его работе оказалась слишком высокой – он не зря говорил, что прогноз зависит от концентрации.

До апреля тянулась зима,осень канула в лето и Лету,и весна, холодна и бледна,завершает невидимый круг.Неизбежной природы цена —Понемногу устанешь от света.С новым временем года,мой друг!Мнемозина, несносная дама, который февральобещает вернутьтот рисунок небрежный на крыше,однозвучную песню, забытую где-то печальи негромкую нежность.Ты слышишь?

По Смоленской дороге

И наши пиджаки темны все так же.

И нас не любят женщины все те же.

Иосиф Бродский

В детстве они жили в одном дворе. Здрасьте, Циля Абрамовна! С такой же точностью можно сказать, что они жили на одном земном шаре, просто она – на Северном полюсе, а он – на Южном. Высокая, длинноногая, независимая отличница, единственная дочь папы-профессора и нереально молодой мамы в ослепительной золотистой шубе. Шикарный велосипед, заграничные туфельки, «Волга» с водителем у подъезда. И дом соответствовал: огромный, вальяжный, с высокими потолками и широкими гладкими ступенями, с лепниной вдоль карнизов и скульптурами советских тружеников на фасаде – сталинский ампир, символ победы труда и социализма. А в другом конце просторного, заросшего липами двора, напротив помойки, грубо сколоченного сарая и голубятни примостился четырехэтажный подслеповатый барак. Шесть семей на этаже, в одном конце – огромная мрачная кухня с выстроившимися в ряд газовыми плитами, в другом – такая же мрачная ванная комната и вечно занятый сортир. Прибавьте хлопотливую полную мать в сером переднике, с небрежно закрученной на макушке косой и унизительным именем Циля, сопливого младшего брата, нытика и ябеду, и его самого – длинного, тощего подростка в байковой клетчатой рубашке и коротковатых штанах. Отца в их доме не водилось, лишь в верхнем ящике буфета валялись поблекшие фотографии лодыря и изменщика.

Вот что ожидает безмозглую девицу, если она не слушается родителей и выходит замуж за болтуна и пьяницу! А ведь как красиво уговаривал, паразит, золотые горы обещал.

Фамилию оба брата носили мамину, Дворкины, и только отчество Иванович издевательски напоминало о канувшем в неизвестность папаше. Посему его звали Лев Иванович Дворкин, такая вот хрень.

Но все-таки в детстве ребята из разных домов часто собирались в общем дворе, играли в садовника, штандер, прятки. Особенно все любили прятки. Алина Василенко бегала стремительно и умела затаиться в самом неожиданном углу, за толстым стволом дерева, под скамейкой, в сарае. Навсегда осталось ощущение сильно бьющегося сердца, когда однажды в темноте сарая его руки уткнулись в живое мягкое тепло, и лицо обдало горячим дыханием. И они оба не побежали отбивать, а так и стояли в страшной, упоительной близости, и его губы почти касались ее щеки.

К тому же она была старше на целый год и соответственно на целый класс. И летом семьдесят шестого, когда Алина стала студенткой университета, причем сложного, недоступного его пониманию химико-технологического факультета, Лева оставался сопливым школьником в растянутой на локтях и коленях школьной форме мышиного цвета. Форма была отдельным унижением на фоне ее ослепительной короткой джинсовой юбки (наверняка из «Березки»!) и легкой кофточки с пуговичками, так что даже полный идиот не мог не заметить стройных ног и круглых, как мячики, грудей. Даже соски, кажется, выступали под тонкой тканью, но он так и не решился разглядеть повнимательнее.

Последний учебный год остался в памяти именно чувством унижения. Правда, их дом заметно улучшился после капитального ремонта, огромную коммуналку частично расселили, а оставшимся жильцам, в том числе его матери, досталось по дополнительной комнате. Теперь в огромной свежеокрашенной кухне остались только две газовые плиты, и каждая гордо занимала отдельную стену. По углам, как столпы благополучия, расположились два новых холодильника – их и соседки, – но по сути ничего не изменилось. Мать все больше придиралась, требовала участвовать в уборке квартиры, выносить мусор, ходить за картошкой. Чтобы не встретить Алину с облезлым мусорным ведром в руке да еще в старых трениках и тапках, он тянул до темноты под неотвязные, как головная боль, нотации и упреки матери. И мечтал только об одном – покинуть этот дом.

Потому что он все-таки встретил ее именно с ведром. Кривым от времени и прожженным с одного бока ведром – не брать же для отбросов хорошее и новое! Благословенные мусорные пакеты появились лет через двадцать, а тогда нужно было высоко поднять вонючее ведро, вытряхнуть в помойку и отдельно вытащить прилипшую ко дну газету. Вот за этим занятием Алина и застала Леву. Вернее, он их застал! Красивый парень в фирменных джинсах обнимал Левину вожделенную красавицу в тени разросшихся лип, обнимал нагло и откровенно – одна рука его жадно обхватывала тоненькие плечи, а другая скользила по стройному бедру к краю юбки. Алина открыла глаза, почувствовав Левин отчаянный взгляд, и беззаботно рассмеялась. Подумаешь, жалкий десятиклассник из детства – было бы о чем говорить!

Оставалось выбрать подходящий город для бегства. В разговорах с родственниками и подругами мать постоянно причитала, что еврейскому ребенку в Киеве дорога в приличный ВУЗ закрыта – будь то медицинский или политехнический, везде одинаковый антисемитизм. И хотя доля правды в ее разговорах была, Лева рвался уехать из дома не только в надежде легко поступить в институт. Он устал от унижения, маминых вечных нотаций, глупейшей зависимости – ни своей комнаты, ни нормальной одежды. Киев, как и любая столица, требовал соответствующего оформления – денег, блата, влиятельных родителей или хотя бы выдающихся способностей. Приходилось признать, что Лева не тянул ни по одному пункту.

Итак, они выбрали Смоленск. Склонный к романтизму Лева сразу припомнил щемящую песню «По Смоленской дороге леса, леса, леса…». Там говорилось об одиночестве, холодных голубых глазах, ненадежности объятий. И хотя глаза у Алины были карие, а объятия с ней только снились в горячечных подростковых снах, все равно возникало утешительное ощущение ее предательства и его томящей, неоцененной любви. Намного приятнее, чем осознавать себя жалким, незамечаемым в упор переростком.

Предполагалось, что он будет поступать в Смоленский университет, что само по себе звучало гордо – не какой-нибудь областной педфак. Мама узнала точно – в Смоленске жила ее давняя школьная подруга, – что у них именно в университете получают педагогическое образование, например становятся учителями математики и физики или химии и биологии. Собственно, подруга и была для мамы главным аргументом – присмотрит и накормит, если что. Лева насмешливо фыркал, делал вид, что не хочет спорить, и даже себе не признавался, что соглашается на Смоленский университет, потому что на педагогическом конкурс небольшой, среди абитуриентов больше девушек, требования к точным наукам ниже. То есть, в отличие от политехнического или физтеха, есть реальный шанс поступить, получить диплом и с победой вернуться домой.

Полный столичного снобизма, он заранее представлял себе пыльный замшелый городок, похожий на поселок, и туповатых провинциалов-студентов, поэтому приятно удивился, увидев немного облезлый, как и все в России, но вполне добротный город со старинной крепостью, музеями и парками. И ребята выглядели адекватными и нормально одетыми, без нищенства, но и без излишнего пижонства. Оказалось, в университете хороший спортзал и уютная старомодная библиотека, есть своя агитбригада, команда КВН и вокально-инструментальный ансамбль, а весной и осенью проходит большой песенный слет. Лева искренне обрадовался, так как еще в школе научился брать на гитаре положенные пять аккордов, негромко, проникновенно пел Визбора и Клячкина и даже победил однажды в районном конкурсе. Что ж, можно было считать, что ему повезло по многим пунктам: тут и возможность поучиться без напряга, и пожить в беззаботной студенческой тусовке подальше от материнского ворчания, и, главное, избавиться от комплексов и детских обид. Конечно, ничего удивительного, что вскоре в его жизни появилась Люся.

Если объективно рассуждать, Лева не выбирал именно Люсю, она буквально стояла на его пути, поскольку училась в той же группе и жила на той же улице, ведущей к университету. Только Люся – в теплой родительской квартире, а он в съемной комнате, а позже – в студенческом общежитии. С таким же успехом Лева мог уехать в Тулу или Пензу и встретить там Наташу или Галю, вот и все.

Люся была полной противоположностью Алины – маленькая, круглая и жутко стеснительная. Даже когда Лева просто заговаривал с ней на занятиях, например просил карандаш или словарь, эта барышня заливалась краской, будто при ней рассказали неприличный анекдот, а уж когда дошло дело до танцев на убогой студенческой вечеринке, Люся буквально затрепетала а-ля Наташа Ростова и торжественно положила руку на Левино плечо. Руки, надо признать, были у нее красивые, с длинными пальцами и прозрачными продолговатыми ногтями, но в целом – обычная провинциальная девица. Впрочем, полуголодному студенту из общежития нравятся практически все симпатичные девушки, особенно когда приглашают на обед в уютную домашнюю обстановку. Родители Люси, тоже уютные и домашние, дружно улыбались, на стол подавали огненный борщ и хорошо прожаренные котлеты, картофельное пюре лоснилось от масла, и не было никакой причины отказываться от повторных приглашений. Конечно, некоторые моменты раздражали. Например, ее имя – зачем это «сю-сю»? И постоянные поцелуи в их доме – папа целует маму, мама – дочку, и так по кругу много раз! И еще засушенные цветы в хрустальной тяжелой вазе, книги – сплошь собрания сочинений классиков, расставленные по цветам и размеру, – плюшевый толстый мишка на Люсиной кровати, устланной кружевным покрывалом. Но обниматься на этой кровати было вполне приятно. Люсины гладкие щеки, нежная, полная грудь, горячий живот будили вожделение и трепет, и хотелось шептать случайные нежные слова: «маленькая моя, чудесная, любимая». Правда, пока не удавалось уговорить Люсю на полную близость, но Лева и сам побаивался – опыта в сексе у него было не больше, чем у самой невзрачной девчонки. Однако в группе вскоре стали считать их парой, родители пригласили на папин юбилей (шестьдесят лет, дорогой юноша, – не поле перейти!), мама передавала аккуратно завернутые в белую бумагу пирожки с капустой и вареньем. И наконец теплым майским вечером, когда родители отправились в гости к загородным родственникам, Лева настоял на своем, что оказалось нетрудно – только как можно крепче обнимать и зажимать рот поцелуями. Не надо говорить, что она оказалась девственницей и пришлось сразу вставать и замачивать простыню, но все-таки это случилось!