
Полная версия
Синдром разбитого сердца

Елена Минкина-Тайчер
Cиндром разбитого сердца

От автора
Человек так устроен, что скорее поверит в нелепое и ничем не обоснованное предсказание удачи, чем найдет в себе силы признать очевидную близкую беду. Вот и мне, мирному литератору и сельскому доктору, еще недавно казалось, что великие трагедии принадлежат ушедшей истории и писать о них положено таким же великим поэтам и летописцам: падение Трои, разгул чумы в Европе, гибель Марии Стюарт, Гомер, Боккаччо, Бродский… Поэтому настигшая нас недавно волна новой эпидемии, почти невидимой, да еще с гордым звонким именем «Корона», никому не показалась серьезной, пока не начала душить и убивать людей тысячу за тысячей. А вскоре грянула еще более злая, грязная трагедия и показала, что и сегодня, и без какого-либо Наполеона или германского фюрера, можно обрушить мир так же бессмысленно и беспощадно.
Иногда жизнь дарит мудрые советы. Например, если ты не в силах одолеть преступление, хотя бы расскажи о нем людям. И спроси, позволю себе добавить. Спроси не гения, но смертного страдающего человека:
«Легко ли постичь историю и сочинить балладу, будучи слепым?»
«Уместны ли страсть и секс в окружении смерти?»
«Может ли равнодушие всего одной женщины на многие годы отравить, вознести и унизить?»
И на все вопросы один и тот же ответ – уместно и возможно, когда есть любовь. Наверное, пришла наша пора выйти навстречу болезни и войне все с тем же единственным ненадежным оружием. Хотя никого она, конечно, не сумеет спасти, эта любовь, разве только всколыхнет вечную призрачную надежду.
Итак, несколько повестей о любви в окружении войны и смерти.
С моей ранней молодости и по сю пору я был воспламенен через меру высокою, благородною любовью, более, чем, казалось бы, приличествовало – если я хотел о том рассказать. Любовь заставила меня претерпевать многое, не от жестокости любимой женщины, а от излишней горячности духа, воспитанной желанием, которое, не удовлетворяясь возможной целью, нередко приносило мне больше горя, чем бы следовало.
В таком-то горе веселые беседы и утешения друга доставили мне столько пользы, что, по моему твердому убеждению, они одни и явились причиной тому, что я не умер.
Джованни Боккаччо. Декамерон[1]Мужчина и женщина
В эту зиму с ума я опять не сошел…
Иосиф БродскийВрача звали Иван Сергеевич, как Тургенева. Но, в отличие от седого благообразного классика из допотопного собрания сочинений, их лечащий врач даже в защитном костюме и пластиковом шлеме недоделанного космонавта выглядел совсем молодым. Молодым, тощим, как палка, говоруном и оптимистом. Или, скорее, придурком. Каждый обход доктор сопровождал лекцией о гениальных открытиях современной медицины – антибиотиках, инсулине, замене сердечных клапанов, – словно выступал в районном клубе, а не в закрытом ковидном отделении. Вопросов и возражений от еле живых задохликов в кислородных масках не ожидалось, и полет мысли Ивана Сергеевича не знал преград.
– История человечества полна эпидемий: чума, холера, туберкулез, вирусные гепатиты. Да хоть тот же СПИД! Но вы же знаете, господа, что все эти страшные болезни сегодня успешно лечатся или вовсе забыты. Назовите мне человека, который помнит, что такое чума. Ха! Только какой-нибудь любитель Камю или Эдгара По! Короче, даю на ковид два года. Максимум – два с половиной! Америка, Германия, Израиль – все лучшие мировые лаборатории уже работают, можете не сомневаться, через несколько месяцев появится вакцина, через год – эффективное лекарство.
Чаще всего собеседником врач выбирал Антона – может быть, потому, что его кровать стояла первой.
– Конечно, уважаемый Антон Николаевич, вам немного не повезло заразиться в самом начале эпидемии, первенство тут ни к чему, но зато теперь иммунитет тоже первым получите! Ни соседи, ни сослуживцы не страшны, в лифте спокойно сможете ездить, по магазинам шляться.
Антон попытался вспомнить, когда последний раз «шлялся» по магазинам. Уж нет, увольте!
– Тут главное – пережить первую неделю. Все зависит от концентрации проникшего вируса! Но вы, Антон Николаевич, практически проскочили – температура упала, оксигенация повышается, объем поражения легких меньше пятидесяти процентов. Можно смело думать о сексе!
Смеяться с кислородной маской на физиономии было не слишком удобно. Вот еще дурак свалился на его голову! И кого только принимают в медицинские институты?
– Ничего смешного, – радостно заржал доктор, – любовь побеждает смерть. Помните «Декамерон»? Согласитесь, Боккаччо был порядочным весельчаком и настоящим лекарем. Не каждому дано представить, как в разгар чумы и смерти прекрасные девушки и юноши рассказывают друг другу истории о любви. Десять дней по десять историй, одна неприличнее другой, – вот вам прекрасное лечение! Может, попробуем, а? Хорошо, возьмем не десять, а хотя бы пять сюжетов, все равно в каждом участвуют двое! Значит, получится десять историй о страсти и любви. Практически новый «Декамерон»! Антон Николаевич, вам первое слово.
* * *Удивительно, как мгновенно у нее мерзли руки. Достаточно небольшого ветерка, почти весеннего, манящего запахом талого снега, и ее легкие, прекрасные руки застывали до самых кончиков пальцев. Словно они брели в зимнем лесу, а не вдоль грязных тротуаров Садового кольца. Укрывшись за дверью редких тогда и всегда переполненных кафе, Антон прижимал к щекам холодные ладони, целовал дрожащие тонкие пальцы, стараясь не прикасатьсяк жесткому ободку обручального кольца. Пусть бы соскользнуло, укатилось в лужу, затерялось в пористом сером снегу!
Как он вообще попал в тот пансионат? Да-а, отец постарался. Принес путевку буквально за сутки до начала смены.
Только его отец мог такое придумать – подарить на день рождения здоровенному двадцатилетнему парню путевку в семейный пансионат. На двадцать четыре дня! Ни маму, ни тем более мнения этого сопляка никто не думал спрашивать. Впрочем, мама в любом случае поспешно соглашалась.
На сопляка и прочие словечки Антон старался не обращать внимания. В кругу отцовских приятелей (вернее, сослуживцев, какие там приятели!) все любили матюгнуться и обругать почем зря. Если задуматься, ничего другого они сами не слышали – что в детстве в эвакуации, что в послевоенных дворовых компаниях. Особенно доставалось лимитчикам и мелким торговцам на рынке:
– Пора прекращать этот бардак, – дружно ворчали мужики, разливая «по маленькой». – Куда ни плюнь, одни чучмеки черножопые. Зачем работать? Кепку нацепил – и торгуй себе мандаринами! Вот скажи, Николаич, нормальному русскому человеку по карманам ихние цены?
Отец поддакивал, кривил губы в усмешке. Еще не хватало спорить! Пусть для начала покажут русского, у которого нет в роду своего татарина или еврея.
Кто знает, зачем судьба свела в конце двадцатых годов двадцатого же века темноглазого парнишку Рената Шарифуллина, младшего сына в уважаемой крымской семье, и грудастую, веселую хохлушку Галю. Любовь ли, а может, временное помешательство – спросить некого, но вскоре от этого странного союза родился крупный белобрысый пацан, вылитый Галин отец, недавно померший вместе со всей семьей Нестеренко в страшном голодном Поволжье. Надо думать, Шарифуллины не слишком обрадовались созданию новой семьи – без сватовства, сговора и других важных традиций, не говоря об обрезании младенца, но все-таки расписали молодых в местном совете и назвали мальчика родовым именем Камиль.
Баба Галя в старости любила порассказать, как сразу не приняла душой басурманскую семью: молчаливую свекруху с поджатыми губами, ее сестер и дочек. И хоть не крестила новорожденного сына, но и хер резать не дала. То есть проявила разумную бдительность, потому что вскоре отца и обоих братьев Шарифуллиных забрали чекисты – слишком быстро те уши развесили и поверили, что в Крыму разрешат татарскую власть. И ее, Галю, могли бы заарестовать, но один умный партиец посоветовал написать отказ от мужа. Мол, никогда она Рената не любила, а замуж пошла от нужды: снасильничал враг народа над бедной сиротой. И теперь хочет она развестись с Шарифуллиным, вернуть свою родную фамилию Нестеренко и сына тоже назвать Миколой Нестеренко. Тот же партиец предложил красавице Гале поехать с ним в Москву для дальнейшей жизни и любви, однако не рассказал, подлец, что в Лобне у него уже имеются жена и двое малых детей. Правда он, сучок, все же устроил Гале комнату в бараке и работу уборщицей в райисполкоме, но жениться не предлагал и даже деньгами почти не помогал, так что не по ее вине сынок, которого теперь по-московски звали Николаем, все детство прожил в нужде. Конечно, Галя написала на партийца жалобу в райком, но тут война началась, обманщика почти сразу убили, а другие мужики на ее красоту не смотрели. Такое время пришло, что и девки не могли мужа найти, не то что бобылка с довеском.
Историю эту в семье Антона старались не вспоминать, тем более крымские татары, как писали во всех газетах, в войну сотрудничали с немцами, за что их в сорок четвертом году депортировали к черту на рога. Спасибо бабе Гале за спасение! Отец еще со времен партийца во всех документах писал: «Николай Николаевич Нестеренко, русский». Мама Антона хоть и родилась в Ростове, но с восемнадцати лет тоже жила в Москве – окончила педагогический техникум, вышла замуж. То есть все они – и родители, и Антон со старшей сестрой – были нормальными русскими людьми, можно сказать, коренными москвичами, никто и не вспоминал фамилию Шарифуллин.
Но в девяносто первом году случилось невозможное. Нежданно и негаданно Ренат Шарифуллин нашелся. Вернее, объявился в научном журнале у сестры на кафедре, поскольку был доктором геологических наук и кавалером ордена Трудового Красного Знамени. Оказалось, его освободили в начале войны для срочной разработки месторождений марганцевых руд, поэтому в депортацию сорок четвертого года, где погибла вся семья, младший Шарифуллин не попал, многие годы работал в Ташкентском университете, а с распадом Союза стал гражданином Украины и владельцем старинного фамильного дома в Крыму с участком прекрасной плодородной земли. При этом его законный старший сын, прожив детство и юность в бараке и десять лет отстояв у станка, получил от родного завода жалкую квартиру в панельной пятиэтажке в пяти автобусных остановках от метро «Текстильщики». И еще должен благодарить за щедрый подарок!
Отец Антона чуть не посинел от огорчения и зависти. Целыми днями он теперь писал заявления и прошения в разные инстанции, получал равнодушные стандартные ответы, но официального документа о регистрации брака и отцовстве не нашлось и не могло найтись, поскольку бдительная баба Галя, к тому времени покойная, сразу после ареста мужа сожгла все опасные бумажки.
– Прекрасный лес, своя столовая, трехразовое питание, танцы, наконец! Только глупый и неблагодарный человек может не оценить.
Да, именно тем летом девяносто первого года Антон получил путевку в злополучный пансионат. Спорить, учитывая отцовское настроение, не представлялось возможным. Тем более не упоминались, но были всем понятны главные достоинства бесценного родительского подарка: с одной стороны, сопляк и бездельник пробудет месяц летних каникул вне студенческих пьянок-гулянок и, не дай бог, наркотиков (наркотики мерещились родителям днем и ночью), с другой – путевка в пансионат почти бесплатная благодаря заводскому профсоюзу. Антон попытался было намекнуть на вторую путевку для Коли Данилкина, давнего школьного друга, но только нарвался на новый скандал:
– Что с того, что можно получить две путевки? Для семьи, ты понял, для семьи заслуженного сотрудника завода! А не для постороннего школьного друга, который удавится мороженое купить. Ты хоть замечаешь, что твой Коля всегда норовит к обеду прийти? И ты, мать, меня не останавливай, обеда не жалко, но учить дурака нужно!
Нельзя сказать, что Антон хотел поехать в чертов пансионат именно с Колей, – просто маловероятно, что кто-то из нормальных ребят согласился бы. А Коля всегда соглашался и урок прогулять, и на каток пойти – лишь бы Антон позвал. Они и друзьями как таковыми не были – не больше, чем отец со своими сослуживцами, просто жили рядом. Настоящие друзья – это как у Ремарка в «Трех товарищах»: для друга не жалеешь ни времени, ни денег, ни самой жизни. И хотя на районных лыжных соревнованиях, когда Антон глупейшим образом сломал палку, Коля тут же отдал ему свои, но ведь у Данилкина в любом случае не было шанса победить.
Доля правды в отцовских словах была и по поводу мороженого. Вот уже два года Коля жил в режиме жесточайшей экономии. Он отказался от пиццы и сладостей, почти не ходил в кино, грузил ящики в овощной лавке, убирал по ночам недавно открытый супермаркет. Но не от жадности, а ради страстной, безумной мечты – Коля копил деньги на собственную машину. Да, настоящую новенькую машину, и не какой-нибудь «запорожец», а только «трешку», ловкую, как иномарка, прекрасную «трешку», которая даже присниться не могла ни его матери, ни отцу. Тем более отца у Коли вовсе никогда не было.
В общем, летний отпуск Антона был приговорен и обжалованию не подлежал. Утешало только то обстоятельство, что сами родители оставались в Москве сторожить беременную на последнем месяце старшую дочь. Поэтому некая иллюзия свободы и независимости все-таки ожидалась.
Вот именно – иллюзия! В дощатый домик с тремя кроватями, деревянными хлипкими тумбочками и общим поцарапанным столом первыми заселились два немолодых мужика из заводской бухгалтерии, так что Антону досталось самое неудачное место, прямо напротив двери. Каждое утро мужики, громко сморкаясь и топая, надевали шаровары, клетчатые рубахи и кепки и отправлялись за добычей в ближайший лесок. К обеду возвращались, как и положено, усталые, но довольные, дружно разбирали и сортировали грибы – на засолку, на жарку, на сушку, – дружно принимали по стакану беленькой, закусывали принесенными из столовой биточками с гречневой кашей и заваливались спать. Это называлось «по-человечески отдохнуть от работы и семьи».
На танцплощадке, развернутой на большой поляне напротив столовой, каждый вечер крутили музыку, вполне стандартную для таких мероприятий: «быстрые ритмы», медленные (для желающих обниматься на людях), белый танец, обязательный вальс, который никто не умел танцевать. По кругу стояли неумело накрашенные девчонки-школьницы; бодрые, слегка поддатые передовики производства упоенно крутили своих дам. Дети всех возрастов бегали и вопили как резаные; их мамаши, усевшись рядком на скамейке, лениво покрикивали.
Двадцать четыре дня!
Прошедшей зимой девчонки из группы затащили Антона с приятелем на старый французский фильм «Мужчина и женщина». В душном зале было неудобно и жарко сидеть в пальто, приятель тискал руку Таньки Козловой, ее подружка в старушечьей меховой шапке обиженно дулась, а на экране неотразимый автогонщик и его прекрасная попутчица-незнакомка неспешно подъезжали к Парижу.
Совсем ничего не происходило, только поздняя осень, туман, река, случайный прохожий со своей собакой, бредущие по мосту сквозь пелену дождя. И опять туман, кораблик на ветру, мужчина и женщина – почти неземные, в легких дубленках и куртках (а не в драповом сером пальто и кроличьей шапке), и неземная, тихая музыка: тра-тата-тата… И даже грустные истории их прошлого казались волшебно-прекрасными, и хотелось не сочувствовать, а мучительно горько завидовать. Потом начиналось ралли, отчаянная гонка сквозь аварии и гололед, телеграмма «Я люблю вас», «форд-мустанг», ночная дорога из Монте-Карло, сцена в постели. Господа, вы заказывали устрицы в белом вине и бокал «Вдовы Клико» с нарезанным ананасом? А биточки с гречневой кашей не желаете?
Они тогда молча вышли из кинотеатра – невзрачные, плохо одетые парни и девчонки (а каких вы ожидали увидеть в Бауманском?) – и поспешно разошлись по своим унылым пятиэтажкам, где ждали узкий диванчик в проходной комнате и несбыточная мечта хоть день пожить отдельно от родителей. Высшее техническое училище им. Баумана – предел достижений ботаника-очкарика! Тоже родители загнали, как и в пансионат. Кому интересно, что их сын хотел бы стать геологом или штурманом, но уж точно не инженером? Зато в Бауманском есть военная кафедра – не призовут в армию.
Проигрыватель с колонками оказался на редкость мощным, Антон даже вздрогнул, когда из динамика ворвалась мучительная прекрасная музыка тра-тата-тата и поплыла над поляной и над лесом. Потому что этого не могло случиться, не могло случиться никогда. На пошлой нелепой танцплощадке среди мамаш и бухгалтеров в кепках он увидел ту самую женщину из фильма! Тоненькие запястья, длинные стройные ноги, спутанные темные волосы до плеч. Нет, какого черта? Антон навсегда забыл, как выглядела та ненужная французская актриса, – он видел и помнил только ее, чудесную, совершенно взрослую женщину, с тонкими прекрасными руками и легкой грустной улыбкой. Какое счастье, что начался один из медленных танцев! Заикаясь от волнения и страха, прекрасно понимая, что сейчас появится муж или более достойный и самостоятельный поклонник и его просто турнут, Антон все-таки шагнул вперед и глупо, как лакей в кино, поклонился. И она задумчиво-непонятно улыбнулась и протянула руку. Какой гениальный человек придумал медленный танец – запросто обнимать практически незнакомую женщину, держать ее руку в своей, вдыхать чудесный запах волос и даже касаться щекой локона на ее лице! И какой идиот запустил сразу после этого «быстрые ритмы»!
Задавать вопросы Антон не посмел, танцевать чертов вальс, последовавший за ритмами, категорически не умел. Так и болтался рядом, так и пялился, пока она сама не рассмеялась и не предложила проводить ее к стоящему в конце общей застройки домику. И не знал, совсем не понимал тогда, что началась потрясающая, ни в каких фильмах не виденная страница его собственной жизни.
А в ту ночь он просто не смог уснуть. Кто бы смог, когда в руке оставалось ощущение ее пальцев, а на щеке – легкое дуновение? Словно аромат влажной травы. Мужики-соседи слаженно заливисто храпели (дуэт гармошки с контрабасом!), пахло носками, мокрыми грибами, чужими постелями. Антон выбрался на свежий воздух и пошел, подрагивая от сырости и почти не разбирая в темноте, куда ведет в зарослях кустов узкая дорожка. Воистину, куда глаза глядят. Пахло травой и цветами; на тропинку выскочил лягушонок и чуть не нырнул, дурашка, под огромный мокрый башмак; ромашки росли охапками, словно заранее заготовленные букеты. И не требовалось большого ума, чтобы догадаться, куда глядели его глаза. В окошке знакомого домика горел слабый огонек. Еле заметный, словно кто-то забыл задуть свечу. Антон, борясь с желанием заглянуть, постоял в темноте, потом все-таки подтянулся к окну, но ничего не увидел за плотно задернутой занавеской и сел на ступеньку у двери. Счастье, что никто не мог разглядеть в темноте этого двухметрового идиота, жалкого молокососа в грязных ботинках! Антон сидел и сидел, совершенно закоченев, только в груди пекло и громко колотилось сердце, отдавая почему-то в живот, и он почти не удивился, когда открылась дверь.
– Почему ты впустила меня тогда?
– Как я могла не впустить такого замерзшего ребенка? Сразу бы расплакался – скажешь, нет?
– Не расплакался бы, а просто умер.
Горячая щека на его щеке, теплые руки обнимают, прижимают к себе, так, что он перестает дышать, кожа немеет от прикосновения к ее обнаженной груди, мокрая одежда падает на пол. Кажется, он стонал и плакал, или она нарочно придумала потом, чтобы подразнить? Не любила пафос, навсегда отучила его от восторженных слов и громких объяснений. И не то чтобы он был совсем зеленый – еще прошлой зимой попробовал земной любви или, проще сказать, трахнулся с одной девчонкой из студенческого общежития, вполне удачно трахнулся, но близко не почувствовал такого сладостного, почти обморочного упоения, как случилось с ней. И продолжало случаться каждый раз, вновь и вновь, и невозможно было ни насытиться, ни оторваться.
Много позже Антон спросил про мужа.
– Ты не вспомнила о нем тогда? Не о том, что он может узнать и разозлиться, а просто о нем?
– Я вспомнила о детях, о своем возрасте, о незапертой двери и рассвете за окном. Только не о нем. Знаешь, я не чувствую никаких обязательств перед мужем, хотя мы и живем вместе. Почему? Хорошо, я тебе расскажу почему.
У меня было очень уютное детство, добрые мама и папа, чудесная учительница литературы – то есть все, чтобы вырасти прекраснодушной идиоткой, читать по ночам стихи и верить в единственную на всю жизнь любовь. Такая вот светлая, радостная картинка, Поленов отдыхает. И муж прекрасно вписывался в мою картинку – на десять лет старше, элегантный, ироничный кандидат наук. Я помчалась замуж, не раздумывая ни минуты, и сразу забеременела близнецами, двумя мальчиками. Редкое сказочное везение – остается только мечтать и придумывать самые красивые имена. Но тут началась реальная жизнь: анемия, рвота, обмороки, безобразные отеки, больничная палата на шесть человек. И все время угроза выкидыша, постоянная угроза выкидыша, потому что близнецам слишком тесно в моем позорно узком тазу! Представляешь – после всех мук остаться с придуманными именами, но без детей! Господи, что я тебе рассказываю! Короче – я почти полгода пролежала в больнице и очень нескоро поняла, что муж мне изменяет. То есть, как оказалось, он изменял всегда – и в дни нашего знакомства, и перед свадьбой, и в командировках, а уж при беременной жене сам бог велел. Тем более на этот раз встретилась не медсестра или соседка, как обычно, а свободная симпатичная коллега, доцент его же кафедры. Она даже приходила к нам в гости поздравить с рождением детей!
– А ты?!
– А я сказала спасибо и поставила цветы в вазу. Все то же воспитание сработало – стыдно устраивать скандалы, не хочется огорчать маму, жалко мальчиков. Они очень смешные и совершенно разные, хотя и близнецы, и очень любят отца. Вот и все, собственно. Живем мирно и интеллигентно – без слез, без жизни, без любви.
– Разве можно так жить?
– Можно. Но очень плохо. Я что-нибудь придумаю, не сомневайся. Соберусь с силами и придумаю.
– А почему ты приехала в пансионат одна? Знаю! Чтобы встретить меня.
– Глупый-глупый романтик! Меня подруга записала, она на вашем заводе проектировщицей работает. Мол, полезно для детей, свежий воздух, природа. И на кухне торчать не нужно – готовое питание. А мои паршивцы в последнюю минуту запросились в лагерь. Кто-то им во дворе наплел, что там с утра до вечера можно играть в футбол и вообще не есть суп. Я представила, как буду приходить в пустой дом, доедать вчерашний ужин, отвечать на редкие звонки мужа из очередной командировки… И поехала одна! И пошла на танцы, ха-ха-ха! Может, кто-то мне специально наколдовал в подарок чудесного, нежного мальчика? За все обиды? Вот только что теперь делать с таким подарком? А помнишь, как я тогда уехала и адрес решила не оставлять, не морочить больше голову двадцатилетнему ребенку?
Еще бы он не помнил! Внезапную пустоту, вдруг рухнувшую на голову, как каменная глыба. Жуткую до крика и рыданий пустоту. Он сам уехал в тот же день – уговорил местного парня отвезти до станции. Родителям наврал, что разболелся живот, десять дней пролежал носом к стенке под мамины причитания, куриный бульон и сухарики спускал в уборную. Потом она позвонила.
Казалось, с того лета его жизнь обрела единственный смысл – видеть и чувствовать ее зимой и осенью, утром и в сумерках, на улице, в автобусе, в толпе. Хотя Антон продолжал ходить в ненавистный институт, успешно перевалил на четвертый курс и даже начал готовить дипломную работу. Родители то радовались, то беспокоились, расспрашивали о друзьях и особенно о знакомых девочках, с недоверием выслушивали всяческие небылицы. Собственно, Антон дома почти и не бывал. Утром, проехав полчаса в мрачном сонном метро, он встречал ее возле подъезда, шагал, не разжимая рук, в прачечную или аптеку, терпеливо стоял в очереди за булками и печеньем, потом за творогом и кефиром. Занятия в музыкальной школе, где она преподавала, начинались со второй половины дня, и эти беспечные, им одним принадлежащие утра оказались отдельным огромным подарком. Ничто не имело значения, потому что она была рядом. Как воздух, как условие существования. И еще он физически не мог перенести, чтобы она стояла в толпе потных, кричащих теток, а потом тащила тяжелую сумку.
Иногда они вовсе не шли ни по каким делам, а садились в полупустой холодный трамвай – лучший в мире трамвай, потому что он вел к заветному дому на задворках Чистых Прудов, где жила Анина мама. Молча заходили в старый лифт с сеткой и хлопающей дверью, потом в полутемный коридор и наконец в теплую, тесно заставленную комнату. Никто никогда их не встречал, даже старая кошка Муся деликатно пряталась под вешалкой. Можно было не спешить, не думать о делах, не говорить беспомощных слов и только тонуть в тепле и нежности, не уставая и не насыщаясь. Антон ничего тогда не понимал в женской одежде и украшениях, в милых играх соблазнения и разврата, никто не учил его обнимать ломкие плечи, прижиматься щекой к нежной коже живота, целовать жесткий рубец кесарева сечения. Но он откуда-то знал, что так надо, так хорошо и правильно, и только радостно любовался ее запрокинутым светящимся лицом.