Осуждение Булгакова

А м е т и с т о в. У, мясник от медицины! Самому, видно, не хватает!

Т у р б и н (улыбается). Сразу видно, что вы порождение Булгакова. Это не я, а ваш Мишель грешил «потусторонними снами», пренебрегая врачебной этикой. Вообще он был дурным доктором.

П е р в а я. Так-таки и дурным?

Т у р б и н. А что вас удивляет? Учился долго и через пень-колоду. Чаще посещал оперу, чем кафедру. Хотел переквалифицироваться в певцы. Несколько раз мог вылететь из университета. Правда, диплом получил, отправился практиковать в провинцию. Там пришла беда: чуть не пропал, стал морфинистом. В Киеве чудом излечился, открыл кабинет по стыдным болезням, но прием вел неохотно. Бездарный венеролог. Уж вы поверьте. Мне ли не знать! Все больше по театрикам шлялся. Потом во Владикавказе, оставленном белыми, вовсе завязал с медициной. В военный коммунизм вступил журналистом, в НЭП – литератором.

У Булгаковых запевают нэпманский шлягер: «Цыпленок вареный, цыпленок жареный, цыпленок тоже хочет жить…»

А м е т и с т о в (с завистью). Вот дают! Никакие доктора им не нужны!

П е р в а я. Но в творчестве Михаил Афанасьевич врачей не обижал. В закатном романе все медики написаны с любовью.

Т у р б и н. А я не спорю. Профессор Александр Николаевич Стравинский, лечивший вашего Ванечку от шизофрении, показан умницей. Профессора Кузьмин и Буре в своих эпизодах – тоже. Интеллигенция старой закваски. Ее Булгаков приял всем сердцем. Но весь «Мольер» пропитан ненавистью к эскулапам.

П е р в а я. Ах, какие там эскулапы? При Людовике XV, короле Солнце?! Шарлатаны!

Т у р б и н. Допустим. Но это литература. А в жизни? Доктор Воскресенский снял Булгакова с иглы и в благодарность получил презрение.

П е р в а я. Ну, там была причина!

А м е т и с т о в. Можно ли узнать, какая?

Т у р б и н. Альковная. Матушка Михаила Афанасьевича, овдовев, приняла ухаживания Ивана Павловича.

П е р в а я. А старший сын возревновал, забыл, что у него еще два младших брата и четыре сестры, всех надо выводить в люди.

Т у р б и н. Да и вообще сволочной характер у нашего создателя, что и требуется признать!

П е р в а я. Это чересчур!

А м е т и с т о в. Согласен, гражданочка судья. Пусть будет сложный характер, ладно, доктор?

Т у р б и н. Если только очень сложный. Честолюбивый эгоцентрист! Тщеславие било фонтаном. Хочу славы и денег! Его слова?

П е р в а я. Не отрицаю. Говорил…

А м е т и с т о в. Конечно, говорил! Еще и хорохорился при этом! (Бросается жать Турбину руку.) Обварили вы Мишеля, доктор, крутым кипятком обварили.

П е р в а я. Не спорю – себялюб. Но вы найдите другой типаж среди творцов.

А м е т и с т о в (бросается жать ее руку). Как это верно, гражданочка судья! Все творцы одинаковые – канальи! Только о себе и думают. Мне ли не знать!

Т у р б и н (ожесточается). Хочешь любить себя – люби до беспамятства. Но другим людям зачем гадить? А Михаил Афанасьевич мужа родной сестры сделал посмешищем, представив никчемным перевертышем Тальбергом. Наших соседей оболгал. А ведь порядочные люди! Что они ему сделали? Чем не угодили? Булгаков еще в школе был едким, всех задразнивал, хейтил. Кстати, точный англицизм. А дневники его читывали?

А м е т и с т о в. Что в них такого? Наветы на вождей революции?

Т у р б и н. Хуже! Антисемитизм.

А м е т и с т о в (вскрикивает). О какой!

П е р в а я (сокрушенно). Даже в шальные 90-е дневники опубликовали с изъятиями.

Т у р б и н. Что тут размусоливать – мерзавец!

П е р в а я (Турбину). Вы пристрастны к Булгакову. Не любите своего создателя!

Т у р б и н. Не за что мне его любить! Лампа с зеленым абажуром, кремовые шторы – это шикарно. «Счастье начинается с повседневности» – еще прекраснее. Но просидел он Россию-матушку, просидел! Как те генералы из киевских кафешантанов. И не в эмиграции просидел – в Москве!

П е р в а я (читает стихи Ахматовой).

Мне голос был, он звал утешно,

Он говорил: «Иди сюда,

Оставь свой край глухой и грешный,

Оставь Россию навсегда».

Но равнодушно и спокойно

Руками я замкнула слух,

Чтоб этой речью недостойной

Не осквернился скорбный дух.

Т у р б и н (закрывает глаза, щиплет усики). Как поэтично, но как беспомощно… Как беспомощно!

Появляется Хлудов. Он одет в мундир генерала царской армии. На ногах – тапочки. Солнцезащитные очки, которые он иногда приподнимает на лоб. Хлудов производит впечатление серьезно больного человека, испытывающего непроходящий озноб.

А м е т и с т о в (опять падает на колени). Роман Валерьянович!

Х л у д о в (Турбину). Не скажите, доктор, не скажите.

Т у р б и н (не открывая глаз). Ах, не травите душу! Перестаньте! Я ведь сам кричал шепотом: «Я не поеду! Я не поеду! Я не поеду!»

Х л у д о в. Не припоминаю такого шепота, не говоря уже о крике.

П е р в а я. В первой редакции «Дней Турбиных» был крик. Шептал Алексей Васильевич – подтверждаю.

А м е т и с т о в (прижимается к ногам Хлудова, тот треплет его, как собаку). Какая разница, что он там нашептывал! Все равно ведь не поехал, докторишка!

Х л у д о в. Кстати, почему?

Турбин отмахивается, не открывая глаз.

П е р в а я. В романе «Белая гвардия» наш эскулап влюбился, а в пьесе «Дни Турбиных» он вовсе погиб.

Т у р б и н. Да, не поехал… Да, влюбился… Да, погиб… (Открывает глаза, говорит жестко.) А вы, Аметистов, пустобрех и мерзавец!

А м е т и с т о в (с пола). Обомлеть! Честь дворянина! Дуэль! (Заискивающе Хлудову.) Правда, Роман Валерьянович?

Х л у д о в (отталкивает Аметистова ногой). Прочь, паяц! Где тут мешок? Где веревка? Вешать! Немедленно!

А м е т и с т о в (вскакивает на ноги, ожесточается). Руки коротки трудовой народ изводить, ваше высокопревосходительство! Вышло царское время – кончено! Нашли управу на сатрапов, вымарали вас из истории!

П е р в а я (Аметистову). Прекратить бузу!

А м е т и с т о в. А вот выкуси! (Показывает всем дулю.) Даже не подумаю! Никаких господ, никаких рабов! Воспрянул род людской. Поняли, белое отребье? (Смеется.) Что, жжет правда глаза?!

П е р в а я. Аметистов, лишу довольствия! Точно оставлю без ужина, посажу на хлеб и воду!

Хлудов и Турбин смеются.

А м е т и с т о в (меняется в лице, пугается). Только не это, гражданочка судья! (Падает на колени.) Я уже хороший – верьте! Не знаю, что на меня нашло-понаехало. Умопомрачение, ей-богу. Революционная горячка она ведь заразна, бьет наотмашь. А я мирный обыватель, квалифицированный потребитель, мухи не обижу. Мне без довольствия никак нельзя.

Х л у д о в. Перестаньте, Аметистов! Вы же дворянин. На худой конец пролетарский попутчик.

Т у р б и н. Позор! Стыд! (Хлудову.) Неужели и мы такие же? Булгаковские герои?

А м е т и с т о в (опять на ногах, опять в остервенении). А то какие же еще?! Ничуть не лучше. Прогнила белая кость. И это они (ябедничает Первой на Хлудова) грозиться начали! Поиском мешка и вервья занялись! Да-с! Генеральскую рожу на подножный корм и сажайте. Пусть останется без харча, пососет лапу. Все равно ему до смерти четыре шага – покойники в гробу краше лежат. А с меня взятки гладки. Какая хлеб-вода?! За что на диету?! Я натерпелся и от красных, и от белых. Но смыться, дать деру, продать родину, как мечтали они (показывает на Хлудова и Турбина) – никогда! Даже в мыслях! Как Мишель писал? «Куда не поедешь, в харю наплюют: от Сингапура до Парижа». Впрочем, вам ли не знать, Роман Валерьянович? Чай утирались в Константинополе!

Х л у д о в (звереет). Вешать! Немедленно!

П е р в а я. Перестаньте, генерал! Хватит, Хлудов!

Т у р б и н (рывком поднимается с кресла). Кто, кто? Хлудов?!

А м е т и с т о в. Конечно! Крымский вешатель! Кто же еще?

Х л у д о в. Честь имею, генерал Хлудов!

Т у р б и н (в ярости). Честь?! Предатель! Вы же вернулись. Вас же сам Дзержинский встретил и отвез в Москву. В особом вагоне. Советы накормили, напоили да спать с комиссаршей уложили. (Язвительно, горько.) Служили им, виляли перед красными хвостиком. Читали в военной академии лекции, передавали опыт рабоче-крестьянским командирам!

Х л у д о в. Не забывайтесь, Турбин! Умерьте пыл. Не я вернулся, не я вилял.

П е р в а я. А кто, разрешите полюбопытствовать, Роман Валерьянович?

Х л у д о в. Генерал Яков Слащов-Крымский. Мой прототип.

Т у р б и н (Аметистову). Прав ты оказался, касатик. (Кивает на Хлудова.) Сволочь он! Вернулся, служил, вилял! Пока мститель народный не застрелил, как собаку! Пока не накормили его свинцом за всех невинно убиенных.

Х л у д о в. Что вы такое говорите, доктор?! Вы же воевали. Я поступал справедливо в условиях военного времени.

П е р в а я. Что справедливого в методе «вешать, вешать и вешать»?! Справедливость без милосердия ничего не стоит.

Х л у д о в (грозит Первой пальцем). Не надо, любезная, пропагандировать библейскими истинами. С подачи Михаила Афанасьевича я над ними вдоволь насмеялся, как герой пьесы «Бег». Не зря именно моя фигура неоднократно уточнялась всеми цензорами.

Т у р б и н. Да что там нуждалось в уточнении, изверг!

А м е т и с т о в. Какая такая фигура, беляк недорезанный?

Х л у д о в (заходится кашлем, садится в кресло). Все то же, все так же, все те же… Это ведь надо выдумать – невинно убиенные! Тараканы… Тараканий бег людей.

Грациозно покачивая бедрами, на сцене появляется Наташа. В ее руках поднос, на подносе стакан чая в серебряном подстаканнике, креманка с медом, блюдечко с аккуратно нарезанным лимоном.

Н а т а ш а. Кто здесь генерал Хлудов?

Х л у д о в (тоскливо). Ну, я будто бы еще Хлудов, хотя давно не генерал.

Н а т а ш а. Велено напоить вас горячим чаем. Совсем ведь раскашлялись, ваше высокопревосходительство. Так и воспаление легких недолго схватить.

Ставит поднос на журнальный столик.

А м е т и с т о в (Наташе). Ай да обманщица, воображала! (Передразнивает.) Велено напоить вас горячим чаем! Вот шельма! Представляете, коллеги, музой поэта прикинулась! Супругой самого Александра Сергеевича!

Х л у д о в. Как тебя зовут, милая?

Н а т а ш а (делает книксен). Наташа.

Х л у д о в. Спасибо тебе, Наташа.

А м е т и с т о в. Обомлеть – скромница! Наташа – дева наша! (Делает книксен). А мне, Наташка, чайку не соизволишь?

Т у р б и н (Аметистову). Замолчите немедленно!

П е р в а я (загадочно). Ну, почему, доктор, пусть потешится. Даже забавно. (Кивает на Аметистова.) Он с самой Пушкиной нашу барышню спутал. А Наташа не обидчивая, правда? Как ваша фамилия, дорогуша?

Н а т а ш а. Чего там. Самая обыкновенная у меня фамилия.

Т у р б и н (с проблеском понимания). Ага, ага! Но какая «самая обыкновенная»? Будьте любезны, скажите. Сделайте одолжение.

Н а т а ш а (мертвеет лицом). Крапилины мы.

П е р в а я (повторяет со значением). Крапилины, значит. Спасибо, дорогуша. (Хлудову.) Слыхали, Роман Валерьянович? Наталья Крапилина.

А м е т и с т о в. Глядите-ка на генерала! Он ее знает! В лице меняется. Точно! Вешатель знает нашу Наташку!

Хлудов нервно смеется, оглядывается себе за спину.

Н а т а ш а (тускло). Почему нет? Должен генерал знать мою фамилию. Как иначе? Ведь так, ваше высокопревосходительство? Крым, ночь, лютый мороз, железнодорожная станция и голубые луны от фонарей… Как такое забыть?

Х л у д о в (прячет лицо в ладони). Вестовой! Крапилин!.. Мешок на голову – и на столб! Ах, ах, ах… Вестовой, я ж тебе говорил, ты просто попал под колесо, и оно тебя стерло и кости твои сломало.

П е р в а я (иронично). Но бессмысленно таскаться за вами?

Х л у д о в. Да, Крапилин, да, уйди! Бессмысленно таскаться. Нет никакого резона. (Повышает голос.) Оставь меня! Не мучь – хватит! Не могу больше, гибну.

Т у р б и н (тяжело вздыхает). Вот какие у нас дела, Господи! Вешатель с ума сходит.

А м е т и с т о в. По заслугам и кара, доктор! (Грозит Хлудову.) У-у, изверг недостреленный!

Н а т а ш а (улыбается жутковатой улыбкой, гладит генерала по голове). Что вы так расстроились, ваше высокопревосходительство? Пейте чаек, пейте. Он согреет, успокоит. А я вас пледом укрою, чтобы тепленько было.

А м е т и с т о в. Ведьма! Настоящая ведьма Наташка. Гляди, как оскалилась.

Х л у д о в (отстраняется от пледа). Зачем вы так? Для чего все это?! Наваждение.

П е р в а я (Наташе). Оставьте нас, пожалуйста.

А м е т и с т о в. Иди, Наташка, на кухню! Как понадобишься – крикнем.

Наташа задерживает руку на плече Хлудова, но отстраняется, делает книксен и уходит, грациозно покачивая бедрами.

П е р в а я. Доктор, что с генералом? На нем лица нет.

Т у р б и н (подходит к Хлудову, раздвигает зрачки, берет за руку, проверяет пульс). Сифилисом не болен. Жить будет. Ближайшие несколько часов – точно! (Хлудову). Генерал, возьмите себя в руки.

А м е т и с т о в (Первой). Такие губители живучи, да-с. Их психологическими этюдами в могилу не вгонишь. (Подходит к Хлудову накрывает его пледом, подтыкает со всех сторон.) Как себя чувствуете, Роман Валерьянович. Чаек не обжигает? Может, лучше с блюдечка? Или подуть? Я могу!

Х л у д о в. Ох, я болен, как я болен…

Хлудов начинает тихонько подвывать, но тут с громким криком «Изловить!!!», дзинькая звонком велосипеда, по сцене из кулисы в кулису проносится Бездомный.

П е р в а я. Чур тебя, псих проклятый! Нет уж, доктор, достаточно! Извольте заняться Ванечкой! Иначе в следующий раз меня кондратий хватит.

А м е т и с т о в (отдувается, ошарашенно хмыкает). Это ж ни в какие ворота не лезет, ей-богу. Подлец ваш Ванечка! По нему смирительная рубаха плачет!

Х л у д о в (приходит в себя). К стенке его! И всей маеты.

Т у р б и н. Гляди-ка, очнулся генерал – и опять за свое!

А м е т и с т о в. Нет, доктор! Очень дельное предложение, поддерживаю их высокопревосходительство! Да-с! Ванечку к стенке, велосипед отдать детям. Пионерам или беспризорникам.

П е р в а я (Аметистову). Какие в двадцать первом веке пионеры? Одни беспризорники! (Хлудову.) Полегчало, генерал? Как вы себя чувствуете?

Х л у д о в. Как в дни исхода белых из России. Я всегда так себя чувствую. Понимаете? Тараканьи бега. Спичкой чирк – они в разные стороны. (Горько.) Вот и я бегу! Каждый день, каждый час, каждую минуту. А все Булгаков! Удружил так удружил.

А м е т и с т о в. Беда! Жаль мужика, хоть и вешатель. Бег – страшное дело. Мне ли не знать? Я ведь и сам то бегу, то убегаю.

П е р в а я (с усмешкой). Не прибедняйтесь, Роман Валерьянович, ведь и вы не промах! Ответили нашему создателю око за око. Являлись ему во снах, мучили кошмарами. Можно сказать, сводили с ума!

Х л у д о в (истово). Не по своей воле являлся, не по своей воле мучил. Его собственное подсознание меня вызывало. Совесть Булгакова терзала!

Т у р б и н (Хлудову). Да будет вам! Признайтесь: в охотку являлись, в охотку мучили!

Х л у д о в (вздыхает). Не противился, мстил. Уж очень я ополчился на Михаила Афанасьевича.

П е р в а я. А может, напрасно, генерал?

А м е т и с т о в. Конечно, зря. Мне вот Мишель из «Зойкиной квартиры» позволил сбежать, уберег, касатик.

П е р в а я (кивает на Турбина). А доктора на Дон не пустил, где либо смерть, либо чужбина.

Т у р б и н. Согласен. Так что напрасно, ваше высокопревосходительство, вы взъелись на нашего создателя, напрасно ополчились. Сами же говорили, что цензоры велели уточнять ваш «Бег». Сколько раз Булгаков переписывал пьесу?

Х л у д о в. Много. Но и уточнять можно по-разному. Все от контекста зависит. Меня же он совсем дураком сделал. Посмешищем!

П е р в а я (смеется). Например, генерал возвращался в Россию из-за угрызений совести.

А м е т и с т о в. Бред! Не такой человек Роман Валерьянович, чтобы о таком пустяке, как совесть, беспокоиться.

Х л у д о в (Аметистову). Спасибо, голубчик.

П е р в а я. Впрочем, достоевщину разумно отправили в утиль. Но и другие уточнения были не лучше. Например, наш генерал в отчаянье пускал пулю в лоб.

А м е т и с т о в. В чей? В чей лоб?

Х л у д о в. В том-то и дело, что в свой! Словно других лбов подле нет!

А м е т и с т о в (авторитетно). Небывальщина!

Т у р б и н. Так на чем в итоге остановились?

П е р в а я. Хлудов таки вернулся на родину.

Т у р б и н. Мотивация?

Х л у д о в. Прозрел я, понимаете? Проникся позитивными переменами в России. Заодно осознал бессмысленность своих преступлений. (Смеется.) Каково, а? Разве не водевиль?!

А м е т и с т о в. Курам на смех.

Т у р б и н. Не скажите. Слащов так и поступил – он вернулся, служил большевикам.

Х л у д о в. Слащов карьеру делал! Только о ней и думал! А я другой! Да и не помогли Булгакову никакие уточнения. Не случилось у пьесы «Бег» «анафемского успеха», как пророчил Максим Горький. Не оценили комиссары «превосходнейшей комедии». Заподозрили контрреволюцию. Никчемный итог. Подстрелили на взлете! Даже не дали как следует разбежаться. Отчего и страдаю. Бежать – бегу, но на одном месте!

Все вздыхают, стараясь не смотреть друг на друга.

П е р в а я. Доктор, а как чувствовал себя после отказа ставить «Бег» наш драгоценный создатель – Михаил Афанасьевич?

Т у р б и н. Крайнее нервное истощение. Плечо поразил тик. Стал мучить страх. Боялся одиночества, боялся многолюдных сборищ, всего боялся.

А м е т и с т о в. Довели, эх довели Мишеля! И ваше высокопревосходительство (кивает на Хлудова) постарались, да-с. Спать не давали, кошмарами изводили!

Х л у д о в. Но ведь он не уехал, хотя мог! В начале 20-х. Выбрался Булгаков из Владикавказа, постоял на берегу Батума, поплевал в Черное море да подался в Москву. Делать карьеру литератора. Еще использовал черноморские воспоминания для никудышной пьески о юном революционере Сталине.

А м е т и с т о в. О, да! Я читывал про подвиги семинариста Иосифа! (В зал.) Очень хорошая пьеса, между прочим, товарищи.

Х л у д о в. Поэтому нет у меня к Булгакову сочувствия. Поесть, выпить – не дурак. Это и сейчас заметно (машет рукой в сторону комнаты Булгаковых