Поместье «Треф»

– Мадам, к сожалению, протезирование – это сложная процедура, требующая…

– Не мямли! – перебила его старуха, стукнув палкой об пол. – Мне не процедуру, мне ногу! Или ты, как тот пьяница-предшественник, только микстурки от кашля выписывать умеешь? Ладно, раз бесполезный, давай мне тогда мази от ломоты. На погоду она у меня орет, как сучка нерезаная. Да побольше, на всю зиму! Пьер, стараясь сохранить профессиональное достоинство, кивнул Леруа, и мальчишка бросился к аптечному шкафу, чтобы подобрать хоть что-то успокаивающее для «нерзаной сучки». Едва старуха, ворча, удалилась, постучав палкой по косяку на прощание, в кабинет ворвались двое. Мужчина лет сорока, краснолицый и вспотевший, буквально втащил за руку худющую, испуганную женщину.

– Вот он, лекарь! – бухнул мужчина, тыча пальцем в свою супругу. – Скажи ей! Скажи, что от поцелуев на шее синяков не бывает! А то не верит мне! Уверяет, что это ягода какая-то аллергенная! Какая, на хрен, ягода в ноябре?! Жена, вся в слезах, пыталась высвободить руку.

– Оставь, Луи, я тебе говорю, это тыгода была! Ты сам видел, кусты у забора!

– Молчи! Доктор, ты человек ученый! Вот, посмотри! – Мужчина грубо оттянул ворот блузки жены, демонстрируя Пьеру сомнительного вида багровое пятно на ее шее. – Это ж явно губами высосано! Признавайся, негодяйка, кто он?! Пьер, чувствуя, как его профессиональный кодекс трещит по швам, поднял руки в умиротворяющем жесте.

– Месье, успокойтесь, пожалуйста. Это может быть и гемангиома, и аллергическая реакция, и…

– Видишь! Аллергия! – взвизгнула жена, triumphantly глядя на мужа.

– Какая аллергия! – заревел супруг. – Ты у меня дома всю жизнь ешь одно и то же, и ничего не было! А тут вдруг аллергия появилась, как только новый кучер у нас появился! Молодой, плечистый! На пороге возник Леруа с баночкой мази для старухи и замер в изумлении. Пьер попытался взять ситуацию под контроль.

– Месье, если вы подозреваете неверность, то это вопрос к участковому, а не к врачу. Моя задача – осмотреть…

– Нет! Ты скажи сейчас: это поцелуй или нет? – мужчина наступал на Пьера, и от него пахло луком и перегаром. В этот момент в дверь постучали. На пороге стоял тот самый кучер – высокий, угловатый парень в потертой кучерской куртке. Он молча указал пальцем на свою шею, где был туго перевязан грязным платком болезненный нарыв, и беззвучно пошевелил губами, пытаясь что-то сказать. Из горла вырывался лишь хриплый, свистящий звук.

– Ага! Вот и он! – заорал муж. – Приперся! Признаваться, наверное, пришел! Говори, негодяй, это твоих рук дело?! Кучер, широко раскрыв глаза от ужаса и непонимания, испуганно замотал головой и снова беззвучно пошевелил губами, указывая на свой перевязанный фурункул. Он пытался объяснить, что пришел за помощью, но не мог издать ни звука. Пьер воспользовался моментом всеобщей неразберихи.

– Всем молчать! – скомандовал он так громко, что все вздрогнули, включая ревнивого мужа. – Вы, – он указал на кучера, – садитесь. Ваша проблема ясна и не имеет отношения к… супружеским дискуссиям. А вы, – он повернулся к паре, – либо успокаиваетесь и ждете своей очереди, чтобы я осмотрел вашу… ягоду, либо немедленно покидаете клинику. Муж что-то пробурчал, но под твердым взглядом столичного доктора сдулся и отступил в угол, увлекая за собой плачущую жену. Кучер робко сел на стул. Пьер, чувствуя себя не то врачом, не то деревенским судьей, подошел к нему.

– Давайте посмотрим, – он осторожно развязал платок. Под ним зрелый фурункул. – Нужно вскрыть и обработать. Леруа, приготовь скальпель и спирт. Пока Леруа суетился, кучер вдруг наклонился к Пьеру и, стараясь говорить как можно тише, просипел едва слышно, преодолевая боль:

– Месье… доктор… – каждый дался ему огромным усилием. – Спасибо… Если… если что… нужна будет помощь… или лошадь… я у конюшни… всегда… жду… Он умолк, сжавшись от новой волны боли. Пьер кивнул, оценивая и ситуацию, и неожиданное предложение помощи в этом негостеприимном месте. В его душе, помимо усталости и отвращения, впервые за весь день шевельнулось что-то похожее на слабую надежду.

Остальные часы приема прошли в том же духе – хаотично и утомительно. Пьеру пришлось иметь дело с грудным младенцем, кричавшим так, что, казалось, слышно было на другом конце болота; стариком, уверявшим, что в его животе поселилась жаба и она квакает по ночам; и десятком других пациентов с вечными болячками, недугами и суевериями, против которых бессильны были даже самые современные столичные методы.

К концу дня Пьер Фуше Ланжевен, некогда лечивший элиту города, чувствовал себя не врачом, а деревенским судьей, экзорцистом и сиделкой в одном лице. Он рухнул на свой кожаный стул, слушая, как Леруа запирает дверь. Первый день ссылки подошел к концу. Затем последовал стук в дверь процедурного кабинета – это был малыш Леруа. Доктор чуть приподнялся и крикнул, – заходите господин, не стесняйтесь, – Пьер, казалось, забыл о своих переживаниях на мгновение.

Леруа присел напротив. Он хотел о чем-то спросить, это было видно по лицу. Мальчишка то и дело облизывал свои губы, глаз не поднимал. Голову качал из стороны в сторону, почесывая затылок. Пьер не мог понять, почему этот юнец молчит.

– Леруа, как вам наш первый рабочий день? – Пьер встал и подошел к крохотной чугунной плитке, – не желаете ли чай? Я привез чудный заварник, – закрыв глаза, вспоминал запах домашнего быта.

– Месье, Пьер, – остановился Леруа, будто боялся спросить, – вы…вы не могли бы сходить сегодня со мной на ярмарку. Нужно взять продуктов домой. Пьер Фуше Ланжевен немного смутился, ведь хотел просто отдохнуть. Но щенячьи глаза юнца смогли мигом переубедить, – позволь перед тем, как мы отправимся в славное болотное путешествие, я спрошу тебя. Ты говорил про своего отца, где он? Он выпивал и…

– Он исчез, – перебил Леруа, – Его нет уже дней десять. Даже хотят бросить поиски, – глаза мальчишки наполнялись тоской и слезами. Но знаете, – Леруа резко встал. Его голос дрожал, но говорил он громко, – я верю, что с ним все хорошо. Он вернется домой, – рубаха юнца становилась влажной от капель, – и мы снова продолжим наше дело. Пьер смотрел на него и видел себя, еще тогда, почти четырнадцать лет назад. Доктор подошел ближе, положил руку на плечо, – этот мир ужасный Леруа, людям порой плевать. Начни становится сильней. Иначе твои слезы и станут твоим концом. Собирайся, нам пора в путь. Леруа простоял еще с минуты в кабинете. После ушел в свою комнату.

В дороге они молчали. Под ногами хлюпала не просто грязь, а нечто многослойное и клейкое: перемешанные с навозом и помоями глина, в которых тонули сапоги по щиколотку. Каждый шаг отдавался противным чавканьем. Улица была не мощёной, а просто утоптанной тысячами ног, с глубокими колеями от телег, заполненными мутной, маслянистой жидкостью. По краям ютились покосившиеся избы с замшелыми, подгнившими крышами. Из-за плетней доносилось хрюканье свиней и кудахтанье кур, копошившихся прямо в той же грязи. Пьер инстинктивно старался идти по краю, цепляясь за скользкие жерди заборов, но это почти не помогало. Его безупречно отполированные столичные ботинки моментально утратили блеск, покрылись коричневой жижей и облепились жухлыми листьями. Он с отвращением смотрел на встречающихся им людей. Мужчины в засаленных, пропитанных потом зипунах, их руки с почерневшими, вбившейся намертво грязью под ногтями, грубые и потрескавшиеся. Женщины в выцветших, заплатанных платьях, рясах сверху, с растрепанными волосами, в которых, казалось, застряли не только пыль и паутина, но и сама вековая усталость этого места. Даже дети, бегающие босиком, были испачканы с головы до ног, их светлые волосы слиплись в темные, грязные сосульки. Ему стало физически дурно. Он привык к стерильной чистоте операционных, к легкому аромату духов и дорогого мыла в салонах, к безупречным манишкам. Здесь же грязь была не просто на одежде или на улице – она, казалось, въелась в саму кожу этих людей, в поры деревянных стен, в самый воздух, который он вынужден был вдыхать. Ему почудилось, что мельчайшие частицы этой скверны уже оседают у него в волосах, забиваются под ногти, прилипают к лицу. Он сдержал порыв провести рукой по лбу, боясь ощутить на коже липкую пленку.

Леруа, казалось, не замечал этого ада. Он бодро шагал, ловко обходя самые глубокие лужи, его стоптанные башмаки были знакомы с этой грязью давно и состояли с ней в молчаливом соглашении. Переглядываясь с дороги на Пьера, Леруа все никак не мог задать еще один вопрос. Казалось ему, что не стоит мучать взрослого человека своими пустяками. Но, мальчишка, вот-вот мог взорваться, если хоть еще минуту будет оттягивать разговор с доктором, – Месье, Пьер, – юнец снова глянул, но доктор даже бровью не пошевелил, – а вам тоже все равно?

Пьер Фуше Ланжевен откинул пальто, вытащив руки с часами из кармана и сухо ответил, – на что?

– На меня…на наш с отцом дом, на людей вокруг, – запинаясь спросил Леруа.

Доктор продолжал идти и не опускал взгляд на него, – конечно, господин Леруа. Ведь я вас знаю всего один день, как и людей вокруг.

– Понятно, – перебирал свои маленькие пальчики Леруа, – а там у вас дома, в столице, полагаю есть те, на кого не все равно?

Взгляд Пьера повис на одной точке. Кажется, что такой вопрос качнул все стальные устои мировосприятия личностных отношений доктора, – нет, – ответил голос доктора, непоколебимо – совсем никого.

Леруа удивился и оббежал доктора спереди, начав идти спиной вперед, – Ни жены любимой, ни детей милых? А родители, мне казалось, вы выросли в такой хорошей семье, раз вы работали в таких замечательных условиях.

– Смотри, – Пьер поднял палец вверх, – мне кажется мы на месте.

Ярмарка представляла собой жалкое, но шумное зрелище. Она ютилась на узкой полоске утоптанной земли между покосившимися домишками и темной, неподвижной гладью болотной заводи, служившей набережной. Воздух здесь был густым и тяжелым, сваренным из запахов жареной ворвани, влажной шерсти, дегтя и кислого пива.

Вместо причала у воды торчали скрипучие мостки, к которым были привязаны две-три утлые лодчонки. Торговля шла прямо с телег и с земли, застеленной потрепанными рогожами. На одних возах грудились бледные, чуть живые овощи; на других – скрипучие колеса и полуразвалившаяся утварь. Какая-то старуха, похожая на ведьму, продавала вязанки сушеных трав, от которых пахло пылью и болезнями. Рядом мужик с мутными глазами хрипло зазывал на дешевый сидр, разлитый в грязные кружки.

Не было ни веселья, ни изобилия – лишь угрюмый, вынужденный торг, больше похожий на обмен ненужными вещами меж теми, кому нечего терять. Люди копошились в грязи, перебирали товары с видом обреченности, и их приглушенный гул тонул в зловещей тишине болота, начинавшегося сразу за последней телегой. Казалось, сама ярмарка была лишь крохотным, жалким островком света и шума в огромном, дышащем сыростью и забвением мире.

Пока доктор выбирал какое яблоко лучше взять, сзади кто-то толкнул его. Он обернулся и увидел девушку, которая чуть нагнулась. Кажется, она обронила некую вещь. Но какую, Пьер не смог разглядеть. Ведь все укрылось за пышными прядями каштановых кудрявых волос. Когда незнакомка поднялась и встала ровно, Пьер немного разглядел ее получше. Ее платье из грубого льна, хоть и выцветшее до неопределенного серо-голубого оттенка было накрыто сверху клетчатым пальто бежевого цвета. Пьер тогда подумал, что находка редкая. По факту большинство жителей используют практичную одежду, под грязную местность. Но она была другая, это доктор понимал и ему стало интересно. Запах от нее был странный и противоречивый: горьковатый душок болотных трав, смешанный с чистым, почти ледяным ароматом выстиранного белья и чего-то еще, сладковатого и неуловимого – может, сушеных ягод или кореньев.

Но главное – ее лицо. Его нельзя было назвать красивым в привычном для Пьера смысле. Черты были слишком резкими, скулы – слишком высокими, а рот – слишком широким и упрямым. Но в этом лице была странная, притягательная сила. Кожа, обветренная и загорелая, казалась бархатистой на щеках и тонкой, почти прозрачной на веках. А глаза… Глаза были цвета торфа, темные и глубокие, с золотистыми искорками вокруг зрачков. В них не было ни капли деревенской робости или подобострастия. В них читались ум, холодная наблюдательность и такая бездонная, древняя усталость, словно она одна видела и знала все тайны этого гиблого места.

И амулет, Пьер не сразу, но увидел, что висело у девушки на шее. Это был красивейший четырехлистный клевер. Размером чуть меньше, чем половина указательного пальца. Дорогая вещь, не иначе – подумал Пьер.

– Простите, – начала девушка. Пьер стоял как вкопанный и просто молчал, – я случайно… но постойте, – девушка взялась за голову, – вы же новый врач.

Пьер даже не мог догадываться с какой силой могут новости разноситься в провинции, – Здравствуйте, – доктор протянул руку, – меня зовут Пьер Фуше Ланжевен, я врач общей практики. Девушка положила корзинку с продуктами на землю и медленно сделала поклон, – вы мой подарок судьбы, меня зовут Клементина фон Треф. Доктор скажите, вы не желаете со мной пройтись? – девушка взяла корзинку и даже не услышав ответ Пьера, пошла вперед. Огибая прилавки ярмарки, спускаясь к набережной. Пьер догнал, стремительно уходящий силуэт девушки, – мисс, Клементина. Позвольте я вас сейчас остановлю. К моему великому сожалению, я не могу быть доступным для вас. Я ожидаю коллегу, – Пьер указал пальцем на суетливого мальчика с двумя корзинами продуктов, который то и дело терял все на землю.

– Garçon mignon, жалко его отца, – вздохнула Клементина, – ведь так никто и не нашел. Иногда так хочется закрыться дома и не слышать кошмары этого мира.

– Мне в пору студенчества говорил один профессор, что кошмары – это внутренняя наша сущность. И она есть в каждом, – и в этот самый момент, отведя взгляд от суеты ярмарки и странной девушки, Пьер поднял голову и замер. Небо. Оно было не просто красивым. Оно было огненной, живой симфонией. Всю свою взрослую жизнь Пьер Фуше Ланжевен существовал в мире, ограниченном стенами клиник, кабинетов, ресторанов и салонов. Он смотрел под ноги, на часы, на рентгеновские снимки, в глаза пациентам – всегда впереди была следующая цель, следующая встреча, следующая ступенька в карьере. Небо над столицей было блеклым, затянутым дымом и световым загрязнением, просто фоном, на который не было времени обращать внимание. Здесь, над этим гиблым болотом, небо было главным действующим лицом. Солнце, опускаясь за бескрайнюю линию топи, уже почти коснулось её, превратившись из ослепительного светила в огромный, раскалённый шар, не спеша погружающийся в тёмную воду. Его свет уже не слепил, а ласкал глаза, заливая всё вокруг густым, медовым сиянием. Облака, редкие и перистые, были подхвачены этим пожаром и горели алым, багряным, невероятным золотом. Казалось, вся вселенная замерла в молчаливом поклоне, провожая день. Полосы цвета растянулись от горизонта до самого зенита – от нежно-розового и персикового до глубокого индиго, куда уже пробивались первые, едва заметные звёзды. Воздух, ещё минуту назад казавшийся ему спёртым и пропахшим гнилью, теперь был наполнен чистым, прохладным дыханием приближающегося вечера. Пьер смотрел и не мог оторваться. В его опустошённой душе, изъеденной обидой, предательством и страхом перед будущим, что-то дрогнуло. Это была не радость. Скорее, горькое, щемящее удивление. Удивление человека, который вдруг осознал, что мир не ограничивается его собственными проблемами. Что пока он томился в самосожалении, где-то над ним, каждый вечер, разворачивалось это величественное, безучастное и прекрасное зрелище. «Как долго я не смотрел наверх?» – пронеслось в его голове. Годы. Десятилетия. Вся его осмысленная жизнь прошла в суете, в погоне за признанием, комфортом, статусом. Он забыл, что значит просто остановиться и увидеть. Увидеть не болезнь, не социальный статус, не выгоду, а чистую, ничем не обусловленную красоту. Он стоял, забыв о грязи под ногами, о ворчащих торговцах, о Леруа и таинственной Клементине. Впервые за долгое время в его груди не было ни ярости, ни страха – лишь тихое, почти болезненное изумление перед величием мира, который он так упорно игнорировал. Этот закат был не для него. Он был вечным. И в этой вечности его собственные беды вдруг показались мелкими и преходящими, как комары, кружащие над болотной водой, – мы с рождения в лесу, – продолжил Пьер, – и наш кадуцей – это найти выход, шагая медленно за лучами солнца. Так говорил мой профессор. «Почему я это сейчас вспоминаю», – подумал Пьер. Отрезая всякие мысли о том, что он хотел понять людей вокруг.

Клементина взглянула на доктора снова, но уже пронзительным взглядом, – хотите загадку? Но она сложная доктор. Но я чувствую, вы тот, кто сможет её разгадать. Она сделала паузу, давая словам просочиться в сознание Пьера, как болотная вода, – «Я всегда прихожу без приглашения. Меня все видят, но никто не замечает. Я – тень на стене и отражение в воде. Я – голос в тишине и молчание в крике. Чтобы найти меня, нужно потерять себя. Что я?»

Она внимательно посмотрела на его нахмуренный лоб, на попытку найти логическое решение, – не торопитесь с ответом, месье Ланжевен. Его нельзя найти в ваших учебниках по медицине. Подумайте об этом в тишине вашей новой комнаты. И когда поймёте… вы поймёте всё.

Пьер задумался, но Клементина тут же вернула его в мир осязаемый, – мне нужна ваша помощь. Мой муж болен, – девушка полезла в свою норковую сумочку, – бывший врач и все вокруг, никто не хочет нам оказать помощь, – она передала ему конверт, – Здесь будет ваш аванс. Только вы, господин Пьер Фуше Ланжевен, сможете спасти поместье Треф. Надеюсь на ваш столичный профессионализм, – Клементина прижала конверт к груди доктора так сильно, что Пьер невольно схватил его. Затем девушка убежала. А доктор стоял и провожал ее взглядом, не понимая до конца что происходит. Почему никто не хочет помогать и почему только он для них «избранный». Пьер тут же вскрыл конверт. В нем лежала визитка. Изумрудного цвета, с цифрами.

Позади были слышны визг. Это был Леруа, – господин, – кричал он, – господин. Что эта мисс хотела от вас? – Пьер спрятал конверт в пальто.

– Леруа, ее зовут мисс Клементина фон Треф. Она предложила работу.

– Стойте, – перебил его мальчишка, – вы ведь не знаете эту историю. Que je suis idiot.

Пьер мотал головой, – конечно, я ведь всего сутки здесь. Давай поскорее выкладывай все, кудрявый сквернословец.

– Слушайте, – Леруа приподнял коробку, старую и дырявую, перевернул ее и присел, – возьмите вон ту, господин, – Леруа показал на такую же ветхую коробку. Но Пьер воздержался, – поговаривают что давным-давно один путешественник решил освоиться на этих землях. Но чужаков у нас никогда не принимали. И выгнали они его в лес. Он встретил шамана, который ему что-то подсказал. И вот спустя сезон взвелось целое поместье. И шикарное оно было, beaute. Поместье стало чем-то вроде отдыхом для многих. Хозяин часто звал гостей и совсем не важен был уровень достатка. Царила там настоящая идиллия. Даже сам управленец деревушки стал с ним сотрудничать. И бизнес хозяина поместья пошел вверх. Но была и обратная сторона медали. И проявилась она позже по истории, – юнец раскрыл пасть в приступе зевоты, – вам не холодно, господин? Сумерки настали. Думаю, пойдемте домой, а потом я продолжу историю.

– Стоп, как потом. Нет уж начал давай, – доктор скривил недовольное лицо.

– Историям нужно знать цену, господин. И подогревать слушателя, так меня учил отец, – ехидно взмахнул пальцем вверх малец.

Пьер вздохнул, – ладно собираемся, – Пьер взял свою корзинку, а Леруа свои две, – послушай. После нашей, подчеркиваю именно нашей, подработки у господ Треф, ты мне завтра все расскажешь. И да, если есть мнение против нашей дополнительной работы, то лучше скажи сейчас. Я и один могу пойти.

Леруа замешкался, но вскоре дал ответ, – я с вами. Несмотря ни на что, я буду с вами. Мне думается вам нужны деньги, так и мне тоже, господин Пьер, – поклонился Леруа, – спасибо вам за возможность.

– Не меня благодари, а ту девушку, – махнул рукой Пьер, – и кстати. Неужели не хватает денег от больных на содержание клиники?

– Хватает, господин, на поиски отца эти деньги, – Леруа опустил голову.

– Ты самостоятельно хочешь искать его? Не боишься?

– Страх меня убьет, как и слезы, господин Ланжевен. Я должен попробовать.

В тот момент Пьер видел решимость в глазах Леруа. Они сверкали, но пока от вот-вот наплывших слез. Как бы она ни врал, что от слез нужно отказаться, он все равно их почти ронял. Пьер понимал это, ведь перед ним был ребенок, который потерял отца. И всем кажется вокруг плевать. Однако эту мысль Пьер никак не продолжил. Лишь сразу отпустил и пошел в свой новый дом.

Они шли обратно той же дорогой, но теперь она казалась иной. Не потому, что изменилась – грязь всё так же чавкала под ногами, вязкая и цепкая, а воздух был насыщен всё теми же запахами влажной древесины, дыма и скота. Она изменилась потому, что изменилось их молчание. По пути в город оно было напряженным, полным невысказанных вопросов и обид. Теперь же оно стало тяжелым, усталым, но общим. Они несли не просто корзины со скудными покупками – они несли груз нового странного соглашения, неожиданной надежды на заработок и тень загадочной Клементины фон Треф, витавшую между ними. Пьер смотрел под ноги, стараясь хоть как-то избегать самых глубоких луж, но это было безнадежно. Его столичные ботинки были безнадежно испорчены, и он смирился с этим со странным чувством обреченности. Его мысли возвращались к конверту в кармане, к изумрудной визитке, которая обжигала пальцы даже сквозь ткань. Кто эта женщина? Почему именно он? И что за история скрывается за стенами поместья Треф, что даже Леруа, этот местный паренек, говорит о ней с суеверным страхом?

Городок вокруг них понемногу стихал, готовясь ко сну. Сквозь щели в ставнях пробивались редкие полоски света, бледные и дрожащие, будто стыдясь освещать убогость внешнего мира. Из-за угла доносился приглушенный смех и звон стекла – где-то еще не закрылась единственная таверна, и последние завсегдатаи допивали свое кислое пиво, обсуждая дневные новости, наверняка и появление нового доктора в том числе. Из открытой форточки низкого домишка с прогнившей крышей доносилось монотонное, убаюкивающее поскрипывание – кто-то качал люльку, напевая старой, как мир, колыбельную. Песня была тихой, усталой, но в ней была какая-то первобытная нежность. Где-то в глубине двора скрипела помпа, и слышалось фырканье лошади, которой, судя по звуку, обливали копыта. Хриплый кашель донесся из-за забора – короткий, надрывный, знакомый Пьеру по сегодняшнему приему как хронический бронхит курильщика. Женщина в платке, накинутом на плечи, вышла на порог избы и стала загонять на ночь тощих кур, бестолково метавшихся по грязному двору. Увидев проходящих Пьера и Леруа, она на мгновение замерла, внимательно и недружелюбно их оглядела, а затем, ничего не сказав, скрылась в сенях, громко хлопнув дверью. Они прошли мимо лавки травника, где в окне еще теплился огонек свечи. За ним угадывалась силуэтная тень самого хозяина – старика, перебирающего и завязывающего в пучки засушенные растения. Воздух вокруг его жилища был густо пропах полынью, мятой и чем-то горьковатым, лекарственным. Тишина, наступавшая на улицы, была не мирной, а уставшей, выдохшейся. Она была густой, как болотная вода, и такой же непроглядной. Она не сулила покоя, а лишь короткую передышку перед новым днем борьбы. В этой тишине особенно громко звучали их шаги – уверенное, привычное шлепанье стоптанных башмаков Леруа и нерешительный, чуждый скрип дорогой, но испорченной кожи Пьера.