Развод, изменивший реальность

Я иду дальше. Дверь в спальню приоткрыта. Так, будто кто-то не хотел быть пойманным, но и не особенно старался спрятаться. И вот тогда я увидела его. Джон. Полуобнаженный, в распахнутом халате, стоящий у окна, как будто даже не пытается выглядеть виноватым. Его поза… расслабленно-деловая. Как если бы он готовился к совещанию. Простыни смяты. На стуле – чья-то светлая блузка.

Келли. Да ладно, я сразу узнала ее по голосу. По ногам, торопливо натягивающим колготки. По пряди волос, выскользнувшей из небрежного пучка. Она была моложе, живее, легче. Не женщина – этюд. В технике «удобная фигура». Она не смотрела на меня. Даже не пыталась.

Я не говорю ни слова. Не потому, что не знаю, что сказать. А потому, что в тот момент все, что я могла сказать, уже произнесли раньше. Я смотрю на Джона, а он смотрит на меня – ровно, четко, как на задачу, которую нужно решить. Его лицо окаменело. Ни злобы, ни растерянности, ни даже стыда.

– Ты пришла раньше, чем обещала, – произносит он.

Вот и все. Не вопрос, не объяснение. Просто факт. Как прогноз погоды. Как «влажность выше нормы».

Я стою на пороге с кофе. С круассанами. С этим жалким желанием – стать лучше. Быть нужной. Быть хотя бы замеченной. Я хочу уронить все это. Бросить ему прямо в лицо. Закричать. Заплакать. Но мое тело решает замереть. Не делать и не давать ничего. Даже намек на эмоции.

Келли торопливо выходит. Прошмыгивает мимо, не встречаясь со мной глазами. От нее пахнет ванилью и кремом. Дальше я слышу ее каблуки, стучащие по паркету. Дверь хлопнула. Мы остались вдвоем.

– Мы могли бы поговорить, – говорит он, наконец. – Но, возможно, это и к лучшему. Рано или поздно это все равно должно было случиться.

– Что «это»? – спрашиваю я. И сама удивляюсь – как спокойно прозвучал мой голос. Как будто я говорю о чужой жизни.

Он пожимает плечами.

– Я давно тебя не узнаю… Я не чувствую… связи. Мы живем, как соседи.

Как соседи. Как будто он обосновывает необходимость ремонта труб. Во мне нарастает не гнев – нет, – какая-то усталость, такая глубокая, что даже злость не может пробиться. Как если бы внутри все давно знало. Просто ждало момента, когда знание станет видимым.

– Я принесла тебе кофе, – говорю невпопад я.

Он смотрит на стакан в моей руке.

– Я больше не пью с миндалем. У меня на него аллергия. Врач сказал.

Я кивнула. Конечно. Врач сказал. А мне он сообщить забыл.

Я не бросаю стакан. Не швыряю круассан. Не кричу. Я просто поворачиваюсь. Не спеша. Как будто делаю что-то, что уже делала сотни раз – например, кладу кисть в воду. Или закрываю дверь на замок. Мое тело двигается автоматически. Каждое движение – будто заранее отрепетировано. Как будто в этой квартире провели генеральную репетицию предательства, и я просто отыгрываю знакомую роль.

Иду в мастерскую, и каждый шаг отдается в теле странной болью. Не болью даже – звоном. Словно я стеклянная, и кто-то провел по мне пальцем, как по краю бокала. Каблук цепляется за ковер – я оступаюсь, но не останавливаюсь. Закрываю дверь. Прислоняюсь к ней спиной. Только тогда замечаю, что руки дрожат. В одной все еще сжимаю подставку для кофе, наверняка уже холодный. Я опускаю руки. Стаканчики падают на пол, кофе выливается на пол пятном, похожим на тень от сердца.

Запах миндаля ударяет в нос – резкий, неприятный. Как запах духов, которые когда-то любила, а потом возненавидела, потому что кто-то еще стал пользоваться ими. Я зажимаю нос. Потом убираю руку. Подхожу к холсту.

Он стоит у стены, как и вчера. Я сажусь на пол. Прижимаю к себе ноги, согнутые в коленях. Обнимаю их. Голову кладу на колени. Все кажется странно знакомым, но словно из другой жизни.

Я тянусь за кистью. Она лежит рядом – как палочка для ритуала. Как последний аргумент. Касаюсь дерева. Я хочу сделать мазок – не знаю зачем, не знаю какой. Хоть что-то. Чтобы доказать, что я еще могу.

Кисть касается холста – и выходит линия. Кривая. Неправильная. Я добавляю красный – не знаю, зачем. Цвет боли. Цвет распоротой раны. Цвет непрощенной обиды.

Еще мазок. И еще. Я не дышу. Или наоборот – дышу слишком часто. Как будто в комнате заканчивается воздух, и я вытягиваю его прямо из холста.

Слезы приходят не как буря. Не как взрыв. Они подступают медленно. Как вода, протекающая сквозь крышу. Сначала капля. Потом еще. Краска и соль смешиваются. Все расплывается. И в этом – правда.

Я не нужна ему.

Я не нужна себе.

Мысль – как тонкая трещина по стеклу. Снаружи все целое, можно даже не заметить. Но внутри уже начался процесс, который однажды неизбежно приведет к разрушению. Я смотрю на пятно. Оно некрасивое. Но живое. Я не правлю его. Не пытаюсь исправить. Просто смотрю.

В этом пятне я вижу себя. Без рамки. Без Джона. Без галереи. Без публики, без статей, без света, без вина, без кураторов, без интервью. Только я. Крик, спрятанный в цвете. Рваный, дышащий сгусток чего-то невыносимо честного.

Я все еще сижу на полу. Кисть рядом. Я не прикасаюсь к ней. Сейчас она не инструмент. Сейчас она – свидетель. Все во мне дрожит. Но не от страха, а от обиды.

Запах разбавителя, сырого дерева, краски, соли, воздуха. Все вместе. Все снова – здесь. В этой комнате. В этой тишине.

Я слышу шаги. Тихие. Сначала не понимаю – где они. Внутри меня? В коридоре? В прошлом? Потом – стук. Один. Второй. Мягкий, вежливый.

– Миа? – его голос за дверью.

Я не отвечаю.

– Можно войти?

Я слышу, как он поворачивает ручку. Я не заперлась. Не подумала. Не смогла. Дверь открывается. Он стоит в проеме. Уже не в халате. В пиджаке, с телефоном в руке. С дорожной сумкой. Он выглядит собранным.

Я не встаю. Не двигаюсь. Пол подо мной холодный. Спина мокрая от пота. Я дышу неглубоко, как будто громче нельзя.

Он подходит ближе. Садится на корточки рядом. Хочет коснуться меня рукой, но замирает. Движение аккуратное, почти ласковое – не потому что хочет быть ближе, а потому что боится уронить лицо окончательно.

– Нам стоит расстаться, – говорит он.

Голос – ровный. Он будто прогонял эту фразу вслух. Не один раз.

– Так будет лучше. Для нас обоих.

Я смотрю на него. Снизу вверх. Он всегда предпочитал уходить первым, с гордо поднятой головой. Желательно с письменным уведомлением и без лишних сцен. Даже с прошлой работы ушел так – спокойно, с заранее составленным письмом. Я уверена, сейчас он бы не отказался сделать тоже самое, но судьба распорядилась иначе.

– Мы были хорошей парой, – добавляет он. – До какого-то момента. Но дальше мы… лишь притворялись. Сложно жить в симуляции. Понимаешь меня?

Я все еще молчу. Я даже не понимаю, дышу ли. Руки стали тяжелыми, как бетон. В голове – шорох, словно лента с записью засорилась и тянет одну и ту же строку: «Я принесла кофе. Я пришла домой. Я…»

Он встает. Медленно, берет сумку. Пальцы у него длинные, красивые. Он раньше касался моих ключиц этими пальцами. Сейчас он проверяет, закрыта ли молния.

– Я уйду, а ты пока оставайся. Потом… посмотрим. Ужин с Андерсонами… я отменю.

Пауза. Он будто ждет чего-то. Слова? Реакции? Одобрения?

– Прости, – бросает он. И уходит.

Я слышу, как он идет по коридору. Он не торопится, но и не медлит. Ни разу не останавливается. Хлопок двери. Конец.

В мастерской снова тихо.

Я все еще на полу.

Я все еще дышу.

И в какой-то странной, изломанной части себя я думаю: все-таки хорошо, что я пришла домой. Хоть увидела, как все закончилось. Узнала не по телефону. Не из записки. А лично.

И в этом единственная правда.

Глава 3. Осколки счастья

В кабинете царит тишина и спокойствие. Почти умиротворение. Слышу только слабый гул вентиляции, а еще чувствую запах корицы – от чашки с капучино, который мне предложили, когда я вошла. На столе аккуратная стопка бумаг, ручка в кожаном футляре, тонкая папка под ними – игрушки из набора «премиум развод». Интерьер сдержанный: серые стены, дубовый стол, кресло, в котором я сижу, мягкое и немного затягивающее – в него хочется провалиться, закутаться с ногами. На мгновение я представляю, что нахожусь в аэропорту. Будто бы я понятия не имею, куда лететь дальше, но точно знаю что назад – нельзя.

Грейс, мой юрист, сидит напротив. На ней бордовое платье, волосы собраны в высокий хвост, лицо спокойное. Слишком спокойное, идеально подходящее для юриста. Глаза странного оттенка – вроде бы серые, но с ярко выраженным лавандовым отливом. Я не видела таких никогда. Мне очень нравится этот оттенок. В них будто отражается вечернее небо. Она говорит размеренно, не торопясь, тем тоном, каким говорят люди, точно знающие в каких вопросах спешить нельзя.

– Первые пункты – про недвижимость. Квартира, конечно, остается за ним, – говорит она, и в голосе слышится извинение. – Но нам удалось сохранить за вами часть картин из вашей общей коллекции. Я настояла.

Я киваю. Не потому что меня устраивает такое положение дел. Просто не знаю, что ответить. Кивать – легче.

– Вам отходит и машина. Он согласен отдать ее вам. Взамен вы не претендуете на совместный счет. Галерея остается у вас, это решение никто не оспаривает. Это тоже зафиксировано.

Я снова киваю. Хочу спросить – это точно происходит со мной? Но молчу. Уже пора бы смириться.

Грейс продолжает. Читает вслух, строчку за строчкой. Я почти не слушаю. Словно включила подкаст фоном. Глаза скользят по ее рукам. Длинные пальцы, аккуратный светлый лак. Обручального кольца нет. И, кажется, никогда не было.

– Если вам что-то неясно, мы можем остановиться. У вас есть право взять паузу, задать любые вопросы, – говорит она вдруг, поднимая на меня взгляд.

Я отрицательно качаю головой. Пауза уже длится месяц. Все это время я стою на месте, как будто жду, что кто-то позовет назад. Но никто не зовет.

– Хорошо, – кивает она. – Тогда продолжим. Раздел имущества завершен. Теперь о соглашении по правам – авторским, финансовым, личным. Джон, как я понимаю, не оспаривает вашу независимость. Он только просит исключить упоминание его имени из публичных заявлений. Это стандартный пункт, я добавила его в финальный раздел.

Я чуть улыбаюсь. Не иронично. Устало. Как будто я собиралась говорить о Джоне направо и налево. У него, скорее всего, уже есть тот, кто будет делать это за меня. Келли, например.

Я откидываюсь в кресле. Оно чуть поскрипывает. Кладу руки на подлокотники и впервые за все время смотрю в окно. Нью-Йорк неизменен. Машины, люди, белый дым из вентиляции. И все это будто происходит где-то отдельно от меня.

– У вас был шанс передумать? – спрашивает Грейс. Без давления. Без подтекста. Будто говорит о кофе, а не о браке.

Я не отвечаю сразу.

– Был, – говорю я. – И я пыталась. Серьезно. Уговаривала его. Хотела все вернуть.

Грейс кивает. Ждет продолжения.

– Но там уже все решено, – продолжаю я. – Он категоричен. Хотя трудно его винить, он еще и безупречно вежливый, знаете? До последнего. Даже когда прощается. Даже когда делает больно – все с этим своим спокойным лицом. Как будто не разводится, а просто отменяет заказ на маркетплейсе.

Она чуть наклоняет голову. Я не понимаю, сочувствует или просто дает возможность продолжить мне.

– Мама говорит, что я драматизирую, – добавляю. – Что я всегда все ломаю, даже когда все нормально. Хотя нормально уже давно не было.

– А как вы себя чувствуете сейчас? – спрашивает она.

Я замолкаю. Задумываюсь. Врать не хочется. Грейс быстро считывает реакцию и, поджимая губы, возвращается взглядом к документам. Она складывает бумаги в папку. Я немного ерзаю в кресле, потому что становится неуютно. Оно снова скрипит. Напряжение, накопленное за месяц, медленно расползается по мышцам. Легче не становится. Я беру чашку, делаю глоток. Кофе остыл. Не люблю холодный кофе, но я пью – просто чтобы занять руки.

Грейс молчит. А я вдруг понимаю – впервые за день остаюсь наедине с собой. И со всем, что прицепилось ко мне за последние недели. Вспоминать не хочется. Но оно всплывает само. Как рекламный баннер в браузере.

Первая унизительная попытка вернуть Джона произошла через два дня после его ухода. И вот я снова стою в коридоре нашей квартиры, в том самом сером пальто, которое он подарил мне прошлой осенью – «чтобы не мерзла и выглядела достойно». В руке кольцо. Мое. Кладу его в карман. Вновь достаю. Держу. Сжимаю. Хочу сказать: «Я здесь. Давай попробуем еще раз. Я все стерплю, если ты скажешь, что хочешь быть со мной».

В то утро я собиралась отправиться в галерею, а он зашел, чтобы забрать свои любимые наручные часы, пока я все еще оставалась жить в нашей квартире. Он стоит в проеме кухни. Рубашка, закатанные рукава, в руке стаканчик кофе из «Starbucks». Спокойный. Как скала. Будто я не жена, а сотрудница, пришедшая с вопросом не по теме. Он не грубит. Говорит ровно:

– Мия, ты эмоциональна. Я – нет. Мы давно на разных волнах. Келли тут ни при чем. Это бы случилось в любом случае.

Я пробую вставить что-то. Спросить:

– Но мы могли бы попробовать еще раз? Почему ты не хочешь дать нам шанс?

Он молчит. Потом произносит:

– Я устал от твоего драматизма. Нам уже ничто не поможет. Нужно двигаться дальше.

Я кладу кольцо на подоконник. Он даже не смотрит.

На третьей неделе я сама ему звоню. Вечером. Неподходящее время, конечно. Его голос уставший. Я почти шепчу:

– Джон, я не хочу все рушить. Может, просто поживем отдельно, подумаем? Или сходим к кому-то. Ну знаешь… к психологу. У нас же была нормальная жизнь. Мы столько лет вместе. А теперь вся наша жизнь – в помойку?

Он прерывает. Мягко, но жестко:

– Я больше не хочу играть в любовь. Я устал, Мия. Мы оба устали. Прими это. Пожалуйста.

Я киваю. В трубку. Потом понимаю, что он этого не видит. И сбрасываю звонок.

С мамой все стандартно. Мягким, доброжелательным тоном она произносит острые, как иголки, фразы:

– Ты уверена, что не слишком категорична? Джон такой уравновешенный, такой надежный. У тебя ведь есть склонность слишком остро реагировать на любую мелочь, милая. Может, стоит подождать? Не принимать решений на эмоциях?

Я не говорю ей, что сама ничего не решаю. Что он уже с Келли. Не хочу. Потому что знаю – она все равно скажет:

– Мужчины делают ошибки. Важно, что ты будешь делать дальше. Ты должна попробовать вернуть все, как было.

Я обычно просто выдыхаю в трубку. Говорю, что у меня гости или что-то вроде того. Сбрасываю звонок. Потом долго сижу на полу в мастерской, смотрю в потолок.

Переезд. Это особенно мерзко. Джон не оставляет мне квартиру. Формально – не обязан, она куплена до брака. Но можно же было договориться. Он не хочет. Говорит:

– Думаю, тебе будет полезно сменить обстановку. С галереей дела идут хорошо. Ты справишься.

Да, конечно. Я справлюсь.

Я нахожу риелтора, смотрю убитые квартиры в Бруклине. Потом выбираю что-то, что хоть немного похоже на жилье. В доме даже лифта нет. Не сравнить с теми условиями, в которых я привыкла существовать.

Иногда я пишу Джону сообщения. Не отправляю. Просто набираю и стираю. Придумываю, что могла бы сказать, если бы не страх, не гордость, не эта странная смесь обиды и надежды. Что-то вроде:

«Джон, я скучаю по тебе. Даже по твоим длинным объяснениям про экономику. По тому, как ты поправляешь салфетку, если она лежит неровно. Ты был для меня всем. Моей стабильностью. Даже если не любовью. Мне страшно без тебя. Но, может, это и есть начало чего-то нового?»

Я все это удаляю. Каждый раз. А потом злюсь, что вообще начала писать.

К концу месяца я уже не просыпаюсь с мыслью, что можно все вернуть. Просыпаюсь с мыслью: надо встать. Иногда – сделай кофе. Иногда – помой голову. И это уже что-то.

Теперь я сижу в кабинете у Грейс. И понимаю: рана уже не болит, как раньше. Да, я все еще иногда рыдаю в подушку, но острая фаза позади. Как фоновый шум в метро. Иногда его почти не слышно. Иногда – бесит. Но уже не вздрагиваешь каждый раз. Просто живешь с этим.

Может, это и есть та самая точка роста, про которую я слышала на модном психологическом тренинге в прошлом году?

Я думаю, что еще немного, и я подпишу бумаги. А после все закончится. Или, наоборот, начнется. Но пока ничего не происходит. Мы просто сидим. Грейс молчит, смотрит на документы. Я – на пустую чашку. В комнате все еще тихо. С улицы доносится клаксон, потом – скрип тормозов. Звук разрезает тишину, и я вздрагиваю.

Грейс поднимает глаза.

– Хотите остаться еще на пару минут? – спрашивает спокойно.

Я киваю. Просто чтобы не вставать. Потому что за дверью – город, движение, воздух, в который надо выйти уже без «мы», без привычного ощущения себя.

Она берет в руки тонкий блокнот, пролистывает пару страниц. И вдруг говорит:

– Можно я задам вам пару вопросов не как юрист?

Я смотрю на нее чуть настороженно. Она замечает это и добавляет:

– Не переживайте. Иногда полезно просто поговорить с кем-то по душам. Я же не только юрист, но и женщина.

Я снова киваю. Уже машинально. Но не ухожу от разговора. Не хочу быть одна. Кажется, я толком ни с кем даже не обсуждала свой развод, кроме Грейс и Джона.

– Вы счастливы? – спрашивает она.

Такого я не ожидала. Вопрос простой, но от него что-то колет внутри.

– Не знаю, – говорю я.

– И никогда не были? – уточняет она мягко.

– Были хорошие времена. С Джоном. Мы всем казались восхитительной парой. Все называли нас примером здоровых стабильных отношений. Он никогда не обижал меня, не кричал. Всегда был корректным. До последнего.

Она не перебивает. Просто слушает. Спокойно, без «угу» и даже без кивков.

– Но я… да, я все время ждала чего-то другого. Не знаю точно – чего. Но точно понимаю: не этого. Не жизни с календарем на холодильнике и разговорами за ужином про экономический рынок. Я хочу, чтобы меня замечали. Не как «жену Джона». Не как «Мию, у которой открытие в четверг». Как близкого человека. Как женщину.

Я запинаюсь. Не потому что не знаю, как объяснить. А потому что слышу, как жалко и пугающе это звучит. Я впервые произношу это вслух.

Грейс кивает. Она, кажется, уже знает все это, но дает мне возможность выговориться.

– А что значит для вас – быть живой? – спрашивает она.

Я усмехаюсь, ощущая волнения в душе.

– Раньше я думаю, что быть живой – это строить карьеру. Открыть галерею. Читать хорошие книги. Пить вино по выходным. А сейчас… – я замолкаю, думаю. – Сейчас мне кажется, что жить – значит не бояться проснуться. Когда день – не список задач, а возможность открыться чему-то новому. Когда не нужно прятаться за чужими желаниями. Когда можно сказать: «Я так не хочу», – и не оправдываться. Ну и когда есть кто-то, с кем можно молчать – не потому что неловко, а потому что ты понят без слов. Чувствовать себя желанной, красивой и любимой.

Она все так же слушает. Ни одного лишнего жеста. И в этой тишине я чувствую себя неимоверно комфортно.

– А если бы можно было все начать заново, – говорит она, – с чистого листа. Какое чувство вы бы хотели испытать в первую очередь?

Я задумываюсь. Не хочу отвечать машинально. Хочу по-настоящему.

– Я хочу любви. Не шоу. Не сделки. Не партнерства. Настоящей. Чтобы кто-то обнял – не потому что должен. А потому что не может иначе. Чтобы я могла в этом объятии раствориться. И не бояться пропасть.

Грейс наклоняется чуть ближе. Говорит тихо:

– Думаете это невыполнимое желание? Думаете хотеть любви – это слишком?

Я качаю головой.

– Нет. Но для кого-то – да.

Мы снова замолкаем. Но тишина теперь другая.

– Вы не первая, кто так говорит, – почти шепотом добавляет она.

Я улыбаюсь по-настоящему. Первый раз за долгое время.

– И что с остальными случалось потом? Знаете?

– Некоторые начинают жизнь сначала. Некоторые возвращаются к прежнему. А некоторые… находят место, где, наконец, искренне чувствуют себя живыми.

Грейс молча достает ручку из тонкого кожаного пенала и кладет передо мной. Металлический корпус излучает чуть холодный блеск. Эта ручка выглядит необычно, хотя я даже не могу объяснить почему. Впрочем, как и сама Грейс с ее глазами лавандового оттенка. Но в моменте я об этом не думаю. Сейчас это просто ручка, а Грейс – просто мой юрист.

– Подпишите здесь, – говорит она тихо. – Потом здесь. И внизу страницы – дата и инициалы.

Я смотрю на бумаги. Ровные строчки, много юридических слов, длинные абзацы, заголовки, подпункты. Я их не читаю. Мы уже все обсудили. Все проговорили. Все отпустили. И теперь от меня нужно только одно – подпись.

Я беру ручку. Рука не дрожит, просто вялая. Как будто в ней давно разрядились батарейки. Подношу кончик к первому прямоугольнику. Замираю на секунду. Просто чтобы осознать: это делаю я. Потом вывожу первую линию. Буква за буквой. Свои инициалы я пишу далеко не в первый раз – на холстах, банковских документах, в старых студенческих блокнотах. Но сейчас я буквально пропускаю через себя каждую линию. Я не чувствую боли, только стойкое неприятное ощущение.

Я подписываю последнюю страницу. Кладу ручку. Выдыхаю.

– Все, – подтверждаю я. – Подписала.

Грейс кивает. Не тянется к бумагам. Просто смотрит. Не на документы – на меня. И в ее выразительном взгляде я ловлю нечто странное. Это «что-то» необъяснимым образом начинает меня настораживать, а потом и пугать.

Спустя мгновение я чувствую, как кресло подо мной вдруг кажется другим по ощущениям. Я переношу вес на ноги, выпрямляюсь. И в этот момент…

Все вокруг меняется. Бумаги на столе вдруг начинают светиться. Очень слабо, мягко, как будто под ними загорается лампа. Я моргаю. Свет не исчезает.

– Это нормально, – говорит она. – Просто не сопротивляйтесь.

– Что?.. – спрашиваю глухо я. Как будто я говорю через воду. Или издалека.

Я пытаюсь опереться на кресло – и не чувствую опоры. Оно исчезает буквально подо мной. Кажется, я вскакиваю. Или думаю, что вскакиваю. Тело не слушается.

Я смотрю на стол. Ручка, которой я только что писала, медленно крутится, будто юла. Бумаги колышутся. По их краю пробегает странный свет. Он напоминает рентген – вспышка, и ты уже знаешь больше, чем хочешь.

Я смотрю на Грейс. Ее глаза темнеют, превращаясь в черный омут. Она смотрит прямо мне в душу.

– Ты подписала договор, милая. Теперь для тебя открыт вход.

– Вход куда? – спрашиваю почти шепотом.

– Туда, где ты сможешь найти себя. Ту, которой никогда не давала жить. Не бойся. Тебя ждут.

Я хочу сказать, что это абсурд. Что так, наверное, на меня действует усталость, стресс, перегруз. Что я, должно быть, вот-вот потеряю сознание. Но уже не могу. Голова не кружится. Сердце не стучит. Все спокойно. Тело теряет свой привычный вес. Я чувствую невесомость.

Комната тускнеет. Углы, стены, границы исчезают. Остается только мягкий свет от бумаг и глаза Грейс.

– Просто позволь, – говорит она. – Не держись.

Я судорожно вожу глазами по пространству, натыкаюсь взглядом на подписанный мною документ и стараюсь всмотреться в буквы. Внизу, под подписью, появляется новая строчка. Я точно уверена – ее не было раньше. Я бы заметила.

«Вы соглашаетесь не возвращаться в прежний мир, пока не найдете свою настоящую любовь».

Я читаю. Медленно. Потом еще раз. Слова не исчезают и не тускнеют. Они точно там есть. Не могу поверить или хотя бы понять, что это может значить.

Я делаю шаг назад. Стол исчезает. Бумаги тоже. Грейс – следом. Остаюсь только я. И яркий свет. Он усиливается. Я снова инстинктивно закрываю глаза.

И в этот момент внутри что-то отпускает.

Я вдыхаю. Словно я больше не обязана держаться. Ни за кого. Ни за что.

И в следующий миг – проваливаюсь.

Сначала приходит ощущение падения. Как будто я скольжу вниз по мокрому песку, и вода уносит меня вместе с ним. Следом – мягкий толчок.

Я не кричу. Не сопротивляюсь. Мне вдруг становится спокойно. Это не страшно. Не нужно сопротивляться.

Последнее, что ощущаю – я держу в руке кисть. Как будто я снова в мастерской. Передо мной чистый холст.

Я делаю первый мазок.

И, наконец, проваливаюсь из серости в цвет.

Глава 4. Новый мир

Я очнулась внезапно. Просто открыла глаза и поняла, что не осознаю, где я. И лежу на чем-то мягком и упругом. На чем-то вроде водяного матраса. Оно – тело – не качается, но подо мной все равно что-то движется. Как дыхание – медленное, ровное.

Я моргаю. Один раз. Второй. Свет не режет, не давит, он какой-то рассеянный, как бывает после дождя, когда солнце не торопится выходить из-за тучек. Цвет пространства над головой странный, будто перламутровый. Он меняется, но медленно, почти незаметно. Переходит от одного оттенка к другому. Вокруг меня никаких стен, потолка, углов. Лишь этот мягкий свет.

Я сажусь. Медленно, как после долгого сна. Мышцы кажутся ватными. Спина отзывается приятной тяжестью, а потом – легкостью. Как будто я не двигалась очень долго. Наверное, так и есть.