Развод, изменивший реальность

Арина Роз

Развод, изменивший реальность

Глава 1. Жизнь в раме

Нью-Йорк с утра – это декорация, собранная из стекла и острых углов. Все вылизано, выверено точно по линейке, и все при этом будто не про меня. Такси несется по улице. За окном виднеются одинаковые лица, одинаковые пальто, зонты, кофе в руках, собаки на поводках, дети в капюшонах, велосипеды, и все это – в синем фильтре. Я –мрачно смотрю на город – ощущение, будто еду сквозь фильм, который давно видела. Финал известен. Зрители уже разошлись.

Я замечаю свое отражение в стекле. Вижу женщину с безупречной укладкой, нежно-розовой помадой на губах и с тонкой линией стрелок на глазах. Окидываю себя взглядом: рассматриваю свое любимое черное пальто, чуть приоткрывающее колени. И эта женщина – не я. Или, точнее, тот образ, который я сама когда-то нарисовала, отретушировала, выставила на всеобщее обозрение и подписала фамилией мужа. Все в ней на месте: глаза чуть прищурены, губы всегда чуть напряжены, осанка уверенная. Но если присмотреться – внутри пустота. Я бы нарисовала эту пустоту как легкое мерцание белого шума, как пустоту в комнате. Внутри нет звука, запаха, настоящего дыхания.

Такси поворачивает. Машина слабо скрипит, будто неохотно меняет направление. Подкладка пальто касается кожи на лодыжке – холодная ткань, чужая и слишком гладкая. В этом городе все или острое, или скользкое. Даже мое тело. Даже мои мысли.

Джон сказал, что вызвал машину заранее. Он всегда так делает: упорядочивает мой день, как будто он принадлежит ему. Как будто я часть его календаря. Я ничего не сказала, только кивнула. Я вообще часто киваю. Иногда мне кажется, что если вырезать из меня все жесты согласия, я стану меньше. Процентов на тридцать.

На углу женщина в красной шапке фотографирует свою собаку. Я почти улыбаюсь. Потому что губы не двигаются. Улыбка – это слишком личное. А в Нью-Йорке все личное или дорого стоит, или вызывает неловкость.

Такси притормаживает на светофоре. Водитель – мужчина лет сорока в кожаных митенках – смотрит на меня через зеркало заднего вида. Его глаза не любопытны и не грубы. Но я отвожу взгляд. Я всегда так делаю.

Мне тридцать пять. Я художница. У меня своя галерея. Я замужем. Я плачу налоги. Я делаю смузи по утрам, не забываю даты открытий своих выставок и умею вести светскую беседу. Я – как холст, на котором все уже написано… правда другими людьми.

Я открываю сумочку, нащупываю губную помаду – четкое движение, привычное. Цвет называется «Ледяная роза». Как раз под стать сегодняшнему небу. Мои пальцы немного дрожат, когда я провожу по губам, хотя внутри я спокойна. Просто устала. Или немного замерзла, пока ждала такси, потому что ветер сегодня сильный.

Раньше я точно знала, кто я. Помню, как кожа отзывалась на ветер, как запах кофе бодрил по утрам, как хотелось обнимать подушку и не отпускать ее до полудня. Теперь я все это не замечаю. Все стало фоном. Как будто звуки приглушены, вкусы – ослаблены, а желания больше похожи на воспоминания.

Даже я сама – лишь предмет интерьера, выдержанный в общей концепции нашего дома. Как витрина в галерее – стекло, свет, ни одной пылинки. Никто не знал, как внутри дрожит кисть. Как она рвется к цвету, к мазку, к возможности ошибиться.

Я когда-то любила совершать разные безумства. Однажды я убежала с выставки прямо перед речью и поехала к морю. Такая синяя вода, такая живая. Я нарисовала ее руками. Краска была в волосах, на щиколотках, на носу. Я заснула на песке. И проснулась другой.

Потом я вернулась. Джон сказал: «Ты могла и предупредить». Я ответила: «Я пыталась». Он ответил: «Нет. Ты просто исчезла». Я не стала спорить. Потому что исчезать – иногда единственный способ почувствовать себя живой.

Море и краска в волосах остались где-то в прошлом. Я снова в такси, на пути к галерее, где мои работы будут выстроены по линейке, под ровным светом, как будто это не нечто живое – буквально частичка моей души, – а аккуратно оформленные яркие картинки для развлечения зевак. Я-то знаю, что в каждой – что-то настоящее. Помню, как плакала, когда писала их. Как под ногтями застревала охра, а на внутренней стороне бедер засыхал ультрамарин. Но никто этого не увидит. Зрители будут наклонять головы, говорить про композицию, про цвет, про текстуру. Не про меня. Не про то, что я на самом деле туда вложила.

Я прикрываю глаза на миг. За стеклом все тот же город. Серый, острый, точный. Он не спрашивает, кто ты. Он только проверяет, совпадает ли твой силуэт с ожиданиями. Нью-Йорк – то место, где маски не снимают. Они прирастают к коже.

Водитель сообщает, что мы на месте. Я киваю. Конечно, киваю. Рука тянется к дверце. Я выхожу – каблуки стучат по тротуару, как метроном в пустой комнате.

Иду. Как будто все в порядке. Как будто день только начинается. Как будто я живая.

Галерея встречает меня звуками, от которых хочется спрятаться: легкое перешептывание, звон бокалов, неестественные смехи, в которых больше беспокойства, чем веселья. Пространство залито светом – идеально расставленные лампы отсекают каждую тень, как хирургическое лезвие. Свет смотрит на картины, как прокурор на улики. Все должно быть видно.

Я прохожу мимо людей. Они поворачиваются, улыбаются, говорят что-то вежливое: «поздравляем», «фантастическая выставка», «вы снова удивили». Их слова – как мыльные пузыри. Красивые, но пустые. Я вновь киваю. Чуть наклоняю голову, чуть улыбаюсь. Моя маска держится лучше, чем любой макияж. А внутри – только ощущение, что я не здесь. Что я смотрю на себя со стороны. Как на актрису, которая играет меня в фильме, который я не просила снимать.

Картины висят ровно. Чисто. Как военные держат осанку на построении. Ни один мазок не выходит за грань рамы. Гости едва ли смогут понять, как мне было страшно. Как я дышала, уткнувшись в холст, когда не могла выговорить ни единого слова. Как я выливала в эти пятна все, что не умела сказать Джону, себе, миру. Они – мои исповедальни. Но сегодня они – просто экспонаты.

Ко мне подходит Маркус. Куратор. Его рубашка с идеально отглаженными манжетами, улыбка узкая, как лезвие ножа.

– Реакция потрясающая. Уже пишут «АртФорм», «Vogue», даже те шведы. Вы в центре внимания, Мия.

Я улыбаюсь.

– Спасибо… – говорю я, продолжая читать речь, которую я подготовила для мероприятия.

Маркус называет имена, перечисляет фамилии, говорит, кто хочет инвестировать, кто предложил запустить новый проект, кто спрашивал о правах на использование моих работ. Все это должно волновать меня. Важно. Почетно. А я думаю лишь о том, что сегодня утром Джон сказал: «У меня совещание. Я не успеваю. Ты справишься».

Как и всегда. Я же справляюсь.

Он не любит галереи. Не любит внимание. Не любит быть на фоне искусства, потому что он понимает только как его оценить с материальной точки зрения. Истинная ценность работ, которую невозможно измерить зелеными бумажками ему никогда не была понятна. Он любит цифры, аргументы, структуры. Он говорит, что я «сложно выражаюсь» и «слишком остро реагирую». А искусство – это сплошное «слишком». Слишком телесно. Слишком лично. Слишком честно. Поэтому он не пришел. Потому что правда – плохой инвестпроект.

Я подхожу к автопортрету. Он висит в дальнем углу, не по центру. Я так и хотела. Лицо на нем – размазанное, как если бы его терли до тех пор, пока не осталось только цветовое пятно, сотканное из боли. Я написала его ночью. Одна. В рваной рубашке. С бокалом вина, который не допила. Я рисовала себя – не такой, какой меня хотят видеть, а какую боятся разглядеть. Без формы. Без имени. Только дрожь. Только цвет.

Люди подходят. Кто-то говорит: «Очень тревожный образ. Нечто архетипичное, неуловимое». Кто-то вторит: «Женская размытость как форма сопротивления». Я киваю. Никто не видит, что это – не «размытость», а моя плоть, размазанная по холсту.

В какой-то момент я выхожу на улицу. Слишком душно. Слишком светло. Слишком шумно. Нью-Йорк вечерний – как черно-белая фотография, у которой смазали фокус. Я стою под фонарем. Смотрю на асфальт. Он весь в небольших трещинках. И в этих трещинах я узнаю себя.

Телефон звонит. Мама. Я не хочу отвечать. Но все равно провожу пальцем по экрану.

– Мия! – голос мамы звучит излишне мягко, почти приторно. – Как открытие? Ты уже дома?

– Все прошло хорошо, – говорю я. – Уже почти дома.

Это ложь. Я стою под фонарем, под дождем, с сумкой, в которой лежит помада и пустой флакон духов. Я не дома. Я нигде.

– У тебя ведь все хорошо, правда?

Я молчу пару секунд.

– Да, – отвечаю я. Конечно, да. Разве может быть иначе?

И отключаюсь.

Вскоре выставка подходит к концу. Пора возвращаться домой.

Квартира встречает меня тишиной. Не уютной, ленивой, пахнущей кофе или корицей. Такое дизайнерское решение: чистая, выверенная тишина. Чтобы ничто не отвлекало. Просторная кухня, черно-белая гамма, глянцевая поверхность острова, на которой отражается свет, но теплее от этого не становится. Все на своих местах – будто это не живая квартира, а съемочная площадка. Я стою в дверях с ощущением, что вторглась в безжизненное произведение, где каждый предмет молчит.

Я снимаю пальто, вешаю на вешалку и прохожу на кухню. Джон уже здесь. Он сидит за столом, как всегда – спина идеально ровная, экран ноутбука под нужным углом, бокал с янтарной жидкостью – справа, где и всегда. Не кофе. Сегодня он пьет виски. Или что-то похожее. Медленно, без звука. Его движения – отточенные, без суеты. Он привык контролировать пространство одним только взглядом. Он не поднимает головы, когда я захожу. Пальцы бегло касаются клавиш.

– Добрый вечер, – говорю я. Голос звучит ровно. Не дрожит, не скрипит. Привычный, вежливый – тон, которым здороваются на ресепшене в отеле.

Он отзывается через мгновение – пауза между фразой и реакцией, как будто его сознание сначала должно загрузить сценарий.

– Добрый. Я заказал нам ужин. Рыба. Без риса, ты ведь не ешь углеводы вечером. И вино тебе – белое, французское. Легкое. Такое, как ты любишь.

Он говорит это, будто читает чек-лист: ужин, напиток, завершенность дня. Без участия. Без интонации. Его лицо не меняется. Не улыбается. Не хмурится. Робот. Как голос навигатора в машине, которую ты ведешь не туда, но он все равно предлагает повернуть направо через четыреста метров.

Я подхожу ближе. На мраморе острова уже стоит бокал для меня – высокий, из тонкого стекла, полупрозрачное вино отливает золотом. Я касаюсь его пальцами. Стекло холодное, как все тут. Делаю глоток. Вкус приятный, мягкий, с легкой кислинкой.

Мы сидим молча. Джон продолжает работать, я молча ем – рыба действительно хорошо приготовлена. Не спрашиваю, как прошел его день. Он – не интересуется как мой. Ни одного вопроса. Ни про галерею. Ни про открытие. Даже элементарного «Ты устала?» не слышно. Я ловлю себя на мысли: он ведь и не догадывается, через какое испытание я сегодня прошла. Какая это была боль – стоять под прицелами глаз и прожекторов и делать вид, что я цельная.

– У нас завтра ужин с Андерсонами. Не забыла? Их шеф, Марта, просила заранее определиться с меню.

Он не смотрит на меня. Говорит, глядя в экран. Я для него – часть фона, подобно мебели.

– Ужин. Да. Я помню, – отвечаю я. Хотя уже забыла. Я просто говорю, как ожидается. И в этом весь наш брак – реакция по сценарию.

Между нами расстояние – не физическое. Стеклянная перегородка: все видно, все рядом, но не прикоснуться. Даже когда я сажусь напротив – я не чувствую тепла от него. Как будто в комнате только я и голос из динамиков.

– Как ты? – спрашивает он вдруг, и я поднимаю глаза. Серые, пустые. Его взгляд – не ласковый, не встревоженный.

Я почти улыбаюсь. Опять почти.

– Хорошо, – лгу я.

– Это хорошо, – кивает он.

Вот и весь наш диалог. Он всегда именно такой. Он не хочет знать, хорошо ли мне. Не интересуется моими картинами. Не спрашивает, хорошо ли я сплю и почему могу до трех ночи лежать с открытыми глазами. Он просто проверяет статус: все ли стабильно.

Иногда я думаю, что если бы он взорвался – закричал, хлопнул дверью, разозлился – мне было бы легче. Но он – идеален. Насилие в чистом виде. Его маска не сползает. Даже когда между нами трещины, он только аккуратно их шпаклюет. Новым приглашением. Новым кольцом. Очередной бутылкой дорогого французского вина.

Он поднимается из-за стола, плавно, без лишнего звука – как всегда.

– Мне нужно снова в офис, – говорит он.

Секунда тишины. Вино в моем бокале еще не допито. Часы показывают без пятнадцати десять. Перевожу взгляд с них на него.

– То есть… но уже ведь так поздно, – говорю я. И сама слышу, как это прозвучало: без упрека, не обиженно – простой вопрос. Легкое удивление, в котором слишком много надежды.

Он делает паузу. Ненадолго. Как будто решает – стоит ли ввязываться в разговор. Потом тяжело выдыхает. Эти выдохи – как я устала от них.

– Не начинай, пожалуйста, – устало говорит он.

Я отводя взгляд, опускаю плечи. Конечно. Я же всегда «начинаю». Я – источник хаоса. Эмоций. Непредсказуемости.

– Я оставил тебе билеты на выставку Хофмана. Ты хотела сходить, – добавляет он. Спокойно. Отстраненно. Как будто делает мне одолжение. Как будто отмечает пункт в списке: поддержать интересы жены.

– Спасибо.

Он наклоняется, чтобы обнять. Невесомое неживое прикосновение.

Он выпрямляется. Берет пиджак. Проверяет телефон. И все. Уходит.

Дверь закрывается мягко, без щелчка. А я остаюсь сидеть на кухне, где все слишком тусклое.

Провожу рукой по столешнице. Холодная. Гладкая. Я смотрю на ладонь, пальцы, линии. Такая же, как всегда. Но мне кажется, будто это не моя рука. А чей-то муляж.

Я думаю: все в порядке. Потом повторяю это мысленно, как мантру: все в порядке, все в порядке, все в порядке.

Я повторяю себе это каждый раз. Потому что если взглянуть правде в глаза и признать, наконец, насколько моя жизнь отличается от той, о которой я всегда мечтала, станет еще больнее и страшнее. И что-то надо будет менять. Готова ли я к этому? Я понятия не имею.

Я раздеваюсь автоматически. Смываю макияж.

Потом сижу уже на полу, в мастерской. Окна смотрят на темноту. Полотно передо мной – чистое. Хоть я уже касалась его – несколько мазков в левом углу. Серо-синие. Как небо у берега перед бурей.

Я держу кисть в руке. Долго. Как оружие. Как спасательную соломинку.

И вдруг меня охватывает страх. Что я больше не могу. Что внутри ничего не осталось. Что все мои холсты – просто имитация. Что меня раскусили. Что я – пустышка с красивым именем.

Я делаю мазок. Он выходит кривым. Еще один – грязный. Красный. Зачем красный? Я не знаю. Рука дрожит. Я снова выдыхаю. Молча. Как будто не имею права на звук.

Слезы подступают неожиданно.

Я остаюсь в мастерской, как будто в остальные комнаты мне прохода нет. Вся реальность сжалась до этой комнаты, до запаха разбавителя, до холста с размытым пятном в центре. Я сижу на полу, босиком, в рубашке, которая пахнет акрилом. Кисть лежит рядом. Я не прикасаюсь к ней. Она слишком похожа на вопрос, на который у меня нет ответа.

Все во мне тихо. Но не в смысле умиротворения. А в смысле вымерзания. Как в доме, где отключили отопление, и все – стены, воздух, даже дыхание – стало колким.

Иногда кажется, что мое тело – лишь оболочка. Аккуратная. Со вкусом обставленная. Пальцы достаточно длинные, чтобы было удобно держать бокал или прорисовывать тени. Но не подходящие для объятий. Или для любви.

Я поднимаюсь, медленно, словно тело стало тяжелее в два раза. Иду в спальню. Тишина там другая – от нее не спрячешься.

В ванной включаю свет. Он режет глаза. Я вглядываюсь в свое отражение, как будто оно должно дать мне ответ. Лицо бледное. Под глазами – мешки. Волосы в беспорядке. Но не это важно.

Важно то, что я смотрю – и не вижу. Никого.

Форма, но не суть. Я касаюсь зеркала пальцами. Холод. Почти такой же, как от рук Джона. Или от города. Или от мира в целом.

«Где я? Кто эта женщина? Почему теперь я не чувствую себя живой, даже когда рисую? Что происходит со мной?»

Раньше все было иначе. Я помню, как в груди пульсировало что-то перед тем, как я начинала писать. Как холст манил, как краска отзывалась на мои идеи. Я была полной. Влюбленной. В форму. В цвет. В воздух. Даже в боль.

А теперь – будто бы из меня вычерпали все и оставили только оболочку.

Я возвращаюсь в спальню, сажусь на кровать и закрываю глаза. Сердце бьется где-то глубоко. Как будто просит: найди меня.

И я понимаю: если ничего не изменится – я исчезну. Не умру. А просто – перестану существовать.

Глава 2. Сюрприз с кофе

Я проснулась раньше будильника. Редкость, почти чудо. Обычно я открываю глаза под его цифровое «дзинь», под мягкое пыхтение кофемашины – Джон всегда включает ее ровно в семь ноль-ноль, как по расписанию. Ритм его утра выверен, как часы. Но сегодня все иначе. Хотя тишина здесь остается неизменной. Такая чистая, как тонкая линия на новом холсте, прежде чем цвет. Я лежала с открытыми глазами в полумраке спальни и слушала, как дышит дом. И как будто в этом дыхании было что-то новое. Не мысль даже – намек. Акварельное пятно на краю страницы.

Я встаю и выхожу из спальни на цыпочках, медленно, чтобы не разбудить Джона. Он лежит на спине, прикрыв глаза рукой. Свет еще не пробивается сквозь шторы, только угадывается – мягкий, утренний, обещание хорошего дня. Я прохожу на кухню, включаю чайник – и тут слышу его шаги.

– Ты уже проснулась? – хрипит он после сна.

– Да. Проснулась и больше не смогла уснуть.

Он кивает и трет виски.

– Я, наверное, останусь дома сегодня. Немного ломит, температура, кажется, поднимается. Ничего страшного. Просто… утро не задалось, – он говорил почти извиняющимся тоном.

Я смотрю на него внимательно. Темно-синий халат, усталый вид и растрепанные волосы, что несколько странно для него.

– Отдохни, – говорю я. – Может мне остаться сегодня с тобой? – спрашиваю робко.

– О, нет, нет, не стоит. Ты же знаешь, я не люблю всю эту заботу… – он неловко потягивается и отводит взгляд в сторону.

Я пожимаю плечами. Чайник закипает и выключается. Громкий щелчок отдается эхом по кухне. Я на автомате достаю две кружки и завариваю чай. Делаю пару глотков и понимаю: не хочу. И чай не хочу, и вообще что-либо еще.

– Ладно. Сейчас я в галерею, вечером – домой, – говорю спокойно.

Он только кивает.

В этом кивке есть что-то знакомое, привычное. Я все еще хочу верить, что мы не развалились – просто дали трещину, которую можно залатать.

Я надеваю пальто – длинное, черное, с высоким воротом. В нем я всегда чувствую себя защищенной. Джон стоит у кухонного острова, потягивая воду, и спрашивает:

– Во сколько, ты говоришь, вернешься?

– Думаю, к семи. Не позже.

– Хорошо. Тогда… будь осторожна, там вроде дождь и сильный ветер обещали.

Он все еще внимателен. По-своему. Такие редкие, но очень важные моменты нежности между нами заставляют меня верить, что между нами осталась та хрупкая связь, которая однажды заставила нас влюбиться друг в друга. Да, сейчас все иначе, но ведь у всех бывают сложные времена.

Я выхожу, дверь за мной закрывается. Вспоминаю слова Джона и вдруг ощущаю маленький прилив, импульс, огонек между ребер. Как будто дышать вдруг становится легче. Дохожу до галереи – сегодня решаю пройтись пешком. Добегаю почти.

В галерее тепло, сухо. И тихо.

Пахнет лаком и вчерашними словами восторженных посетителей выставки, которые застряли между рам. Я включаю свет вдоль левого ряда. Все на месте: холсты, слезы, мазки, которые я выдавливала из себя, как краску из тюбика. Надо бы наметить план для следующей выставки.

Но мысли не желают успокаиваться. Они снова и снова возвращаются к утреннему разговору. К его немного охрипшему голосу. Как он стоял у острова в халате. Как спросил: «Во сколько ты вернешься?» Ему было интересно. Он проявил заботу. Я будто уловила знакомый парфюм в толпе. А вдруг еще не все потеряно? Вдруг наша история имеет шанс на счастливый финал?

Я поджимаю губы, закрываю ноутбук, встаю. Оглядываюсь – все выглядит «как надо». Галерея может подождать. Покупатели, звонки, кураторы. Сегодня важнее другое… не упустить момент. Ухватиться за зыбкий шанс, пока он не испарился, не превратился в «опять не получилось».

Я выскакиваю на улицу почти на цыпочках. Ветер бьет в лицо, волосы взлетают. И в этом порыве есть что-то отчаянно живое.

Я куплю ему кофе. Тот самый. С корицей и каплей миндаля. Из того кафе у парка, куда мы ходили в начале отношений – когда он еще любил снимать меня на пленку, а я вечно краской рисовала ему на руке солнце. Куплю кофе, возьму его любимые круассаны и вернусь домой пораньше. Удивлю его. Пусть почувствует, что я рядом, что все еще хочу быть вместе с ним. Что у нас есть шанс. Когда-то я верила, что счастье – это не взрыв эмоций, а маленькие перемены. Неожиданно свернуть на знакомую улицу. Или вернуться с кофе до полудня.

И я выбираю перемену. Ветер треплет подол пальто. Я вдыхаю воздух, как будто он был из другого города. Из другого времени.

В кафе пахнет корицей и чем-то из детства – ванилью, горячим молоком. Бариста – девушка с кольцом в носу и татуировкой змеи на запястье. Она смотрит на меня скучающе, но вежливо. Никто уже не вспомнит, как мы когда-то сидели здесь с Джоном за угловым столиком, обсуждая, какую краску я хочу использовать для нового цикла работ. Он тогда пил только этот кофе – с корицей и каплей миндаля, – и говорил: «Похоже на воспоминание о старых добрых временах, они уже давно прошли, но вкус помогает туда вернуться». Тогда это казалось поэтичным. Сейчас – почти зловещим.

– Два кофе. Корица, миндаль, без пенки, – произношу я неожиданно глухо даже для самой себя.

– Вам с собой или здесь? – уточняет девушка.

– С собой. Он любит пить из своей кружки.

Это звучит слишком лично. Слишком интимно для утра. Но она не придает этому значения. Ставит стаканы на стойку. Горячие. Но это тепло не проникает внутрь. Только касается ладони. Как Джон.

На обратном пути я покупаю круассаны. Свежие, с хрустящей корочкой, слегка подгорелые сбоку – именно такие он любит. Когда-то давно он разламывал его и предлагал мне кусочек, держа в пальцах, а я откусывала. Сейчас он просто оставляет его на блюдце и говорит: «Если хочешь, бери. И я бы кивнула. Как всегда. Почти все в нашей жизни – кивки и выдержанные паузы.

Я стою на углу перед светофором и вдруг подумала: а что если он правда улыбнется? Что если скажет: «Ты еще помнишь?» Или просто «Спасибо, мило с твоей стороны». Что если я, хоть на мгновение, снова почувствую, что между нами есть не только расписание и общий быт, но и пространство для тепла? Глупая надежда. Маленькая. Но живая. Как росток в трещине асфальта. Этот день обязан что-то изменить.

Я иду домой с кофе, как с талисманом. С маленьким ритуалом возвращения. Не к прошлому. К себе.

Мне хочется скорее прийти к Джону. Наблюдать за его удивленным лицом, когда он увидит стаканчик кофе со знакомым логотипом и почувствует аромат любимой выпечки. Однако внутри меня поднимается необъяснимая тревога. Я поднимаюсь по лестнице, не вызывая лифт, будто предчувствуя, что шаги могут отодвинуть то, что ждет за дверью. Пакет с круассанами я от волнения измяла, поэтому поправляю его, как нечто, нуждающееся в заботе. Кофе уже чуть остыл – как и мой энтузиазм. Запах корицы вдруг кажется мне приторным. Чересчур для этого утра. Слишком неподходящий миру, в котором я живу.

На этаже тихо. Тишина как будто сгустилась. Я отыскиваю ключ. Поворачиваю в замке. Дверь, как ни странно, оказывается не заперта. Я замираю. На долю секунды, не из-за страха. Из-за ощущения, что реальность стоит передо мной – голая, неподготовленная, как полотно, которое не подготовили к работе. Первое, что я слышу… смех. Женский. Высокий, неестественно звенящий, будто слишком счастливый для половины одиннадцатого утра. Смех, не вписанный в наше пространство. Он не просто нарушает тишину – он вытесняет ее, как яркая краска, вылитая в центр монохромной композиции. Я остаюсь стоять в прихожей, как будто ноги вросли в пол. Сердце не стучит. Оно напряглось в ожидании удара.

Пакет в руке предательски шуршит. Я машинально сжимаю его. Наступаю на единственную скрипучую половицу и задеваю локтем зонтик, что лежит на тумбочке. Зонт падает. Все эти звуки кажутся невероятно громкими. И в этот момент за стеной затихают голоса. О, я словно чувствую каждое их движение теперь. Шаги. Снова тишина. Миг, в который все может рухнуть. Я делаю шаг вперед. Потом еще. Прохожу мимо кухни – чисто, идеально. На острове лежит газета, аккуратно сложенная, как всегда. Но теперь это «как всегда» пугает до жути.