Аврюша

Действительно, хотя бутылки – квадратные с виски, пузатые коньячные и высокие, украшенные высушенным пальмовым листом ромовые – и выглядели дорого и презентабельно, с какими-то многолетними выдержками, приписками VSOP, Special и Limited, похожие на произведения искусства – в каждой из них не хватало четверти, а то и трети содержимого.

– Ну отпитое, и че? Любчик все равно т-такого небось и в глаза не видела. Ромашек на лугу нарвем. Хорош, б-бери любую и деру! – подгонял Валик.

– Да? Знаешь, куда она тебе эту отпитую запихает?

– Бабы – существа гордые! – с видом знатока подтвердил Кит.

– Да ты-то сам б-бабу хоть раз щупал? – окрысился Валик.

– Ну…

– Валим, пока не спалились. Бери вот эту, п-почти целая…

– Вот и даст тебе Любчик тоже – «почти». Бутылка почти целая, и ты будешь почти целочка. Достойное завершение лета, а? – пока Стрижак огрызался, внутри у него кипела напряженная работа мысли. Мозг скрупулезно взвешивал «за» и «против», просчитывал риски и вероятности. Наконец, Стрижак решил: – В погреб пойдем.

– А там что? Огурцы маринованные на закусь?

– Какая закусь, дурак? Это у вас по подвалам огурцы да опята. А у Мысина винный погреб. Я краем глаза видел, когда здесь был…

– Бля, Ст-трижак, опять т-ты что-то выдумал… – застонал Валик.

– Нихуя я не выдумал! Хочешь – пиздуй отсюда. Только потом третьим к нам не просись, понял? И ты, Кит, если хочешь – вали. А сиськи – вон, к зеркалу подойди, футболку сними да гляди, сколько влезет.

– Пошел ты! Я с тобой… – обиженно пробурчал тот.

Валик застонал обреченно, понимая, что никуда он отсюда не денется. Если их спалят – никто не будет разбираться, кто взял бутыль, а кто благородно ушел, отказавшись от воровства; достанется всем, так что «сгорел сарай – гори и хата». К тому же решимости придавали мысли о дорожке темных волос, ведущих под расстегнутые джинсовые шорты Любки.

– Сука! – выругался он, досадуя и на Стрижака, и на себя. – Давай т-только быстро.

– Че давай? Пошли!

Вход в погреб оказался на кухне. Впрочем, опять же, погребом это можно было назвать с натяжкой. Погреб был у бабушки Валика, у ее соседки тети Тани, совсем тесный и неустроенный – ее муж обещал доделать к сентябрю, но слег в больницу с почечной коликой… Погреб был и у Холодцовых – по словам Кита, целый подземный дворец, где деревянные стеллажи ломились от всяческой снеди и обитала целая колония крыс-альбиносов. Но погреб Мысина снова выделялся: вниз вела не приставная, а удобная маршевая лестница; свет давала не голая желтушная «лампочка Ильича», а гудящая голубоватая люминесцентная. В подвале было зябко, как в холодильнике – видимо, работала какая-то морозильная установка. Вместо закруток и картохи на стеллажах благородно пылились винные бутылки со сложносочиненными этикетками. Некоторые были такие старые, что отклеивались, и кто-то – вероятно, Мысин – зафиксировал их скотчем. У противоположной стены, подвешенные на крюк за копытце, болтались свиные ноги. Валик нерешительно понюхал, скривился:

– Фу! У него мясо п-пропало!

– Эх, деревня! Это ж хамон!

– Это че еще? – спросил Стрижак без интереса – внимание его было поглощено поисками гостинца, достойного Любки.

– Мясо такое, дорогое, испанское, – объяснил Кит. – Его засаливают и вывешивают на солнце, чтобы спровоцировать процессы ферментации…

– Чего?

– Ну, гниения. А потом его режут тонкими ломтиками и едят с вином и дыней…

– Фу! Прям гнилое едят? Бля, хуй проссышь этих буржуев. Мать ходит по рынку, нюхает, чтоб гнилье не подсунули, а эти аж из Испании тащат…

– Т-ты не болтай, а б-бери что надо, и уходим!

– Да нехера тут брать. Компоты одни! – с досадой воскликнул Стрижак, невольно цитируя своего отца, который любые алкогольные напитки градусом ниже сорока уничижительно называл «компотом», а игристые – «шипучкой».

– Да епт, что тебе теперь-то не так?

– Да все не так! – Стрижак пнул стеллаж с бутылками, те жалобно зазвенели. – Нам вискарик надо или конину хотя бы, а не это… Сука, где-то же он их хранит, а?

И снова с досады пнул стеллаж. Тот вдруг как будто накренился, и заячье сердце Валика уже успело пропустить удар-другой, когда он себе представил, как дорогущая винная коллекция Мысина превращается в грязную лужу с осколками, но… Стеллаж устоял, лишь отъехал от стены сантиметров на пять, не больше, точно приглашая заглянуть за себя.

– Бля, это че?

Вонь они ощутили не сразу. В нос шибало хлоркой, бытовой химией и чем-то еще, тщательно замытым и от этого тревожным. Однако, нечто похожее Валик уже разок учуял – когда ночью на даче отключили электричество, и в холодильнике пропала печень. Бабушка целый день провозилась с тряпками, отмывая бурые потеки, но еще неделю и холодильник, и доски пола пованивали чем-то солоноватым, железистым, и этот запах пробивался даже через высыпанные пол-банки «Доместоса». И вот из-за этой тайной дверцы попахивало так же.

От одного ее вида у Валика засосало под ложечкой так, что к горлу подступило. Если до этого момента вся затея с выставлением Мысинской хаты казалась ему баловством – в худшем случае на год лишат компа, может, возьмут на учет в детской комнате милиции – то теперь ситуация повернула в по-настоящему опасное русло, то самое, в котором водятся громадины, когда-то, возможно, обитавшие в аквариуме Мысинского кабинета.

– П-пацаны, может ну его?

– В смысле? Ты че, здесь же наверняка самый смак! – обрадованно воскликнул Стрижак, отходя от шока. – Вот он где нормальное пойло прячет, а это так – мишура…

– Андрюх, мне кажется, н-не алкоголь он там прячет. Пойдем отсюда, а?

– Я слышал, в богатых домах так маскируют «комнаты страха», – блеснул познаниями Кит.

– Это че? Аттракцион типа? Как в луна-парке?

– Да не. Типа запираться на случай, если бандиты влезут. Я фильм смотрел.

– Так он же сам бандит. Бомбоубежище, небось, – пожал плечами Стрижак и первый вошел в темный, отделанный кирпичом коридор. Валик же в глубине души догадывался, что никакое это не бомбоубежище и, тем более, не схрон элитного алкоголя. Куда вероятнее, что у Мысина давным-давно закончилось место в шкафу для скелетов, и тот оборудовал себе специальное помещение. И совершенно точно не планировал никого приглашать в гости.

Никакого элитного алкоголя за потайной дверцей, конечно же, не оказалось. Скучный кирпичный предбанник метр на метр, а за ним – еще одна, нарочито непритязательная, обитая жестяным листом дверь с массивной задвижкой, к которой уже тянул свои загребущие руки Стрижак.

– Стой! – зашипел Валик. – А если т-там с-с-сигнализация?

– Да ну, если б у него сигналка стояла, то уже орало бы давно. Их же на окна и двери ставят, мне брат рассказывал, – неуверенно пробормотал Стрижак, но все же не спешил дергать задвижку. Было видно, что и он тоже понимает – если там, за дверью, окажется не бомбоубежище и не тайный склад дорогих деликатесов, то, скорее всего, это открытие окажется для них роковым. Но адреналин и кортизол не имели никаких шансов против бушующего в растущих организмах тестостерона.

– Не тяни, – вполголоса пробормотал Кит, не то имея в виду, чтобы Стрижак не затягивал, не то прося его не тянуть на себя эту неуместно-утилитарную, никак не вписывающуюся в интерьер «особняка» дверь. Стрижак истолковал по-своему.

Задвижка с лязгом отъехала в сторону. Раздался скрип и…

– Твою мать! – одними губами выдохнул Стрижак.

– Теперь нам точно пиздец! – согласился Валик, даже не споткнувшись на обычно неприступной букве «п». Кит же ничего не сказал, лишь выпустил со свистом воздух из легких и, кажется, не спешил вдыхать.

Никакого освещения в открывшемся их взору помещении не было, но для бетонной коробки два на два было вполне достаточно люминесцентной лампы за спиной, в чьем синем свете они разглядели ее. На полу на четвереньках сидела девчонка – их возраста, может, на пару лет старше. Явно крашеные черные волосы с единственной фиолетовой прядкой слиплись колтунами, рваная футболка задралась почти до плеч, обнажая прикрытую сползшими трусами бледную задницу. На вошедших она никак не отреагировала, лишь недовольно зазвенела эмалированным тазиком по полу, как кошка, требующая корма. От шеи к стене шла железная цепь.

– А вот теперь нам реально лучше валить, – тихонько пробормотал Стрижак и медленно попятился назад.

– В с-смысле?

– В коромысле, епт! Или ты сюда же присоседиться хочешь? Не всек еще?

– Она, наверное, заложница, – предположил Кит отстраненно. – Или секс-рабыня.

– Да хоть домработница! Валить надо.

Обычно беспечный и бесстрашный Стрижак буквально дрожал и стоял за порогом, готовый захлопнуть в любой момент тяжелую, обитую жестью дверь – хоть с друзьями внутри, хоть без.

– Может, хотя бы ментов вызовем? – Валик обернулся на Стрижака, чье лицо покрылось пятнами будто от лихорадки, и на Кита, застывшего в прострации.

– А мы здесь тогда что забыли? – рассудил странно спокойный Кит. – Взлом с проникновением. Загребут нас вместе с Мысиным…

– Да каких ментов? Они у Мысина все вот где. Он же в думе! – Стрижак крепко сжал в кулаке воздух, будто хотел кого-то больно схватить за яйца. – Они приедут, сами же Мысину стукнут, а нас оформят. Будет тебе бабка передачки носить. Или цветочки на могилку.

– И чт-то, мы п-просто уйдем?

– Да. Просто уйдем. И забудем все, что здесь видели. Потому что иначе…

– Нет! – твердо ответил Валик. – Я без нее никуда не пойду.

– Да ты охренел? – зашипел Стрижак, вцепился в Валиково щуплое плечо. – Ты понимаешь, что он с нами сделает? Это тебе не клубнику у пенсионерки тырить, это даже не бутыль из бара, это… это…

– Это неправильно. Мы не можем оставить ее здесь, – твердо заключил Валик и осторожно подошел к пленнице, приподнял руки, демонстрируя мирные намерения. Та никак не отреагировала, лишь продолжала греметь миской. – Эй, я тебя не трону. Как тебя зовут? Ты нас слышишь?

Девчонка никак не отреагировала, даже головы не подняла. Рассмотрев ее вблизи, Валик не удержался – охнул: на бледной до синевы коже тут и там виднелись бескровные ссадины и царапины. Пленница переступила на месте, стукнув по бетону скейтерскими налокотниками и наколенниками, туго стягивавшими конечности – видимо, Мысин так проявил «заботу» о своей… заложнице? Наложнице? Или…

– А, может, это его дочь, а? – озвучил очередную гипотезу Кит. – Типа сумасшедшая. Он ее в психушку сдавать не захотел, решил сам лечить. Я в одной книжке читал…

– Неважно. Никто не должен с-сидеть в подвале на цепи. Даже сумасшедшие. Эй!

Валик наклонился к самому уху девчонки, но та будто его не замечала. На пробу он помахал рукой у нее перед лицом – тоже никакой реакции. Из-под спутанных волос где-то под левым ухом торчала большая ручка, такая же была на бабушкиной мясорубке, и Валик с самого детства был почетным «крутильщиком», «зарабатывал» себе на котлеты. Мысли о котлетах в провонявшем подвале обернулись кислой желчью под горлом. Уже понимая, что обнаружит нечто чудовищно-жестокое, бесчеловечное, вроде того, что он уже видел в фильме «Пила», Валик осторожно наклонился и убрал волосы с лица девчонки в сторону.

– Е-е-ебаный насос, – протянул Стрижак. Эти слова описывали ситуацию вернее некуда, хотя под волосами обнаружился вовсе не насос, а совершенно другое устройство. На бледном, надо сказать, весьма симпатичном личике вместо рта блестело заостренными краями какое-то хитроумное устройство, больше всего похожее на закрученные спиралью вал-шнеки для все той же мясорубки, заменявшие, по-видимому, пленнице и язык, и зубы. По краям виднелись хитросплетения пружин и шестеренок, меж которых застряли темные ошметки.

– Что это за херня? Не трогай, блядь! – взвизгнул Стрижак, дав петуха, когда Валик, будто завороженный, протянул руки к этим вал-шнекам. – Хочешь, чтобы она тебе пальцы отхватила? Хер знает, че у нее в башке. Ну, кроме мясорубки, – нервно хихикнул он.

– А она походу слепая, – заметил Кит. Действительно, глаза девчонки были настолько поедены то ли катарактой, то ли глаукомой, то ли еще каким-то страшным заболеванием, что невозможно было различить, где заканчиваются белки и начинаются радужные оболочки – изорванные, размазанные клочьями по глазу, как растекшееся по горячей сковороде яйцо. Единственными темными пятнами были жуткие черные полоски, идущие через глаз поперек.

– И глухая, – подвел итог Валик. Обернулся на Стрижака. – Слепая, глухая, сидит здесь запертая в подвале, без света, воды и еды. А мы сейчас закроем дверь, уйдем, и остаток лета будем делать вид, что ничего здесь не видели, да? Или остаток жизни? Так, Дрон?

– А-а-а, да пошел ты нахуй! На словах ты Лев Толстой, а когда Мысин с тебя спрашивать придет – струю по ноге пустишь…

– Кстати. А куда она это… ну, в туалет ходит? – невпопад задумался Кит.

– Под себя, блин! Какая вам разница? Сами выяснить хотите? – Стрижак смотрел на друзей с отчаянием. – Кит, ну ты-то ему скажи! Кит?

Толстяк внимательно смотрел на девчонку, что-то прикидывал в своей щекастой, почти прилипшей напрямую к плечам, лишенной шеи, башке. Наконец, он подошел к стене, куда крепилась цепь, державшая пленницу и с негромким «клак» отцепил ее. Истолковав повисшую в помещении тишину по-своему, прокомментировал:

– Да тут обычный карабин. Сама могла бы отцепиться, наверное…

– Видишь? Значит, ей здесь нормально. Мож живет она тут, не ебу. Валик, я тебя как пацана прошу – давай уйдем, а? – впервые в голосе пробивного и бесстрашного Стрижака друзья услышали просящие и даже жалобные нотки. – Ты ж не знаешь, кто такой Мысин, а я знаю. К нему воры на поклон ходят. И с чехами знается. Знаешь, что чеченцы в войну делали?

– Вроде, они головы отрезают, если их веру не примешь…

– Вот, слыхал, что Кит говорит? Хочешь, чтобы Мысин наши головы на черенки насадил – ворон пугать, а? Валик…

Валик ничего не ответил, лишь подошел к Киту и забрал у него цепь. После чего выстроил очередную неприступную крепость из трех монолитных, непрошибаемых слов-кирпичиков:

– Она. Идет. С нами.

– Да чтоб тебя…

А Валик уже осторожно наклонился к пленнице, положил руку на её синюшное плечо, торчавшее из горловины рваной футболки. Кожа оказалась мраморно-холодной и немного склизкой.

– Больше т-тебя никто не обидит. П-пойдем.

И осторожно дернул цепь. Девчонка не сдвинулась с места, лишь переступила на месте, стуча налокотниками.

– Видишь? Не надо ей никуда. Оставь ты ее…

– Бля, Дрон, хочешь – вали. Я с-сам ее вытащу. Только, знаешь… – Валик злобно прищурился. – Если когда-нибудь Мысин об этом прознает и с меня спросит – я вас всех за собой паровозом утяну. Втроем будем ворон пугать, понял?

– Ах ты сука… – прошипел Стрижак, понимая, что загнан в угол. Сплюнул на пол и тут же боязливо растер плевок – уже не такой беспечный, как пять минут назад. Скрипнул зубами и протянул руку. – Дай сюда!

Схватился за цепь и потянул со всей силы. Девчонка от неожиданности грохнулась подбородком прямо о бетонный пол – с неестественным металлическим «звяк». После поднялась и, будто нехотя, со стуком проползла полметра вперед.

– Кит, помоги!

Толстяк тоже взялся за цепь, перенес свой внушительный вес на левую ногу и потянул. Так, совместными усилиями, девчонку удалось сдвинуть с места. Та неловко перебирала конечностями, мотала головой и стучала об пол наколенниками и налокотниками, будто копытцами – точь-в-точь непослушный теленок. Так ее удалось довести до лестницы. Валик, шедший следом, захлопнул за собой жуткую, обитую жестью дверь. Почему-то ему на секунду показалось, что запер он за собой не затхлую каморку, а наоборот – их путь наружу.

– Не идет! – хрипел Стрижак, натягивая цепь. Вес Кита здесь уже роли не играл – коленями пленница уперлась в нижнюю ступеньку и сидела крепко, точная застрявшая в грязи на дороге через поселок битая отцовская «девятка» – это было до того, как Мысин на свои деньги положил асфальтовое полотно. – Валян, мать твою, чего застыл, помоги! Твоя идея…

– Д-да как я…

– Подтолкни ее, блин!

– К-как подтолкни?

– За бампер, твою бога душу мать! – шипел Стрижак, нервно дергая за цепь.

Бампера у девчонки не оказалось. Зато была бледная задница, полуприкрытая сползшими застиранными трусами. Задержав на ней взгляд, Валик стыдливо отвел глаза, тоже почему-то зашипел в ответ:

– Я н-не могу, она же… На ней штанов д-даже нет!

– Ну так сгоняй на толкучку, купи ей штаны, мы подождем! Или Мысина попроси, он, наверное, скоро приедет.

Валик неловко огляделся, ища хотя бы какой-нибудь мешок или дерюгу, чтобы прикрыть так смущающий его вид, но Мысинский подвал был не чета бабушкиному – здесь все лежало на своих местах, и никаких лишних или оставленных на случай «пригодится» предметов здесь не оказалось.

– Чего ты там топчешься?

Валик, мысленно уговорив себя, что ситуация позволяет некоторые нарушения приличий, присел на корточки и положил обе ладони на тощий девчачий зад, легонько надавил. Эффекта это не произвело.

– Ты ее там гладишь, чтоль? Нормально подтолкни! – хрипя от натуги, ярился Стрижак. Кит тоже пыхтел, но молча; сосредоточенно наматывал на локоть конец натянутой цепи.

И Валик толкнул. Да толкнул так, что сам повалился носом в пол, а указательный палец соскользнул и угодил во что-то мягкое, склизкое и холодное – будто в прокисший фарш. Но приложенного усилия оказалась достаточно. Стрижак сверху удовлетворенно крякнул:

– Пошла, родимая!

И «копытца» застучали по ступенькам. Еще пару раз пленницу приходилось подталкивать, но Валик, наученный горьким – а, скорее даже, солоноватым, с душком, как хамон – опытом теперь упирался в зад девчонке плечом, при этом краснея, как рак, и вовсе не от натуги.

Наконец, они кое-как вывалились на дорогущий, красного дерева, паркет. Стук «копытцев» стал особенно громким, и Валик молился, чтобы твердый пластик наколенников не оставил царапин на досках. Здесь, вне подвала, исходивший от девчонки как будто усилился. Валик никогда раньше не освобождал заложников, просидевших черт знает сколько в подвале, но ожидал, что вонять от них будет потом, мочой, кровью, дерьмом на худой конец. Но запах этой пленницы был иным – сладковатый, приторный и одновременно тошнотворный. Так, наверное, мог бы пахнуть новый шкаф или диван, если бы в него на складе забралась и сдохла внутри мышь или крыса.

– Кажись, ее пытали, – отдуваясь, кивнул Кит на руки девчонки. Ногтей – обгрызенных, крошащихся – был некомплект, и на указательном пальце левой руки и большом правой вместо ногтя синело жуткое полукружие. Валик поспешил отвести взгляд – воспитанный мамой и бабушкой, добрый и жалостливый мальчик, он мгновенно в красках себе представил, как плоскогубцы вцепляются в краешек ногтя и с силой тянут его наружу; кровь выступает по краю, ноготь приподнимается, обнажая нежное ложе, надламывается, и кусок ногтя вонзается прямо под кожу; а аккомпанементом к кошмарному зрелищу выступает надрывный, на пределе легких, крик несчастной. Вспомнив самодовольную, вечно благодушную и чисто выбритую рожу Мысина – с этими его микроскопическими очками, состоявшими будто бы из одних стекол – он аж скрипнул зубами от злости.

– Ничего. Хер с ними с м-ментами. Мы в областную п-прокуратуру пойдем. У меня у б-бабушки знакомая в ад-дминистрации работает. Мысин п-потом лет двадцать света белого не увидит, – Валик наклонился к девчонке и шепнул ей на самое ухо: – Обещаю.

– Слышь, обещатель! Держи цепь, я заебался.

– Да и я, честно говоря… – Кит попытался размотать цепь с локтя, но Стрижак его остановил.

– А ты куда, жиробас? Нет уж, без твоего веса нам ее не сдвинуть.

И тот, вздохнув, вновь потянул пленницу на себя. Та, видимо, смирившись с тем, что ей не дадут спокойно греметь миской в ожидании ужина, уже передвигалась чуть более охотно. Они почти дошли до окна террасы, как вдруг раздался какой-то стук. Все застыли. Внутренности Валика как будто собрались в тугой мячик и, сделав анатомически невозможный кульбит, застыли тошным комом под горлом.

– М-м-мысин! – сдавленно прошипел он.

Стрижак не ответил – кровь отхлынула от его лица, и он напряженно вслушивался. Стучали, кажется, снаружи – за забором металась чья-то тень. Раздался голос:

– Валерий Денисович! Валерий Денисович, вы дома?

Все трое облегченно выдохнули – не Мысин, всего лишь председатель Каляевского садоводства, безобидный пенсионер, направивший неуемную энергию на благоустройство поселка, организационную деятельность и возведение многочисленных запретов для местной детворы. Пленнице же все было совершенно фиолетово – в цвет окрашенной пряди, запутавшейся в ручке мясорубки.

– Приперся, старый хер, – процедил Стрижак. – Давайте по-тихому.

– Валерий Денисович, вы извините, мне показалось, я кого-то видел… Валерий Денисович, у меня тут инициатива одна нарисовалась, там по бюджету сущая мелочь. Я вам обрисую, – не сдавался председатель, продолжая греметь калиткой. Он то и дело хватался за край забора и приподнимался на цыпочках, но, к счастью троицы – а теперь и пленницы – ему не хватало росту, чтобы разглядеть что-либо во дворе.

Стрижак осторожно выглянул из окна, покрутил головой туда-сюда и жестом позвал за собой:

– Давайте обратно к воде. Только тихо. И голову, блядь, голову вниз! – зашипел он на Валика, надавил ему на затылок, заставляя горбиться еще сильнее обычного. – У-у-у, каланча пожарная.

Оскальзываясь на гальке и вполголоса матерясь, они кое-как добрались до реки, но здесь обнаружилось новое препятствие – пленница напрочь отказывалась вставать на ноги. Лишь, когда вода Валику была уже по колено, он догадался обернуться. И действительно, волосы девчонки плавали на поверхности черной паклей, а голова уже полностью скрылась под ряской.

– Ст-тойте! Она же ут-тонет!

Стрижак, уже ушлепавший вдоль по берегу на добрые метров десять, обернулся и, беззвучно выматерившись, зашагал обратно.

– Как же вы мне остоебенили… Ну-ка… Ух, тяжелая! На, ноги держи!

Стрижак, напрягши свои щуплые плечи, не без труда вытянул из водохранилища промокшую насквозь «рыбку», ткнул голыми пятками пленницы Валику в живот, так, что тот аж охнул. На лице у девчонки налип зеленый налет, а между бледными пальцами ног, похожими на поганки, свисали запутавшиеся водоросли.

– Понесли! Кит! Потом твоя очередь, а я передохну.

– А… – заикнулся было Валик.

– Хуй на! Идея твоя – так что ты и понесешь. Давайте, быро!

Так, спотыкаясь о речные коряги и заплетаясь ногами в иле, они удалялись прочь от особняка Мысина, задыхаясь от тяжести его страшной (впрочем, если отмыть и не учитывать мясорубку – весьма даже симпатичной) тайны, а Валик все не мог избавиться от навязчивой мысли, что, кажется, пока голова пленницы была под водой, на поверхность не всплыло ни одного пузыря.

***

У всех дворовых и особенно дачных пацанов, сбившихся в одну компанию есть «свое место». Иногда это беседка за гаражами, иногда какой-нибудь заброшенный пустырь, где так удачно какой-то незадачливый автомобилист разбил свою ласточку, да так и оставил ее догнивать, даже не подозревая, что ее задние сидения станут удобным диваном для местной шпаны. Или любовным ложем для не слишком избирательных парочек. Иногда, если пацаны заморачивались, они могли сколотить себе настоящий дом на дереве или вырыть на том же пустыре уютный «бункер», который отчасти был интересен в том числе и тем, что его стены могли в любой момент обвалиться. Более-менее домашним мальчикам из обеспеченных семей везло получить в распоряжение какой-нибудь сарай или подвал на родительском участке – чем бы дитятко не тешилось, лишь бы поблизости, под присмотром. Но молодежи садового товарищества «Каляево» повезло больше прочих – совсем неподалеку, за лесополосой располагалась заброшенная железнодорожная станция. Когда в девяностые население потянулось к городам за длинным рублем, а проводникам зарплату выдавали постельным бельем и подстаканниками, данное направление было признано нерентабельным, и тупиковую ветку обрубили, как ампутируют зараженную конечность, оставив ее на милость природы и смекалистого местного населения. Все кабели давно уже сдали на лом, все более-менее ценное или хотя бы теоретически полезное в хозяйстве растащили аборигены, раздербанили два не пойми почему оставшихся купейных вагона (и теперь некоторые веранды могли похвастаться винтажными диванами, покрытыми неубиваемым кожзамом), по кирпичикам разобрали будку билетера и даже бетонным сегментам платформы нашлось какое-то неведомое применение. Природа брала свое, прорастая бурьяном меж осиротевших шпал – местные честно пытались топить ими печи, но пропитанное химией дерево страшно чадило, издавало ужасную вонь и почти не горело. Окна в вагонах отсутствовали, послужив мишенями для камней и рогаток местной детворы, а стены – внутри и снаружи – стали своеобразным муралом, где каждый посредством баллончиков, маркеров, ключей, отверток, зажигалок, а иногда даже собственных выделений упражнялся в вульгарности и остроумии. Огромные разной степени реалистичности фаллосы переплетались друг с другом волосатыми яйцами и безуспешно тянулись к совершенно не опознаваемым, похожим на воспаленные глаза, вагинам. Отборная матершина змеилась сквозь пузатые буквы «тэгов», обведенная вензелями местной доски объявлений, доносившей до случайного читателя информацию о том, что «Вася лох», «Вовчик мощь», а «Любчик давалка». Внутри вагонов под ногами хрустело битое стекло вперемешку с редкими инсулиновыми шприцами, перекатывались пустые баклашки из-под пива, чавкало и жужжало мушиными стаями несомненно человеческое дерьмо, а иногда можно было даже найти похожий на раздавленную медузу использованный презерватив, и это неизменно порождало пересуды – кто, кого и как.