Письма в тишину

Но надежда, как хрупкая искра, едва заметно вспыхнула где-то в глубине.

Они начали собирать вещи.

Сначала всё казалось простым: просто достать чемодан, просто сложить пару платьев, тёплый свитер, пару книг, зарядку, щётку… Но стоило открыть шкаф – и простота рассыпалась.

Мир запах – тем, что было «до». Запах её духов, его рубашки, случайно оставшейся на верхней полке, старой сумки, с которой они ездили в Питер… Всё было пронизано им. В каждом предмете – кусочек прошлого.

Зинаида Николаевна собиралась, молча, бережно, как будто собирала не одежду, а тонкие осколки души дочери. Она знала: каждое движение может задеть нерв, каждый рукав – вызвать бурю.

Валя стояла у дверцы шкафа, прижав к груди старый тёплый шарф. Его шарф.

– Он в нём на вокзал меня провожал… – прошептала она, и голос тут же дрогнул. – И ветер тогда был такой же… Пронизывающий, но он обнимал – и мне было всё равно.

Её руки сжались, глаза наполнились влагой, и в следующий момент она уже не держалась. Слёзы хлынули, горячие, настоящие.

– Всё – как будто вчера… Всё… Он же был здесь… Так близко… А теперь – тишина! Только вещи! Только пустота!

Она опустилась прямо на пол, не заботясь, как выглядит. Закрыла лицо ладонями. Словно бы спрятаться. Словно бы стереть себя.

Мама подошла тихо, не говоря ни слова. Присела рядом. Положила ладонь на плечо дочери.

– Плачь, если надо, – сказала она почти шёпотом. – Плачь, моя девочка. Не держи в себе.

– Это не поможет… – сквозь слёзы всхлипнула Валентина. – Это его не вернёт. Это ничего не изменит.

– Нет, не вернёт, – спокойно ответила Зинаида. – Но твои слёзы – это не слабость. Это признание того, что ты любила. Сильно. Глубоко. По-настоящему. А значит – и жива. Значит – можешь дальше.

Она снова встала и продолжила складывать.

Платье.

Свитер.

Рамка с фотографией – молча, осторожно, обёрнутая в шарф.

Валя вытерла слёзы, встала шатаясь. Подошла к полке, взяла книгу – их любимый роман, тот, который они читали вслух на балконе.

– Эту возьму. Чтобы не забывать, – сказала она, тихо, но твёрже. – Чтобы вспоминать не больно… а как свет.

Мама кивнула.

– Так и будет. Потихоньку. Через боль – к свету.

И они продолжили собирать. Вместе.

Не вещи.

Путь.

Когда вещи были почти собраны, Зинаида Николаевна села на кухне, вытерев руки полотенцем, и с деловым видом достала из сумки очки, надела их, достала телефон и открыла записную книжку. Она включила громкую связь – чтобы Валентина слышала, что и как она делает, и не чувствовала себя оторванной от процесса.

– Так, – тихо пробормотала она, как бы себе, – сначала вокзал на южной, потом – автовокзал на площади. Надо уточнить расписание. Нам бы утро – чтобы ехать не в темноте.

Валентина молча, сидела у окна, укутавшись в плед. В одной руке – чашка с чаем, который она почти не пила, во второй – рамка с фотографией, обёрнутая в шарф. Она смотрела на мать, слушала, как та говорит по телефону, и не могла избавиться от странного ощущения: будто жизнь снова куда-то движется. Будто кто-то тащит её за руку через вязкую воду.

Первый звонок.

– Алло, здравствуйте, это автовокзал? Подскажите, пожалуйста, рейсы на завтра до… да-да, именно туда… Ага. Есть места? Сколько времени в пути?.. Хорошо. Спасибо большое.

Мама ловко делала пометки на бумажке. В её движениях была уверенность и привычка решать вопросы – такие, в которых боль пока не мешает здравому смыслу.

– Значит, первый – в 7:45, второй – в 13:00, – проговорила она вслух, глядя на Валю. – Лучше утренний. Меньше народу, да и в дороге будешь больше спать, чем думать. А я посижу рядом. Буду рядом. Всю дорогу.

– Всё так быстро… – прошептала Валя. – Как будто ещё утром я просто лежала в тени собственных мыслей, а теперь… мы уже уезжаем?

– А ты и не должна всё осознать сразу, – спокойно ответила Зинаида. – Осознание – как оттепель. Приходит не сразу, но приходит. А билеты – вот они.

Она снова набрала номер.