Бурятская родовая сага. Из дневников хори-бурят

Еще в деревне, на копке картошки, у вечернего костра, уже не абитура, но еще и не студенты, а лишь зачисленные, мы дискутировали на разные темы. Ну, надо же, в новом коллективе показать эрудицию, умение пощеголять знаниями.

Ну, конечно, о хорошем и плохом завязалась дискуссия. О вкусах и приоритетах, о поступках людей, затем, незаметно, дискуссия перевелась на самого человека. Были разные мнения, но большинство согласилось, хороший человек относится добрее к своим врагам, чем плохой – к своим друзьям, или лучше быть врагом хорошего человека, чем другом плохого. Было над чем подумать: хороший человек не мстительный, не совершает зла, а если нужно, протянет руку помощи. А когда рядом плохой человек, да еще друг, то нужно помнить, он может предать, сделать подленькое исподтишка.

Но ведь отличить хорошего человека от плохого не просто. Я, наоборот, был мнения, что хорошего человека от плохого очень легко отличить. И сослался на бурятскую поговорку: «Хороший мужчина рассказывает об увиденном, плохой мужчина рассказывает, что ел и пил». Есть и другая пословица у бурят, что хороший мужчина хвалит своего коня, средний мужчина хвалит свою собаку, глупый мужчина хвалит свою жену.

Все расхохотались, действительно, все очень просто.

– Не бывает хороших или плохих людей, – парировала Лисичкина, дочь именитого питерского журналиста. – Хорошими или плохими людей делает то, как их воспринимают другие со своей точки зрения.

– Чтобы отличить хорошего человека от плохого, достаточно обратить внимание на то, как он смеётся, – улыбаясь во всю щеку, сказал парень с низким, ядреным мужицким голосом, эдакий крепыш, широкоплечий увалень.

Начался гвалт, каждый из нас хотел высказать свое мнение, мол, «встречают по одежке, а провожают по уму», но, конечно, суть этой поговорки глубока, по одежке, наверное, нельзя судить. а плохого от хорошего, различить и вовсе не трудно.

Но этот парень выставил железобетонный аргумент: «А ведь это сказал Федор Михайлович Достоевский!» Вот что он говорил, почти дословно:

– Для искреннего смеха, говорил писатель, нужны беззлобность и веселость, и только хорошие люди умеют хохотать добродушно, не пытаясь никого задеть и не выбирая повод, который может быть обидным для окружающих…

При упоминании имени Достоевского, споры увяли. А когда у костра, с сумерками, поредело, подошел к нему. Так и познакомились.

– А ведь Федор Иванович был игроманом, – говорю. – Однажды тысячу рублей проиграл в бильярд. Игрок – хороший человек, или как, по твоему?!

– У каждого человека могут быть пристрастия, даже у гениев, – парировал Вареник. – Но он один из лучших романистов мира.

– Джон Голсуорси, тоже один из лучших романистов. Почитай, кстати, лауреат Нобелевки. Его легко читать, колоритные персонажи, чопорные, влиятельные, сдержанные… Сага о Форсайтах, представляешь – сага… в четырех книгах. История семейного клана, целого английского рода, на протяжении двух веков…

– Ты так говоришь, глаза у тебя загорелись, словно сам бы ты захотел что-то подобное сотворить?!

– Да нет, куда мне?! Такие форсайты жили-поживали, да добра наживали в старой России, но революция смела их. Но форсайты живучи, они и в советском обществе, среди партактива, уже зарождаются, эдакие новые Ирэн и Филипп… Кстати, прошлым летом крутили по тэвэ сериал о Форсайтах…

– Нет, не смотрел, и роман не читал, не довелось как-то, – Николай, кажется, был обескуражен этим.

– А ведь четырехтомник о Голсуорси – это социальная критика буржуазного общества, почти что социалистический реализм.

– Да?! Поэтому, видимо, этот Голсуорси обожаем в Советском Союзе. Не всякого капиталистического писателя в Советском Союзе переводят и публикуют

– Читать Достоевского, конечно, трудно, сложно, это далеко не Набоков. Сплошное нагромождение слов и смыслов… Чтобы осмыслить, нужно перечитывать, думать, он прежде всего философ и психолог… Идиот, короче… Для меня чтение – это наслаждение, игра слов, ощущений, а не поиск мыслей, смыслов, преступник он или нищий неудачник…

Я, наверное, еще бы разглагольствовал на литературные темы, но Николай неожиданно спросил, так жестковато, словно удар под дых:

– Ты зачем в журналистику идешь? За игрой слов в статьях?

Я не знал, что ответить, сказал, что пришло сразу на ум:

– Суть вещей буду доносить до людей…

Коля расхохотался, не громко, втихую, уважая, видимо, меня, чтобы однокурсники не услышали. Не понравился мне Колин смешок, ехидный такой.

– Каких вещей?! В журналистике конкретика нужна. Железобетонная. Так мне отец говорит.

Я не унимался:

– Считаю важным показать обществу, что происходит в жизни на самом деле. Уверен, наш мир не идеален, не совсем такой, каким рисуют начальники и коммунисты. В газетах, на радио и телевидении мы слышим только их мнение, начальства, а простой человек или не может сказать правду, или боится… А жизнь не картина на холсте, она зачастую мазана черно-белыми оттенками, между ними нет оттенков чванства, хамства, лживости, беспредельщины… Хочу разукрасить реальность между черным и белым разными красками, донести до людей суть вещей, буду писать, что было в прошлом, что происходит в настоящем… Ведь без прошлого и настоящего нам не понять будущего..

– Ого-го, да ты не прост, Ринчин, бурятский Павка Корчагин будешь.

Сравнением с Корчагиным, кажется, мой новый товарищ чуть не положил меня на лопатки. Мне нравились его слова о смысле жизни, что нужно успеть в жизни то-то, и то-то.

– А ведь Островский, устами Павки Корчагина, в тридцать, ну, почти в сорок слов, вложил сколько смысла… Жизнь дается один раз…

– Вот эти его слова и есть железобетон!

– Не пори горячку, Коля, а сам то Павка бесцельно прожил, получается, умер, не сумел жизнь свою сохранить для борьбы… Правильно сказала Тоня Туманова, «Неужели ты не заслужил лучшей доли у новой власти…»

– Антагонисты мы с тобой, Ринча, разные взгляды у нас, – улыбаясь, проговорил Николай. – Не пролетарский ты будешь журналюга, на стороне власти строить баррикады будешь…

– Ну, ты заладил…На чьей стороне будешь?! Правду буду писать, показывать жизнь такой, какая есть… Без прикрас… А читатель сам поймет, он умный, наш читатель…

Дискуссии на подобные темы, видимо, нам понравились, это нас и сблизило, кажется.

Был он родом с Украины, но его отец, партийный работник, несколько лет работал на Урале, возглавлял крупное предприятие, впоследствии, его вновь направили на партийную работу в Днепропетровскую область.

Николай Вареник всегда умел находить интересные истории, так сказать, «в тему», подходящей к той или иной истории.

Я раньше никогда не слышал людей с фамилией «Вареник», хотя там, на флоте, каких только пареньков с чудными для забайкальца, фамилиями, не повстречал. И на Камчатке, и во Владике, на Улисе, и в учебной роте подплава, и на рембазе Павловск, Шкотовского района. Я частенько рассказывал Николаю, что вкусная у него фамилия, вспоминая парней-украинцев, с которыми довелось служить. И занятные же фамилии были у них!

– Был у нас в учебной роте парень Иван Соня, кажется, родом из Латвии, но украинец…

– Но Соня же не вкусная фамилия, – улыбался Коля.

– Вкууусная! – смеялся я. – Особенно в учебке, когда все время хочется дрыхнуть…

Командовал отделением электриков на подлодке Паша Ромашка, чубатый, крепкий паренек из Ужгорода. А Василь Недайборщ был призван из Сумской области, из деревни Новенькое, насколько помнится.

– Наливай, Налевайко, побольше борща Недайборщу из деревни Новенькое! А то чумичку отберу и передам Ринче!, – выкрикивал он «разводящему» за столом. А разводящим как раз был и Налевайко из Одессы.

Помню очень хорошо Вадима, по фамилии Вырвыкаша с Западной Украины, из деревни Павлоком. В «учебке» мы спали на одной двухярусной кровати, я – внизу, он – наверху. Вадя иногда рассказывал о поляках, с которыми они жили в одной деревне.

– Нас, украинцев, было в два раза больше шляхтичей, – рассказывал вечерами он. – Они высокомерные, каки то, злобливы… Зато здесь, на флоте, чувствую себя в своей тарелке…

Он мечтал, когда дембельнется, приедет ко мне в Забайкалье, женится на буряточке, и будет жить-поживать, без дрязг и скандалов с соседями-поляками… «Устал от косых взглядов», говорил мне… После учебки мы попали на разные подлодки, и, как то, встретились, обнялись.

–Нифига, корреспондентом стал, – позавидовал, кажется, он мне.

Из молоденького пацана, Вадя становился бравым моряком, голос даже огрубел. Почувствовал, Вадя стал настоящим «черпаком», крепким, опытным. А потом его подлодка через льды Северного океана отплыла в Северодвинск, и мы потерялись.

А Коля Вареник часто доказывал нам, что фамилия его производна от шведского Варениус.

– В скандинавских языках есть слово «vär», что значит «швея», – размахивая руками для убедительности, говорил он. – Но никак не от слова «варенье».

Николай делал паузу и продолжал:

– А скандинавское «vär», в свою очередь, как утверждают знатоки языков, корнями уходит к латинскому слову «varenus», что означает «красный».

А словак Йозеф, улыбаясь, добавлял:

– Кстати, «varenus», если с латыни, означает «варёный»…

Мы все хором начинали выкрикивать:

– И все-таки вареный, варенье вареное!

Николай сдавался: «Да ладно, уж, я ж к истине стремлюсь, вовсе не нахожу свою фамилию неказистой, или некрасивой» …

Курсом младше учился у нас Саня Сытый, родом из Ужгорода. Мы также проявляли повышенный интерес к происхождению этой довольно интересной фамилии. Не обязательно от слова «сытый», смеялись мы, но сам он был равнодушен к нашим изысканиям. Худощавый, среднего роста, он, кажется, действительно всегда был сыт, никогда не сдавал с нами банки-склянки для сдачи в пункт приема стеклотары. Мы же частенько занимались таким промыслом, чтобы наполнить наши желудки сытыми блюдами. Никогда он и кровь не сдавал, дабы бесплатно пообедать, да еще со стаканом портвейна.

Саня называл свой город Ужмисто, вместо Ужгорода. Оказывается, в старые времена в Малороссии разговаривали на малороссийском диалекте и город именовался мiстом, вот и, получается, Санек рекламировал для нас украинское произношение…»

На этом записи вновь завершались, а я вспомнил, как он приезжал зимой на каникулы, после первой сессии.

Перед отъездом Ринчи в Питер после зимних каникул, мы сидели с ним в моей съёмной комнатушке, как всегда, пили пиво.

– А все-таки я сделал выводы из моей первой сессии – надо учиться, а не балду гонять… Хотя и то, и другое…

Он не договорил, так как мы расхохотались. Потом забыли допить пиво.

Перед расставанием, сделал заказы, чтобы Ринча купил в Питере джинсы, пару рубашек, дипломат – такие кейсы, модные в то время… Это были легкие и удобные портфельчики из винилового пластика с замками. Дал ему две сотки. После многих лет, однажды при случайной встрече, Ринча спросил меня: «А остатки того пива, ну, помнишь, мы не допили, ты же наверняка в редакцию унес?!»

– Конечно!

– Я так и знал! – расхохотался Ринча, словно радуясь, что через много лет подтвердилось его предположение…

А вот заказы мои Ринча так и не исполнил. Тогда подумалось: «Про пиво вспомнил, а про деньги – забыл». Закрутился, наверное, а потом забыл. Да и встречались с ним случайно, мимоходом, раз в пятилетку – получив диплом, он осел в городе, потом уехал на БАМ, там, на северах, трудился более десяти лет, а переписываться мы не договаривались.

Иной раз слышал, как он живет, работает, от общих знакомых. А редкие встречи происходили, как правило, «на ногах» – он был с друзьями, я тоже, мы спешили по неотложным делам, разве парой фраз обмолвимся, похохочем, случайно вспомнив былые посиделки.

Глава IV

Я читал записи разных лет Ринчи, и понимал, это были не обычные дневники, а труд, близкий к документальной публицистике, к литературному жанру, и представляли собой пограничный жанр, который может рассматриваться в отдельных случаях как литературный или нелитературный текст. Поэтому, видимо, до сих пор, дневниковым записям присущи некая «двойственность», жанровая неопределённость.

Тут я вспомнил, ведь в романе М.Ю. Лермонтова «Герой нашего времени», автором дневников являлся сам Печорин. «Дневник» Печорина использовался, и как способ авторской характеристики, и как форма самовысказывания героя, и как предмет изображения человеческой души.

Знал ли об этом Ринча? Наверное, помнил. И сполна использовал его, как приём психологического изображения героя. Именно дневниковые записи вводят нас в сложный мир Печорина, заставляют поверить в неподдельность его душевных движений. Так получалось и с дневниками Ринчи.

Казалось, он делал наброски будущей повести или романа, писал давно, но особенно много и интенсивно в последние месяцы. В его дневниках были весьма неплохие философские эссе, лирические зарисовки, размышления по поводу и без оного. Читал набросанные талантливым пером пейзажные зарисовки, портреты людей, с кем он работал или встречался, целые истории, написанные в форме рассказа.

Вспомнил, в редакции районки, где встретились впервые с Ринчей, когда-то работал литрабом известный писатель Геннадий Донец. Рассказывали, он за ночь отпечатывал около десятка страниц текста, потом их сортировал, скреплял по две-три странички бельевой прищепкой, и развешивал на леске, укрепленной от стены до стены в его комнатке. Донец, говорят, не писал свой роман «За хребтом Сатымара» строка за строкой, страницу за страницей. А писал то, что его вдохновляло, а потом собирал все написанное, листок к листку, «связывал» их новыми страницами, которые воссоединяли предыдущие, и получалось, в конце концов, из этих ежедневных и изнуряющих душу и сердце трудов, талантливое произведение.

Наверное, он помнил эти истории, возможно, подражал. На одной из страниц своих записей Ринчин, уже в девяностые годы, красной пастой написал:

«Зачем мне этот дневник? В молодости казалось, когда-нибудь выпущу книгу очерков или рассказов. Конечно, мог бы выпустить уже не одну такую книженцию. Многие знакомые так и делают. Но уж слишком скучными, бесталанными казались эти книженции. Поэтому, наверное, начал просто вести дневник. Авось, пригодятся записи когда-нибудь. А может, просто начитался литературщины, всяких там тургеневских девиц и попал во власть литературного идеализма, схожего с альтруизмом. Но самые замечательные, на мой взгляд, слова о влиянии литературы на жизнь сказал филолог-фольклорист, преподаватель Ленинградского университета Владимир Пропп.

Мне пришлось однажды попасть на его лекцию. Запомнилось, он мыслил не традиционно. «Литература, – говорил он, – никогда не имеет ни малейшего влияния на жизнь (не на отдельного человека) и те, кто думают, будто это влияние есть, возможно, жестоко ошибаются. «Ревизор» не действовал на взяточников, а статьи и воззвания Толстого о смертной казни не остановили ни одного убийства под видом казни. Литература сильна тем, что вызывает острое чувство счастья. И Гоголь велик не тем, что осмеивал Хлестакова и Чичикова, а тем, как он это делал, что мы до сих пор дышим счастьем, читая его. В этом все дело, не в том, что, а в том, как. А счастье облагораживает, и в этом значение литературы, которая делает нас счастливыми и тем подымает нас над тоскливой обыденностью.

Чем сильнее поучительность, тем слабее влияние литературы».

Далее, уже на другой бумаге, новые записи.

«Вообще-то я хотел быть журналистом, наверное, поэтому дневниковыми записями «оттачивал» литературный стиль. Многие писатели начинали свой творческий путь с дневниковых записей. А может, готовил себя к тому, чтобы стать священником-ламой, ведь лама должен уметь выражать свои мысли, а для этого литературная работа очень кстати. Да, я хотел в одно время выучиться на ламу, но взял страх: буду сидеть в темноте дацана, а люди за советом будут ходить в райком партии. Отцу нравилась моя идея стать священнослужителем. Но когда сказал, что хочу стать журналистом, был огорчен: «Сынок, учись, например, на ветеринара, всегда сыт будешь…»