Наследница Ключа Времени

Крестьяне в грубых холщовых рубахах. Их руки – в мозолях и ссадинах, спины сгорблены от непосильной работы. Они торговались за каждый пенни, их лица были изможденными. Зажиточные горожане в шерстяных плащах. Они брезгливо перешагивали через лужи, носы задрав кверху, их сопровождали слуги. Нищие – сидели у церковной стены, протягивая деревянные чашки. Один, безногий, ползал на руках, умоляюще смотря на прохожих. Дети – грязные, босые, в рваной одежде, играли в кости у водосточного желоба. Самый маленький сосал краюху хлеба, украденную у торговки.

Горячий хлеб из пекарни – единственное, что пахло по-настоящему хорошо. Сколько стоит еда в этом проклятом веке? Я подошла к хлебному лотку.

– Сколько? – кивнула на самую маленькую, темную буханку.

Торговец, краснолицый и потный, окинул меня оценивающим, презрительным взглядом:

– Три пенни, девка. Или бартер – шерсть, яйца, что есть.

Я огляделась. Выбрав удобное проходное место среди рядов, я направилась туда. Мне нужно было продать то немногое, что у меня было. Я встала рядом с прилавком женщины – высокой и стройной, с яркими каштановыми волосами, собранными в простую, но аккуратную длинную косу. Ее лицо с красивым овалом, прямым носом и пухлыми губами было усталым, но добрым, с лучиками морщинок у глаз. Она раскладывала на деревянном прилавке связки сушеных трав, аккуратно их перебирая.

– Чабрец – от кашля, – поясняла она тихим, мелодичным голосом клиентке. – Мята – для желудка, успокаивает.

Рядом с ней вертелся мальчуган лет восьми – ее брат, судя по одинаковым ямочкам на щеках, когда они улыбались.

– Кэтрин, а когда мы пойдем домой? – спросил он, перебирая монетки в ладони.

– Когда все продадим, Томас, – она ласково поправила ему ворот рубахи, и в ее жесте была такая нежность, что у меня сжалось сердце.

Они казались такими… обычными, нормальными, единственным островком спокойствия в этом хаосе.

Первого потенциального покупателя я заметила у мясных рядов – здоровенного кузнеца с руками, покрытыми ожогами и следами от искр, толщиной с мои запястья. Он спорил с мясником из-за цены на баранью ногу, размахивая кулаком размером с мою голову. Идеальный клиент. Я подождала, пока он, фыркнув, отойдет от прилавка, и подошла ближе.

– Эй, кузнец! – окликнула я его. – Устал кремень высекать?

Он обернулся,нахмурив густые брови.

– А тебе какое дело?

Я достала коробок спичек и щёлкнула одной прямо перед его носом.Вспышка была яркой и мгновенной.

– Видите? Ни кремня, ни трута. Огонь в коробке. Одной руки достаточно.

Кузнец отпрянул, но не испугался – его глаза загорелись любопытством и интересом мастера к новому инструменту.

– Чёртовы штучки… Колдовство?

–Удобство, – парировала я.

– Сколько?

– Двадцать пенни за десять штук.

Он фыркнул, скрестив руки на груди:

– Двадцать? Да за эти деньги я полдня у горна работаю!

Я пожала плечами, делая вид, что складываю спички обратно в карман:

– Ну, если вам нравится полчаса искры высекать, когда уголь плохо разгорается, и клиент ждет… Ваше дело.

Он задумался, почесав закопчённую бороду. Наконец, сдался.

– Ладно, покажи еще раз.

Кузнец взял спичку, неуверенно чиркнул ею о бок коробка. Когда пламя вспыхнуло, его лицо расплылось в ухмылке.

– Ладно, чёрт с тобой. Давай.

Он полез за пояс, вытащил потрёпанный кожаный кошель и нехотя отсчитал монеты.

– Держи. Только смотри, если обманешь – вернусь и этим молотом… – он показал на огромный молот, висевший у него на поясе.

– Не вернётесь, – ухмыльнулась я, передавая ему спички, – потому что они работают.

Он ушёл, разглядывая покупку, а я пересчитала монеты. Двадцать пенни… Теперь хватит на хлеб и, может, даже на ночлег в какой-нибудь вонючей лачуге. Но главное – я поняла: здесь ценят то, что экономит время и силы. Даже если приходится платить за это втридорога.

Я протянула монеты торговке хлебом. Та, не глядя, сунула мне в руки тяжелую, темную буханку. Хлеб оказался тяжёлым, как камень, с тёмной, подгоревшей коркой. Разломила – внутри хоть не червиво. Выживу. Дальше – сыр. Старик с лицом, похожим на печёное яблоко, весь в морщинах, продавал круглые головки, покрытые благородной белой плесенью.

– Два пенни за половинку, – проскрипел он, не глядя на меня.

Я выбрала кусок поменьше, но хоть без видимых дырок. Пахло кисло, остро, но есть можно. Осталось мясо – тут пришлось торговаться.

– Кролик – пять пенни! – орал мясник, потрясая тощей тушкой.

– Он же вчерашний! – тыкнула я пальцем в посиневшую кожу. – Три, и то много.

– Три, и убирайся, ведьма! – буркнул он, суя мне кролика в руки.

После того как набила желудок грубой, но сытной пищей, я выбрала из прохожих следующую жертву. Я заметила его сразу – высокого, загорелого мужчину с кожаным, потрепанным плащом, пахнущего солью, дегтем и ветром. На поясе – изогнутый, экзотический кинжал, на руках – синие узоры татуировок, рассказывающие истории о дальних плаваниях. Настоящий морской волк. Идеальный покупатель. Я дождалась, пока он закончит торговаться за бочку солонины, и шагнула вперед:

– Ваш огонёк, капитан, всегда под рукой.

Он обернулся, его темные, выцветшие на солнце глаза оценили меня с ног до головы. Брови поползли вверх. В его глазах – не страх, а живой, острый интерес.

– Это что за палочки, девка? Не похоже на обычный трут.

Я достала одну спичку, чиркнула ею о камень ближайшего прилавка. Яркая, уверенная вспышка осветила его обветренное, покрытое морщинами лицо.

– Черт возьми! – он отпрянул, но не крестился, а засмеялся низким, хриплым смехом. – Удобно. А если намокнет?

– Вот поэтому они – в вощеной бумаге, – я потрясла аккуратный сверток. – Десять штук – и ваш костер разгорится даже в шторм. Всего двадцать пенни.

Он почесал щетинистый подбородок:

– А если всю пачку куплю?

– Тогда покажу кое-что особенное, – загадочно улыбнулась я и достала шариковую ручку.

Капитан фыркнул, взяв ее в руки:

– Палка с железным наконечником? Не впечатляет.

– Это не просто палка, – я развернула небольшой листок пергамента, оставшийся от блокнота, подаренного Луцию, и быстро, четко написала его имя: «Капитан ‘Морской Ворон’».

Он замер, уставившись на надпись. Его глаза расширились.

– Как?! Без чернильницы? Без пера? Чернила внутри?

– Волшебство далекой страны, – я ухмыльнулась. – Представьте: ваши карты никогда не размажутся от качки. Пять серебряных – и она ваша.

Он схватил ручку, с любопытством ребенка попробовал провести линию на своем грубом пальце. Когда синяя, четкая черта появилась на его ладони, он застыл в немом изумлении.

– Это… это дороже золота для штурмана.

– Для умного человека – да, – я кивнула на его поясной кошель.

Пауза затянулась. Потом он, не сводя с ручки глаз, развязал поясной кошель и швырнул мне несколько монет.

– Давай ещё одну такую и целый короб этих… спичек.

Когда он ушёл, травница, та самая Кэтрин, схватила меня за руку, ее лицо было бледным и серьезным.

– Ты знаешь, что только что сделала? Этот человек – не просто капитан. Он известный контрабандист. Его боятся даже шерифы.

Я посмотрела на серебро в своей ладони и усмехнулась:

– Значит, теперь у нас есть связи и деньги. Меня зовут Элиана. Я не местная. Не знаешь, где здесь можно приобрести нормальную одежду? – я показала на свои лохмотья.

Кэтрин внимательно меня изучала глазами, затем кивнула и показала рукой в конец площади.

– Спросишь у старьевщика, Элрика. Скажешь, что от Кэтрин. Он не обманет.

Я перебирала серебряные монеты в ладони, раздумывая. Платье? Нет, слишком неудобно, слишком заметно. Мне нужно что-то, в чем можно бежать, драться, сливаться с толпой и не спотыкаться о подол. У лавки старьёвщика, заваленной грудами тряпья, сидел старик с седыми, торчащими во все стороны бровями.

– От Кэтрин, – сказала я.

Он хмыкнул и без лишних слов разложил передо мной свой товар: грубые шерстяные штаны – поношенные, но крепкие, подпоясанные простой верёвкой, холщовые рубахи – просторные, с длинными рукавами, чтобы не обгореть у костра.

– Для работы в поле, да? – хрипло спросил он, пытливо глядя на мои руки. Видимо, искал мозоли, которых у меня не было.

– Для жизни, – уклончиво ответила я и потрогала ткань. Она была грубой, но прочной.

Штаны оказались на удивление мягкими – их уже сто раз стирали. Рубаха пахла дымом, но была без дыр.

– Два серебряных за комплект, – заявил старик.

– Есть что-нибудь… для тепла и защиты?

Старик покопался в груде и достал короткий кожаный жилет – без рукавов, но плотный, прочный, с застёжками из рога.

– Ещё один серебряный. В нём и ветер не продует, и нож не сразу прошьёт.

Я примерила. Он сидел как влитой, облегая грудь и талию. Как вторая кожа.

– Беру. И плащ, самый простой, – добавила я.

У сапожника, соседа старьевщика, я выбрала крепкие, неказистые ботинки – не полусапоги, а именно низкие, на толстой подошве, с переплетением из сыромятной кожи. Я переоделась тут же, в тени за лавкой, чувствуя, как старая кожа меня сбрасывает, а новая облегает. Штаны не сковывали шаг, рубаха не тянула плечи. Жилет плотно облегал грудь – теперь в нём можно было носить нож, и никто не заметит. Наконец-то я не чувствую себя беспомощной куклой в чужой пьесе.

Я вышла на улицу, натянула капюшон плаща. Теперь я выглядела… как все. Как простая горожанка, служанка, может. Никто не оглянется, не заподозрит. Но внутри-то я всё равно чужая. Сапоги мягко ступали по грязи. Впервые за долгое время я не чувствовала каждый камень под ногами. Маленькая победа. Я сделала несколько шагов. Ботинки не скрипели, не жали. Уверенность медленно возвращалась ко мне.

Когда я, довольная, подходила обратно к лавке травницы, чтобы её поблагодарить, из толпы, словно гончие псы, вышли трое стражников – в потрепанных, ржавых кольчугах, с лицами, изъеденными оспой и злобой.

– Кэтрин Хейл? – старший, с мечом на боку, не говоря ни слова, грубо схватил ее за запястье.

– Что вы…? Что такое? – ее глаза расширились от страха.

– Обвиняешься в колдовстве! В наведении порчи! – его голос был громким, металлическим, предназначенным для толпы.

Толпа замерла, наступила звенящая тишина.

– Я просто собираю травы! Лечу людей! – Кэтрин попыталась вырваться, но стражник дернул ее так сильно, что она вскрикнула от боли.

– Вчера твой отвар убил дочь мельника! Ребенок скончался в муках!

– Она была больна лихорадкой! Я дала ей общеукрепляющее! Я…

Ее резко ударили по лицу тыльной стороной платы. Томас, который только что радостно бегал вокруг, закричал, бросился к сестре, но один из стражников грубо оттолкнул его, и мальчик упал в грязь. Черт. Черт. Черт.

Я застыла, парализованная. Мое сердце сжалось, видя оставленного, плачущего ребёнка на произвол судьбы, как Кэтрин, вся в грязи, сопротивлялась, понимая весь ужас происходящего. Я не могла остаться равнодушной. Не после всего.

– Томас, – я опустилась на колени перед ним в грязь, чтобы быть с ним на одном уровне. – Ты знаешь, куда они ее ведут?

Он кивнул, не в силах вымолвить слово, глаза его были полны слез и ужаса.

– В подвал ратуши… Потом… на суд…

Он не договорил. Потом – костёр. Я вздохнула, обдумывая, что делать. Мальчик остался один, совершенно один. Я не могу просто уйти. Я должна помочь. Хотя бы ему.

– Томас, слушай меня внимательно, – я взяла его за руку, стараясь говорить твердо и спокойно. – Я могу присмотреть за тобой, пока… пока мы не вытащим Кэтрин. Мы ее вытащим.

Он посмотрел на меня – не с доверием, но с крошечной, дрожащей надеждой, как на соломинку.

Я двинулась следом за уходящей стражей, держа Томаса за руку. Нужно было выяснить, где именно держат Кэтрин. Найти способ отвлечь или подкупить стражу. Вытащить ее до того, как начнется суд. Но как? У меня почти не было денег. Не было оружия, кроме найденного ножа. Только кольцо на пальце – и оно молчало. Но была ярость. И мальчик, который сжал мою руку так крепко, будто я – его последний шанс на спасение. Этого должно было хватит.

Что дальше? Из истории я помню некоторые факты: кто становился жертвой? – восемьдесят процентов – женщины (преимущественно старше пятидесяти лет). Но Кэтрин была молода и красива. Значит, дело не в этом. Главные «признаки»: знания траволечения (есть), наличие родимых пятен (не знаю), личный конфликт с обвинителем (скорее всего), социальный статус: вдовы, одинокие, наследницы имущества (она одна с братом). Процедура казни: Испания и Италия – церковные суды чаще выносили оправдательные приговоры (три процента казней от дел). Протестантские регионы – сожжение после пыток (в Германии жгли даже детей). Англия – реже сжигали (только за «малую измену» – убийство мужа). Я спросила Томаса, все еще дрожащего:

– Этот город… как он называется?

– Йорк, – прошептал он. – Графство Йоркшир.

– Значит, Англия… – прошептала я.

Это немного обнадеживало. Но ненамного.

Мы с Томасом прижались к стене амбара, наблюдая, как стража, грубо толкая, волокёт Кэтрин через грязную площадь. Её зелёное платье (такое яркое и красивое ещё утром) теперь было покрыто дорожной пылью и грязью, а волосы выбились из косы, обрамляя бледное, испуганное лицо.

– Куда они её? – прошептала я, больше для себя.

Томас сжал мою руку так,что кости хрустнули:

– В подвал ратуши. Там клеть для… для таких как они.

Для ведьм. Я почувствовала, как по спине пробежал холодок. Я хотела броситься за ними, оттащить их от нее, но здравый смысл остановил меня. Без документов, без статуса, с моей странной речью – я для шерифа просто очередная подозрительная чужестранка. И меня свяжут в тот же миг, обвинив в пособничестве.

– Нам нужен план, – пробормотала я, больше для самоуспокоения. – И информация.

Томас внезапно потянул меня за собой, в противоположную от ратуши сторону:

– Сначала – домой. Там безопасно.

Мы шли окраинами, петляя между свинарниками и огородами, избегая главных улиц. Наконец, он указал на небольшой, но крепкий каменный дом под соломенной крышей. Он выглядел скромно, но ухоженно. Стены из серого, грубо отесанного камня, поросшего мхом у основания. Дверь – дубовая, старая, с массивной железной скобой вместо ручки (видно, сделана на века). Окна – крошечные, со ставнями, но без стёкол (только промасленная ткань натянута на рамы). Перед домом – аккуратный садик с грядками, засаженными разными травами, огороженный низким плетнём.

Внутри было тесно, но чисто и уютно. Пахло дымом, сушеными травами и чем-то домашним. Очаг – тлеющие угли, над ними на кованом крюке висел чугунный котёл. Стол – грубо сколоченный, но выскобленный до белизны. На нём аккуратно разложены: связки сушёных трав, каменная ступка с пестиком, несколько керамических бутылей с настойками, этикеток на которых я не смогла прочитать.

Я почувствовала смесь запахов – дым, мята, полынь, что-то кисловатое, может, уксус или квашеная капуста? В углу за занавеской из грубой ткани виднелись две узкие кровати, покрытые лоскутными одеялами. Сундук с одеждой. На стене – простой крест из веток омелы, перевязанных красной нитью. Люк под столом, прикрытый половиком, видимо, вёл в подвал.

–Там сестра хранит опасные зелья, яды и противоядия, – пояснил Томас, следуя за моим взглядом. – И… кое-что ещё. Вещи отца.

Дом травницы дышал тишиной и покоем, который лишь подчеркивал ужас происходящего снаружи. Только тихий треск углей да шорох соломы в матрацах нарушали безмолвие. Я сидела на грубо сколоченной табуретке у очага, наблюдая, как мальчик деловито и умело оживляет огонь. Он двигался с привычной легкостью человека, который делал это тысячу раз.

– Держи, – он швырнул мне горсть сушёных яблочных долек, даже не глядя. – Пока греется. Чтобы силы были.

Я поймала их на лету. Кисло-сладкий, концентрированный вкус разлился по языку – как последний лучик ушедшего лета, пойманный и запертый в плоде. Томас между тем раскачивал старые кожаные мехи – потрёпанные, но ещё крепкие. Воздух со свистом устремился вглубь очага, и угли вспыхнули ровным алым светом.

– Видишь? – он ткнул пальцем в пламя. – Если дуть ровно, с напором – не задымит, не закоптит котелок. Сестра научила. Говорит, огонь любит уважение.

Я кивнула, но взгляд мой скользнул к котлу. Чугунный, почерневший от многолетней копоти, он висел на кованом крюке, словно древнее чудовище, прикорнувшее на цепи, готовое проснуться в любой момент. Томас взял длинную деревянную ложку— яблоневую, с обугленным кончиком – и начал мешать похлебку, оставшуюся с утра.

– Против злых духов, чтоб не путались под ногами, – пробормотал он себе под нос, как заклинание. – И для вкуса.

Похлёбка забулькала, выпуская густой, сытный пар. Запах лука, капусты и чего-то горьковатого – чабреца? – наполнил комнату, смешиваясь с ароматом яблок и дыма.

– Мясо немного тронулось, – признался он, тыкая ложкой в плавающий крошечный кусочек сала. – Но чабрец перебьёт. И лавровый лист.

Я невольно ухмыльнулась. Восьмилетний мальчишка, а уже знает все уловки опытных поваров и травников.

– А если подгорит? – спросила я, чтобы разрядить обстановку.

Он не растерялся. Достал из-под стола небольшой ковшик с водой и ловко брызнул на слишком разошедшиеся угли. Пар взвыл, шипя, но огонь тут же присел, став послушным и ровным.

– Тогда накроем мокрым холстом, – он кивнул на грубую ткань, висящую на гвозде у стены. – Сестра говорит, огонь – он как дикий зверь. Дай слабину – сожрёт всё. Придушишь – задохнётся. Нужна золотая середина.

Пока он разогревал похлёбку, я осторожно выспрашивала его о жизни. Из обрывочных фраз, перемежающихся с молчанием, сложилась картина:

– Наша мать умерла, когда я родился. Отец… он был солдатом… пропал в походе на Шотландию. Кэтрин вырастила меня одна. Она всему научила.

Он помешал варево, не поднимая глаз, его голос стал тише:

– Она лечит людей. Всех. Даже шерифа, когда у того живот скрутит от плохой воды. Но…

– Но кому-то это не нравится? – мягко подсказала я.

– Аптекарь из города, Бартоломью. Он берёт за лекарства втрое дороже. Месяц назад один из его богатых клиентов умер от колик – и он стал говорить по всему городу, что это Кэтрин подмешала ему в отвар яду, чтобы убрать конкурента.

Я вздохнула. Обычная, низменная зависть и жажда наживы. Старая как мир история.

– А это? – я ткнула пальцем в странный металлический диск, лежавший на полке среди пучков трав. Томас вдруг оживился, его лицо просветлело:

– Компас! Отец привёз. Из-за моря. Говорил, это… – он замясь, подбирая слова, – …волшебная штука, всегда показывает путь. Для путешественников.

Я взяла диск в руки. Он был тяжелым, бронзовым, с изящной гравировкой. Я перевернула его. На обратной стороне были выцарапаны арабские письмена. Сердце екнуло. Он не солдат. Этот человек был моряком, путешественником. Возможно, даже не отсюда.

–Томас, – сказала я твердо, кладя компас на место. – Мы её вытащим. Обещаю. Но мне нужно знать всё о ратуше. Входы, выходы, когда меняется стража, кто главный.

––

Рынок на следующее утро проснулся раньше солнца, но его гул был уже привычным. Я сидела на том же месте, где вчера торговала Кэтрин, но теперь передо мной на разостланном платке лежали последние спички и две шариковые ручки – всё, что осталось из моего странного арсенала будущего. Надежда и отчаяние. Должно хватить на взятку или на отвлечение внимания. Первый покупатель подошёл быстро – это был купец с востока, в дорогих, но пыльных шёлковых одеждах, пахнущий корицей, перцем и чем-то чужим, экзотическим. Его глаза блестели от любопытства.

– Огонь без трута? Без криков на слуг? – усмехнулся он, разглядывая спички с видом знатока.

Я молча чиркнула одну о камень. Вспышка осветила его смуглое, невозмутимое лицо. Его глаза вспыхнули так же ярко, как пламя, в них читался чисто меркантильный интерес.

– Сколько?

– Десять пенни за пять штук. Или три серебряных за весь коробок, – сказала я, показывая ему почти полную пачку.

Он не торговался, просто кивнул и протянул монеты. Деньги будущего против денег прошлого. Ручки ушли следующему клиенту – молодому священнику, с лицом, ещё не загрубевшим от фанатизма и лицемерия, но уже с печатью строгости. Он вертел синюю пластиковую палочку в руках, будто держал скорпиона или священную реликвию.

– Это… не грех? Не от дьявола? – спросил он, и в его голосе слышались не только опаска, но и жгучее любопытство.

– Только если писать им проклятия или ложь, – парировала я. – Для молитв и добрых дел – самое то. Ни клякс, ни перьев, ни чернил.

Он рассмеялся, неожиданно молодо и искренне, и дал пять серебряных монет, аккуратно завернув ручку в чистый лоскут.

––

Стража у ратуши оказалась дешевле, чем я думала. Дешевле человеческой жизни, дешевле совести. Три серебряных монеты – вот цена, за которую человек готов был отвести взгляд и забыть о долге.

–Пять минут, – буркнул рыжий стражник с перебитым носом и запахом дешевого эля, забирая монеты. Они исчезли в его громадной, мозолистой ладони, словно их и не было.

– И если шериф спросит – ты её не видела. Я тебя не видел. Мы поняли друг друга?

Я лишь кивнула, горло сжал спазм от этой гнусной сделки. Он лениво махнул рукой в сторону темного прохода.

Коридор вёл вниз, в самое чрево здания. Воздух стал густым, спертым, пропитанным запахами сырости, плесени и чего-то кислого – страха, пота и отчаяния. Под ногами что-то шуршало и пищало. Крысы. И вот она – Кэтрин. Она сидела на гнилой, промозглой соломе, прикованная тяжелой цепью к сырой каменной стене. Её красивое зеленое платье превратилось в грязные лохмотья, но глаза… ее глаза горели тем же ясным, непокоренным огнем.

–Ты?! – она вскочила, звон кандалов оглушительно разорвал гнетущую тишину подземелья. – Как ты… Зачем?

– Я, – кивнула я, с трудом разжимая губы. – Томас ждёт. Он не сломлен. Как я могу помочь? Скажи, что делать?

– Кто ты?! – Кэтрин пристально на меня смотрела, ее взгляд был почти физическим, сканирующим, пытающимся разгадать мою суть. – Твоя речь… одежда… ты не отсюда.

– Я чужестранка… из очень далеких краев, – выдохнула я, понимая, что ложь сейчас бесполезна, но и правду сказать не могу. – Я ищу путь домой. И заблудилась во времени.

Сестра Томаса долго молчала, смотря на меня и думая о чем-то. Казалось, она взвешивала каждую крупицу моего существа на невидимых весах.

– Суд завтра, – наконец прошептала Кэтрин, и в ее голосе прозвучала не надежда, а горькая уверенность. – Они уже решили. Приговор уже вынесен в головах этих людей. Аптекарь заплатил всем, кому нужно.

Я не успела ответить. Дверь в камеру с грохотом распахнулась, и другой стражник, более молодой и злой, втащил за шиворот Томаса. Мальчик был бледен, но в его глазах пылал огонь.

– Маленький чертёнок подкупил второго охранника у задних ворот! Языком чесал, отвлекал, а сам монету сунул! – рыкнул стражник, грубо толкая Томаса вперед.

Мальчик, не обращая на него внимания, бросился к сестре, обнял её так крепко, что кандалы зазвенели, упершись лбом в ее плечо:

– Я тебя не оставлю! Я не позволю!

Она отстранила его, ее руки дрожали. Затем резким движением сорвала с шеи простой медный медальон на кожаном шнурке – потёртый, без всяких украшений.

– Внутри – карта, нацарапанная на клочке кожи, – ее слова были быстрыми и четкими, словно приказ. – Все мои сбережения закопаны под старым дубом у излучины реки. Достань… и отвези Томаса к тёте в Инвернесс. Скажи, что от меня.

– Но… мы можем…

– Он не переживёт побег, – её пальцы вдруг впились мне в запястье с такой силой, что стало больно. В ее глазах не было просьбы. Была констатация факта. – А ты… я вижу, ты сможешь. Ты уже видела смерть. И убегала от нее. Кэтрин прижала его голову к груди, склонилась, чтобы шепнуть ему что-то на ухо, но смотрела на меня своими огромными, выразительными зелеными глазами, в которых читалась вся вселенская скорбь. – Ты обещаешь? Ты поклянешься?

Я кивнула, не в силах вымолвить слово.

––

Дождь стучал по соломенной крыше, словно нетерпеливые, торопящие пальцы самой судьбы. Я сидела у потухающего очага в их тихом, теперь таком пустом доме, а медный медальон Кэтрин жёг мне ладонь, будто раскалённый уголь, оставляя на ней метку в виде круга. Мысли кружились, как осенние листья в вихре, сталкиваясь, разлетаясь, не находя выхода.

Первая мысль – бунт. Отчаянный, яростный, самоубийственный. Я представила, как врываюсь на площадь с горящей головнёй в руках, с криком, который сорвет с неба тучи. Как толпа в ужасе расступается перед безумием в моих глазах. Как я перерубаю верёвки, веревки, хватаю Кэтрин за руку и тащу ее прочь, оставляя за спиной вопли, дым и звон стали. Но потом я представила Томаса… маленького, хрупкого Томаса, запутавшегося в ногах у испуганной лошади, споткнувшегося о брошенный камень… Его затопчут. Его пронзят вилами. И я увижу, как алое пламя лижет его стоптанные башмаки…