Конфликт: Исток

Александр Смирнов

Конфликт: Исток

Глава 1. Электрон

Шли третьи сутки дежурства. Калеб узнал об этом, глядя на потолочные панели. В третий раз с момента последнего пробуждения они меняли цвет: с хирургически белого на нежно-оранжевый. Пройдёт несколько минут и компьютер начнёт постепенно прибавлять цвет, меняя спектр на нежно-алый, который потом перейдёт в приятном глазу жёлто-голубой.

Жёлто-голубой. Очень странный цвет. В уставшем, лишённом сна мозге это противоречие никак не отозвалось. Ну да – бездонный цвет голубого неба в полдень, смешанный с нежным, приятным желтоватым оттенком солнечных лучей. Поживёшь на Станции столько времени, научишься и не такое различать.

Потолочные панели начинали менять цветность каждый день ровно в 6 утра по центральному времени базы. А значит, начался очередной день, когда нужно пытаться удерживать себя в сознании, не давать провалиться в забытье.

Калеб медленно, с хрустом, повернул голову налево и встретился взглядом с Лёней. В его потухших, глубоко запавших глазах всё ещё горели озорные искорки. Этот человек был настоящим дьяволом, волчком безумия, который не шутил только когда спал. Ну или, когда недолго не спал, как сейчас. Вид тяжёлый иссиня-чёрных мешков вокруг глаз, напоминавших трёхдневный фингал, вызвал невольную мысль: «А ведь я сейчас выгляжу ничуть не лучше».

Честно говоря, ещё вчера вечером Калеб хотел наплевать на всё, послать профессора к чёртовой матери, завалиться к себе в спальный отсек, накрыть голову подушкой… да что там, прямо так, в изнеможении, упасть на кровать и захрапеть так сильно, чтобы вся эта проклятущая коробочка слышала – ОН СПИТ!

Но подпись в нижнем углу официального бланка с символом Совета Обитаемых Зон, подтверждённая не одной, не двумя, а аж шестью Членами… да некислый потенциал энергокредитов, начисленный на «Дырку». И уже потраченный, по большей части, на квартплату, дешёвую выпивку и долги за университет. И, конечно же, мама. Бедная старушка, которая уже третий год нуждалась в ежедневных инъекциях после встречи с какой-то дрянью в лесу.

Да, все эти причины не дали Калебу просто так наплевать на эксперимент и покинуть тесную пустую камеру, которую он делил с двумя такими же бедолагами.

Впрочем, это ничуть не мешало рою пакостных мыслей, которые кружились в его голове. Виноваты были все – и профессор, который всё это придумал. Длинный, сухощавый человек, вечно в идеально выглаженном лабораторном халате, до синевы выбритый, с орлиным носом и такими острыми скулами, что о них можно было порезаться.

Вот как ему, эдакой жердине, удаётся всегда выглядеть свежим и довольным? Нет, безусловно, возможность отойти в уборную, плеснуть себе на лицо несколько полных ладоней рециркулированной воды – уже отличное подспорье быть бодрым. А профессор наверняка пьёт кофе, либо цикорий, либо, даже, пожёвывает палочки цаккри надо и не надо.

Он был почти наверняка уверен, что вся эта каша изначально появилась именно в голове профессора – он придумал, описал, набрал добровольцев и теперь мучает Калеба, Леонида и Сати. Ещё вчера – детей, которые оступились и решили заработать хоть немного денег.

Чёрт, он же может даже просто в туалет сходить, посидеть в тишине и полном одиночестве, а не торчать в этой стальной коробке с катетером и пластиковой едой три раза в сутки.

О, еда в лаборатории была отдельным поводом для негодования. Её приносила полная, очень полная, карикатурно полная… женщина среднего возраста и неприметной внешности. Она пыталась быть опрятной – укладывала волосы, похоже, какой-то автоматической системой, старательно наносила на ногти голографические картинки и использовала какие-то очень сладкие духи. От одного их запаха хотелось съесть сладкую булочку с яблоками, или сделать глоток обжигающе-холодной цветочной газировки…

Конечно же, условия лаборатории накладывали на неё свои акценты. Идеально уложенные волосы лоснились от сальной корки, из-под навязчивого цветочного аромата несло давно немытым телом, которое регулярно пребывает в условиях повышенных температур. Голографии на ногтях не могли спрятать следы заусенцев и неровные края – наверняка тётка в отчаянии грызёт их по ночам. А может и днём.

Судя по тому, что на столе перед Калебом появились миски с пластиковой кашей – прошло два часа. Удивительно, как быстро летит время… обычно это время тратится на умывание, лёгкую разминку и один-два круга быстрым бегом по кольцевому коридору станции. Второй час отводился на условно-свободное время.

Он обычно читал и перепроверял вчерашние отчёты, сверял показания вверенных приборов и планировал день. Лёнька всегда этот час досыпал – прямо в тренировочном костюме, валясь поверх застланной кровати, мимо подушки, только ноги в ботинках свисали с чистых простыней. Да, ему сейчас, наверное, приходится сложнее остальных – человек, который искал подушку в любую свободную минутку… Читал ли он экспериментальные протоколы? Почему-то Калеб думал, что нет.

Ложка монотонно опустилась в булькнувшую отвратительным механическим запахом серую жижу. Механическое движение вниз и вверх. Набор витаминов и микроэлементов, микробиота, наверняка какие-то экспериментальные наноботы или споры аномальных грибков.

Калеб поймал себя на мысли, что понятия не имеет, из чего делают порошок в лапшу быстрого приготовления, который придаёт бульону вкус курицы. Ведь наверняка там нет ничего сверхъестественного. Почему тётка с подносами пластиковой каши не добавит 1–2 щепотки этого нектара богов в серую бурду?

Он наяву ощутил на языке вкус курицы гриль и закрыл глаза, смакуя это ощущение. Приятный, пряный аромат, нежные, но плотные волокна лапши, заполняющей рот, горячий солёный и невероятно ароматный бульон. Настоящий гастрономический оргазм. Подумать только, если эта потерянная в веках птица, дошедшая до наших дней лишь в формате крупных кристаллов и гранул из военных рационных пайков, и мерцающих супермаркетов, настолько вкусна в сублимированном виде, каков же был её вкус «при жизни», так сказать.

Вкус бесследно пропал, оставив во рту лишь клейковину пластиковой каши – обволакивающую, отвратительную, с лёгким привкусом то ли жжёной резины, то ли горячего пластика. Пришлось срочно запивать водой, чтобы на контрасте не заблевать весь стол.

Калеб знал, у них такое уже было – начала Сати, которой причудился непередаваемый вкус популярного в их стране блюда… кажется, карри, или что-то на букву «л». Когда наваждение спало, и вместо ароматного риса в соусе рот оказался наполнен безвкусной склизкой отрыжкой, она не выдержала и дала фонтану.

Он держался дольше всех. Бог знает, какие ферменты и элементы добавляли в эту бурду, но рвотные массы не обладали характерным кислым запахом и вообще не были похожи на обычную рвоту… Это была та же пластиковая каша, разве что чуть жиже. Лёня сдался вторым, опустошив желудок на решётку у себя под ногами. Ещё минуты три кашлял и отдувался, как после забега. А Калеб просидел с закрытыми глазами ещё минут десять, прежде чем зеркальные нейроны не сделали свою грязную работу.

Вспоминая сейчас этот приступ слабости, он передёрнулся и залпом допил тёплую дистиллированную воду. Потому что, как утверждал протокол, в этой бурде был полный набор всего необходимого, воду они пили исключительно дистиллированную – пустую, как выражалась Сати.

Обычно приёмы пищи продолжались не больше двадцати минут. К этому моменту они либо доскребали ложками своё неаппетитное варево, либо приходили ко всеобщему мнению, что в этот раз с них хватит. Так случилось и сейчас и опять первым сдался Лёня. Он медленно вытащил изо рта чистую белую ложку и грохнул её в тарелку.

Громко, конечно, сказано, из чего в лаборатории была сделана посуда никто из них точно не знал – какой-то хитрый полимер, достаточно прочный, чтобы не разломаться при экстремальных нагрузках. При этом в меру гибкий и устойчивый к высоким температурам. Иногда, в периоды, когда заняться себя было нечем, они экспериментировали – пытались сделать в ложке карамель из сахарного песка. Получилась страшная вонючая, жжёная дрянь. Как потом выяснилось, полимер при высокой температуре вступил в реакцию с сахаром и дал какую-то токсичную субстанцию. Биохимик в лице Сати несколько дней пыталась понять, что к чему. А ложка устояла – после обычной мойки была как новая.

При ударе полимерной ложки о такую же полимерную тарелку раздавался лишь едва заметный «тюк» – вся остальная энергия переводилась в нагрев материала и распределялась по всей площади. Профессор иногда шутил, что, если достаточно долго стучать по тарелке, можно второй раз разогреть еду.

Свет снова незаметно изменился. Вот буквально только что мир купался в «рассветных» лучах, а сейчас панели вновь сменили спектр. Незаметно перешли от тёплого и ласкового майского утра к сочному, насыщенному июньскому полудню. Весь мир обрёл чёткость, все объекты буквально светились.

Хотелось взять в руки лопату и отправиться на стройку Жилой Зоны 192, или пойти работать руками в агротехнологический кластер. Хоть сорняки вырывать, хоть землю под посевы вскапывать – прямо голыми руками.

Калеб сощурился, глядя вверх – уж очень необычайно ярким был свет. Ни вчера, ни два дня назад такого не было. Да, технологии лаборатории были настоящим чудом – он такого никогда в своём занюханном жилом модуле, 5 на 4 на 190 не видывал. Поэтому первое время тут для него было полно открытий – от динамического освещения, до дистанционного зондирования объектов и к длинному цилиндру автохирурга.

Но сейчас в свете точно было что-то не так. Взгляд упал на Лёню – о, этот, полный сюрпризов человек к чему-то готовился. На его лице блуждала та самая улыбка, после которой невольно начинаешь оборачиваться, проверять ботинки на наличие кнопок, обыскивать пододеяльник в поисках холодной рыбьей головы или, чего доброго, замороженного безобразца.

Сати проследила за взглядом и, едва заметно мотнула головой – не надо…

Но его было уже не остановить. Из невесть откуда взявшегося кармана Лёня вытащил большого настоящего, живого жука. Как, интересно, он умудрился протащить эту шестиногую тварь через биологический заслон?

Перед тем как попасть в Лабораторию, каждый из них прошёл невероятное количество тяжёлых и изнурительных испытаний. Тут была и физическая форма – бег на выносливость, время пребывания в сознании в разреженной атмосфере – 50% кислорода от нормы, 30%, 10%… Последний упавший в обморок проиграл.

Калеб до сих пор помнил как сначала округлились, а потом остекленели глаза девочки в барокамере, когда он сам с трудом шевелил руками. Нужно было что-то сделать, как-то помочь бедняге, но организм перешёл в «режим сбережения» и категорически отказывался действовать. Девочка, конечно, выжила, а Совет даже оплатил ей психологическую реабилитацию и начислил на дырку компенсацию из энергокредов… Но о её соседях тогда не особо думали.

Потом была биологическая душегубка – восприимчивость к химическим веществам, ядам, токсинам труповика и другой аномальной флоры, которую в избытке добывали Утилизаторы из загрязнённых внешних зон. Его и остальных добровольцев дни на пролёт рвало и несло. «Вертолёты» при перемещении вообще стали нормой. Ну а соревнования по цвету мочи – отдельным развлечением.

Перед самой отправкой в Лабораторию, их загнали на карантин. Процедура, очень похожая на то, что происходило сейчас – маленькая комнатка, правда без катетеров и с экраном, одним на всех. Комнату по очереди накачивали различными веществами – ядовитыми для аномальной флоры, проявляющими аномальную фауну, сигнальными для темпоральных порождений.

Самым, наверное, сложным, был момент, когда пол комнаты постепенно скрылся под тонким, но всё нарастающим слоем жидкости. Она была температуры тела и практически не ощущалась, поэтому изнурённые биологическим заслоном добровольцы заметили подступающую угрозу, только она добралась им до пояса. Оказалось – последний этап. Полное погружение в гидропневматическую жидкость – богатой кислородом, настолько, что альвеолы способны вытягивать его прямо как из воздуха, но чертовски ядовитой для всего живого, что не относится к человеческим существам.

Тонуть было очень страшно и очень неприятно. Но, как оказалось не зря. Из восьми добровольцев успешно справились со всеми испытаниями только трое. Калеб вспомнил как их отделили от группы выкашливающих из лёгких слизь коллег по несчастью и немедленно проводили в «чистую зону». Всё, дальше у них не было никакой возможности получить хоть какие-то собственные вещи, кроме цифровых сигналов.

А Леонид, с хитрым прищуром, держал в крепко сжатых пальцах большого, жирного жука. Его надкрылья переливались яркими турмалиновыми вспышками, лапки нервно подёргивались, пытаясь зацепиться за кожу и оттолкнуть от себя назойливого человека.

Он не спешил отпускать животное, внимательно рассматривая ярко переливающиеся крылья, демонстрируя остальным свою удивительную шалость. Это было настолько удивительно, что и Калеб и Сати смотрели на представление затаив дыхание. После всех бессонных дней, после бесконечных часов в тесной пустой камере с безвкусной едой…

Этот жук был настоящим психоэмоциональным коктейлем. Нежные переливы надкрыльев источали не только свет… и цвет, но и запах и даже вкус! Ноздри обожгло терпким цветочным ароматом – что это, корица? Кардамон? Или нет… кофе! Божественный аромат крепкого, бодрящего напитка. От одного запаха зрачки сузились до размера точки, всё вокруг отошло на второй план.

Сати рядом нежно причмокнула губами. Было похоже, что она сосёт леденец или какую-то другую вкусную конфету, поистине наслаждаясь всей гаммой растекающихся по языку ощущений. Это было невероятно.

Они, такие разные, не всегда дружные, всего две недели назад – полные незнакомцы, сейчас сидели, объятые потусторонним пламенем огромного жука, наверное, голиафа, или носорога, или какие там бывают…

Пальцы Леонида разжались, не в силах больше сдерживать бьющееся животное. Существу хватило этого, чтобы быстро взобраться вверх по предплечью, откинуть в сторону твёрдые чешуйки и развернуть огромные, в два, а то и три раза больше его тела, прозрачные крылья. Они трепетали как паутина в утреннем бризе, от едва ощутимого движения мышц жука, пульсировали перламутровым блеском такой интенсивности, что в глазах зарябило.

А потом резко стало не до смеха. Каждый взмах невесомых крыльев отражался от стен узкой камеры волнами тошнотворной энергии. Калеб чувствовал, как в голове, будто лопались небольшие пузырьки, стоило волне, прямой, либо отражённой, пройти сквозь него. Вскоре одиночные разрывы сложились в гроздья, гроздья расцвели на ветках агонии и пустили корни в самые глубинные структуры мозга.

Они продолжали безотрывно смотреть на жука… нет, на сущность. Агрессивную, дикую, невероятно могучую, которая каким-то образом прорвала защитные барьеры и проникла в одну из самых охраняемых лабораторий научного мира. Дичайшие спазмы в висках ослепляли – перед глазами стоял только образ твари и искры, вырывающиеся из разбитых осветительных панелей.

Уцелевшие светоносы окрасились багрянцем. Калеб не сразу понял, что это хлынувшая носом кровь Сати выплеснулась из неё как газировка из закупоренной бутылки и, обманывая законы физики, вероятности и банальную логику, рванулись вверх, закрасив белые панели густым алым спектром.

Как гром среди ясного неба раздался выстрел. Потом ещё один, и ещё. Он не сразу понял, что это запорный механизм двери – открывался мучительно долго, не желая дать им послабление, отпустить грехи, выключить боль.

Фигура профессора в ослепительном халате возникла в центре их камеры внезапно. Выросла, как огромный айсберг, непоколебимый, непривычный, отвратительный и, одновременно, такой желанный. В его руках сверкнула яркая вспышка… и всё закончилось.

Первые секунды два молодых человека и девушка недоумённо смотрели друг на друга. Это было похоже на внезапно прекратившийся приступ мигрени – только что ты хотел разможжить голову о ближайшую достаточно твёрдую поверхность, и вдруг, всё кончилось. Ощущение, что голова не болит, само по себе было диким, невероятным, удивительно ясным.

В руках профессор сжимал большую банку, скорее всего, взятую с кухни. Ну точно – на дне всё ещё виднелись крошки от печенья. Внутри, злобно жужжа и яростно перебирая лапками, пытаясь пробить стекло, сидел жук. Его тёплый и ароматный перламутр ничуть не угас, но ужасающим крыльям негде было расправиться – как он ни пытался, банка ограничивала движения…

Калеб почувствовал во рту меднистый привкус и, удивлённо уставился на ладонь – она, против воли, прошла пальцами по верхней губе и теперь на пальцах виднелся густой ярко-красный след.

– Лаборатория, внимание! – неестественно высокий голос профессора звучал как будто через вату, – Эксперимент 62 дельта 12 завершён. Установить на все записи гриф «Повышенной опасности», приготовить к отправке в О.Р.

– Принято, Руководитель, – ответил из скрытых динамиков механический голос нейросети станции.

– Вызови сюда техников, надо замерить параметры искажений. И бригаду медиков, – профессор поставил банку на стол и склонился над Сати, – кажется, наш новый друг вскипятил им мозги. Реабилитация по протоколу 2. Остальное – на усмотрение Джессики.

– Принято.

Он понял, что постепенно отключается. Мышцы не слушались – он был сломанной, разбитой куклой. Не мог пошевелить даже веками. Но глаза не щипало, они не болели от иссушения, они ничего не чувствовали, как и всё остальное тело.

Когда в комнату вбежала бригада медиков станции, они так и сидели, три сломанных куклы со струйками крови, медленно прочерчивающими свой путь от ноздрей, ушей, уголков глаз и Бог знает, каких ещё отверстий. Но самое страшное – несмотря на остекленевший взгляд, на почти угасший пульс… в глубине каждого из них продолжало биться изнеможённое сознание. Не в состояниях уйти в спасительные объятия забытья.

Глава 2. И-1000

День первый.

Меня зовут Семён Гиергиевич Юрский. Мне 192 года и я… бессмертный. Ну почти. Если говорить на чистоту, я сбился сколько уже раз старуха с косой приходила по мою душу, сколько раз я варился в Геенне огненной и тонул в безбрежном ледяном озере.

Во многом поэтому мне пришлось завести дневник. Психиатры Медицинской Зоны в один голос заявили, что в моём случае, обычная терапия, медикаментозная, ударная, инвазивная, да любая, будет полностью бесполезной из-за моих аномальных способностей. Поэтому лучшим выходом может стать завести дневник. Рассказать самому себе, что, как и почему.

Вот.

Никогда таким не занимался, поэтому толком не знаю, с чего начать. Я представился. Написал возраст. Ну. Я сейчас сижу у себя в жилом модуле – небольшая комнатушка, примерно 3 на 4 метра. У меня тут стоит кровать, небольшой письменный стол с лампой и стул – я на нём сижу. В углу – большой стеллаж, забитый книгами. Это – царство моих сокровищ. Я вымениваю их у Утилизаторов.

Каждый раз, когда очередной рейд возвращается из Заброшенных земель или из Зоны, я вымениваю у них литературу. Сейчас вопрос редких произведений литературы стоит не так остро, поэтому моя маленькая слабость уже не выглядит преступлением. Мне не нравятся дисплеи, планшеты, информационные листки и цифровая бумага. Я предпочитаю старые добрые переплёты.

Отдельно в углу стоит тяжёлый свинцовый сейф – в нём лежат «горячие» произведения. Я уж не знаю, почему так происходит, но остросюжетная беллетристика 20-22 веков впитывает в себя радиацию как «губка» и по страшному фонит. Я несколько раз подавал прошение на исследование, но меня гонят обратно в отдел Экзистенциальных задач, потому что эта аномалия не требует мгновенного изучения…

Я отвлёкся, когда у тебя в голове живёт несколько сотен (а говорят, уже перевалило за тысячу) человек, половина из которых навечно замолчала, а добрая четверть бьётся в бесконечно агонии, отвлечься очень легко.

Да, это моя основная проблема – я не один. С тех пор как я поступил добровольцем в Научную Зону 44, я никогда не бываю один. На второй или третий день я потрогал какую-то металлическую хреновину – это был свежий артефакт, доставленный на предприятие из какой-то ВЧ – и до сих пор к нему никто не прикасался, по крайней мере, мне так говорят.

Ну а что до меня. Я с тех пор уже и не помню, какого это было. Помню яркую вспышку, агонию, чувство, что тело распадается на множество фрагментов, как плывёт сознание. А потом очнулся и уже никогда не был прежним.

Чёрт, я даже не знаю, как называется тот артефакт. Он был похож на замершее во времени облако. Я думал, что рука пройдёт насквозь, но она ощутила материю и ухватилась за вязкую, волглую… штуку. Обожгло кончики пальцев и всё.

Ох, с тех пор сменилось 5… 6… может быть, даже, 7 поколений, а я всё такой же. Застывший во времени, одновременно молодой и старый, одновременно тысячу раз мёртвый и живой как никогда. Такова моя история, ничего с этим не поделать. Они называют меня сущностью. Люди от науки считают, что в момент касания артефакта, я перешёл в некое состояние квантовой нестабильности, что сделало меня пленником этой реальности.

Я пытался покончить с собой много раз, сколько точно – не знаю, в отличие от учёных, я попытки не документировал. И вот, после последнего раза меня отправили к мозгоправам. Потому что начали сомневаться в моей адекватности. Ну и правильно делают.

Меня называют «Бессмертником», «Суперсёмой»… ребята, с которыми я работаю давно, уважительно называют Семёном. В официальной документации я записан как Человекоподобная Сущность Альфа-уровня. Степень угрозы – экзистенциальная. Кодовое обозначение «Испытуемый Тысяча».

Ладно, пойду спать. Завтра будет интересно.

День второй.

Сегодня был тяжёлый день. Плюс одна агония в моей коллекции боли, ужаса и чувства собственной ничтожности.

На самом деле, это только кажется страшным и ужасным. Но я к такой жизни привык. Начинаешь и заканчиваешь день – как обычный человек. С утра встаёшь, умываешься холодной водой, кушаешь завтрак из протеиновой каши и какой-то мелкой рубленной вкусненькой ягоды, делаешь зарядку и только потом смотришься в зеркало. Вот тут и начинаются главные отличия.

За 192 года экспериментов, а, если быть откровенным, наверное, в первые 34 года, я с точностью определил момент перехода. Когда моё тело полностью меняется, перемещаясь по оси времени в произвольную точку. Если считать по Гринвичу – в 3 часа, 54 минуты и 11 секунд. Наверняка в миллисекундах там тоже есть какие-то значения, но мне всегда было лень их засекать, не то что считать.

Так вот, каждое утро после зарядки я смотрю, в какую стадию моей многострадальной жизни занесло меня сегодня. Диапазон довольно широкий – где-то от 25 лет и до 80-85. Надо сказать, что «внутри себя», я отличий особо не чувствую. Суставы не ноют, глаза не болят, голова одинаково ясная, мышцы всегда сильные. Но вот со стороны – лицо может мальчишеским, почти детским. А может, наоборот, лысого седого деда. Когда с бородой, похожего на очень постаревшего Льва Толстого с портретов, когда гладко выбритого.

Конечно, возраст можно определить по косвенным признакам – глубине и яркости пятен на коже, и их количеству, кстати, тоже. Но я за столько лет привык «баловать» себя маленьким ежедневным сюрпризом.

Сегодня я проснулся я подошёл к зеркалу в сильном, красивом, тридцатилетнем теле и смотрел на себя чистыми незамутнёнными глазами.

После вчерашнего посещения Медицинской зоны – сегодня на повестке дня снова эксперименты. В очередной раз пришлось умирать и переживать себя, блин, до сих пор руки трясутся, едва могу писать.

Сейчас я нахожусь в долгосрочной, как бы это получше описать, аренде, что ли? У Научной Зоны 44. Как и все научники, они занимаются всем понемножку, но со своей спецификой – в области криогеники: ледяные, замораживающие, артефакты и аномалии «абсолютного ноля».

База устроена очень странно. Мы находимся внутри горного массива, насколько я могу оценить – вертолётная площадка, на которую меня доставили несколько дней назад находилась на небольшом уступе, над которым тяжело нависала груда скальной породы. Я сначала думал, что мы вмажемся в каменную стену и это будет очередной тест моей способности выживать.

Но пилот сделал неуловимый маневр, подкинувший внутренности к горлу, и «нырнул» на узкий карниз, ширины которой едва-едва хватило, чтобы «птичка» не скреблась винтами. Дальше был очень длинный и сложный путь, через систему лифтов, герметичных заслонов, каких-то силовых полей, которых я ранее не видел…

Самым странным, конечно, была термобарическая камера – как будто внутренности огромной духовки. По стенам, как будто обнимая камеру, протянулись десятки стальных труб с крохотными дырочками. Над каждой из них мерно пританцовывал маленький огонёк. Это, как объяснял сопровождающий, последний рубеж, отделяющий склад Хранения сущностей и аномалий от внешнего мира.