Тайны иных миров. (Хроники профессора Вейра)

Вейр и Крис сидели рядом с Маром и легатом, окруженные трибунами, оптионами, и несколькими сотнями легионеров, которые еще утром не знали, будут ли живы к вечеру. Крис, ошеломленный резкой сменой настроений – от смерти к ликованию, – держался напряженно. Вейр же был спокоен, как всегда, но в его взгляде читалась сосредоточенность.

Сильва поднял кубок.

– Сегодня мы не делим вино. Сегодня мы делим славу. Пусть эта ночь запомнится, как ночь, когда Рим стал вечен еще раз!

– Ave Roma!8 – прокатилось эхом.

Когда шум чуть стих, Сильва поднялся.

– А теперь – слово тому, кто был свидетелем нашей победы. Он уходит, но пусть оставит нам слово. Может быть – урок.

Вейр встал. Все взгляды обратились к нему. Он выдержал паузу, потом заговорил:

– Сегодня вы празднуете победу. Но позвольте мне рассказать вам не о сегодняшнем дне – а о завтрашнем.

Он повернулся к Сильве.

– Легат Луций Флавий Сильва, победитель Масады. Ваше имя войдет в историю. Вас ждет консулат, вы вернетесь в Рим. Вас будут приветствовать, но за спиной – перешептываться. Титус Корнелиус – ваш будущий партнер в консульстве – будет говорить с вами вежливо, но за глазами собирать обвинения.

Сильва хмыкнул, но не перебил Вейра.

– Сенаторы будут завидовать и шептать о ваших долгах и затратах. Припомнят затраты на пандус, машины, задержку поставок амуниции и провианта. Один из них, Квинт Аврелий, предложит пересмотр премий для командующих. Вы устоите. Но это будет начало конца.

– Император умрет, – продолжал Вейр. – Веспасиан, отец победы, умрет в 79 году. Его сын Тит – в 81-м.

Последние слова Веспасиана будут: «Император должен умереть стоя» – пример римского прагматизма даже перед лицом смерти. Сенат провозгласит его как divus (божественный). В день смерти Веспасиана упадет звезда, а потом начнется извержение Везувия, которое уничтожит город Помпеи.

После Веспасиана императором станет Тит, но он будет править всего два года. Его отравят. Светоний назовет эпоху правления Тита как «любовь и утешение человечества».

После Тита императором станет тиран Домициан, младший сын Веспасиана. Но для Рима это будет концом эпохи милосердия – впереди будут целых пятнадцать лет террора. И тогда все, кто добился чего-то слишком громко, окажутся под подозрением. Вы не будете казнены. Но ваша слава померкнет. Вас забудут. До тех пор, пока одна крепость в пустыне не напомнит о вас… спустя две тысячи лет.

Наступила тишина. Даже вино на мгновение перестали наливать. Сильва выдохнул сквозь зубы:

– Ты превращаешь наш праздник в надгробную речь.

Вейр спокойно:

– Иногда лучше услышать правду при жизни.

Крис заметил, как напрягся Мар. Он подался вперед и тихо, почти с вызовом, сказал:

– А ты? Ты знаешь свою судьбу?

Вейр улыбнулся:

– Да. Я не увижу снова свою эпоху будучи таким же, каким я был до прихода сюда. Даже если вернусь обратно в свое время. Потому что видел прошлое. А прошлое меняет нас сильнее, чем будущее.

Крис, подливая себе вина, не удержался:

– Почему вы не чувствуете сожаления? Столько мертвых. Самоубийство целого народа.

Мар пожал плечами.

– Мы – солдаты. Не судьи. Мы исполняем.

– Вы – палачи, которые не чувствуют крови на руках, – бросил Крис.

Сильва ответил вместо Мара:

– Потому что руки Рима всегда в крови. Это и есть Империя.

Наступила короткая пауза. Пламя костра колебалось на ветру, отражаясь в глазах легионеров.

Вейр заговорил вновь:

– Но все-таки, вы отпускаете нас. Почему?

Сильва, криво улыбаясь:

– Потому что вы не враги. Вы – зеркало. А смотреться в зеркало иногда полезно, даже если не нравишься себе.

Мар прищурился и заговорил с оттенком скепсиса:

– Если бы ты действительно верил, что Рим падет… ты попытался бы изменить ход событий?

Вейр покачал головой.

– Истина не в силе изменить. Истина – в том, чтобы быть сказанной.

Пир продолжался еще несколько часов. Потом огни начали угасать, а воины – отходить ко сну. Пыль осела. Лагерь затих.

Наутро, у выхода из лагеря, центурион Мар Лициний пришел проводить их. Он был в полном облачении. В его руке сиял сигнум – знак когорты, знак власти.

– Вы могли бы изменить будущее, – сказал ему Вейр.

– Нет. Я лишь солдат Рима, – ответил Мар.

Вейр смотрел ему вслед.

– Центурион Мар Лициний совершил ошибку. Он не принял истину. Но он услышал ее. Этого достаточно.

Эпилог

О чем молчал центурион

Лекция подходила к концу, но никто из студентов не спешил покинуть зал. Воздух был плотным от молчаливого ожидания. Все внимание было сосредоточено на фигуре у кафедры – седовласом профессоре, чьи глаза будто смотрели сквозь века.

– История Масады – не о гибели, – произнес он негромко, но ясно. – Она – о последнем доказательстве, что дух может быть крепче меча.

Он сделал паузу, окинул взглядом аудиторию.

– А теперь – вопрос вам, мои магистранты. Готовы ли вы, люди XXI века, к такому выбору? Не к смерти – нет. А к верности себе. К пониманию, что сила – это не то, что пробивает стены, а то, что остается, когда стены рушатся.

Порядок без человека – это не цивилизация. Это клетка.

Профессор на миг замолчал, потом заговорил снова – тихо и спокойно:

– Когда мы изучаем историю, мы видим даты, имена, числа. Кто, где, когда, сколько погибло. Но история – это не только факты. Это выбор. Личный. Иногда необъяснимый. Иногда – окончательный.

Я стоял среди останков тех, кто предпочел смерть жизни в рабстве. И рядом со мной стоял римский центурион – человек с железной верой в порядок, в Рим, в силу. Он не понимал, как можно умереть, не сражаясь. И это была его главная ошибка.

А я понял. Эти люди, пусть и проигравшие битву, победили. Они победили в главном – в верности себе. Свобода для них была не лозунгом, а дыханием.

Масада не была победой Рима. Она стала зеркалом, в котором Империя впервые увидела предел своей силы.

Он закрыл папку.

– Даже великая империя не может завоевать волю, если та готова умереть, но не склониться.

Профессор Вейр помолчал немного и тихо добавил:

– Благодарю за внимание.

Фрагмент из ЖУРНАЛА ПРОФЕССОРА ВЕЙРА

Файл №47—Ω. Проект «Масада»

гриф: ДСП. Внутренний архив МФК

…В результате неконтролируемого перемещения, вызванного активацией Щита-Ω, мы оказались в районе крепости Масада, приблизительно в 73—74 годах нашей эры, в разгар осады силами римского легиона X Fretensis, под командованием легата Луция Флавия Сильвы.

Контакт был установлен с центурионом первой центурии, Маром Лицинием, который был направлен в патрульную миссию. Центурион демонстрировал фанатичную преданность римским идеалам. Он верил: порядок оправдывает любые средства.

После завершения строительства насыпи и разрушения крепостной стены с помощью осадной башни-тарана римляне проникли внутрь Масады. Но они не встретили сопротивления.

Все защитники крепости совершили массовое самоубийство, чтобы не попасть в рабство. Это был не акт отчаяния, а осознанный выбор. Центурион воспринял это не как победу, а как пощечину. Как вызов его вере в силу и незыблемость Рима.

Масада не была военной победой. Она стала границей, за которой заканчивается власть меча и начинается свобода духа. Свободная воля оказалась непобедимой.

Примечание

В повести использованы реальные исторические события и имена. Однако сюжет, диалоги и интерпретации являются художественным вымыслом.

Союз на лезвии меча

Предисловие

Пыль истории не гасит огня. Она только прячет тлеющие угли.

В середине V века н. э. Западная Римская империя была лишь бледной тенью своего прежнего величия. Утомленная внутренними конфликтами, ослабленная мятежами, опустошенная экономически и морально, она держалась больше на дипломатии и репутации, чем на силе оружия. На востоке, в Константинополе, Византия еще удерживала порядок и власть, но Рим уже стоял на краю гибели…

И тогда на сцену вышел он – Аттила, вождь гуннов, чья армия несла огонь и страх. Его путь через Галлию был стремителен: Мец, Реймс, Труа – города пали один за другим. Орлеан был следующим.

Именно в этот момент римский полководец Флавий Аэций решился на шаг, который прежде считался невозможным: он создал коалицию из врагов Рима. В войске Аэция находились римские части, уцелевшие после многочисленных войн, вестготы под предводительством короля Теодориха I – те самые, что некогда разграбили Рим, но теперь стали его союзниками, франки – германское племя, проживавшее к северу от Луары, галльские бургунды и армориканцы, а также аланы, ведомые своим вождем по имени Сангибан.

Аланы были ираноязычным кочевым народом, происходившим от отдельной ветви сарматов и обитавшим в прикаспийских и приазовских степях. Их всадники-катафрактарии наводили ужас на полях битв. К тому времени аланы уже успели частично осесть в Галлии и Испании, став федератами Рима – вассалами, жившими в обмен на службу.

Аланы сражались на стороне коалиции, и их роль была критически важной: они стояли в центре построения, между римлянами и вестготами, и приняли на себя главный удар гуннской конницы.

Сражение произошло на равнине близ города Труа, на месте, которое позже получило название Каталаунские поля. Оно считается одной из самых жестоких и кровопролитных битв поздней античности. Число погибших оценивается разными источниками от двадцати до ста тысяч человек. Теодорих пал в бою. Аттила был вынужден отступить.

Битва на Каталаунских полях не спасла Рим, но отложила его конец. Ее символизм – в том, что в момент предельной угрозы заклятые враги смогли встать вместе. Это был союз не любви, а страха перед уничтожением. Но именно такой союз иногда и становится последней линией обороны цивилизации.

В этой повести профессор Эдвард Вейр, уфолог и путешественник во времени, по воле случая оказывается свидетелем этого исторического перелома. Он попадает в лагерь аланского войска накануне битвы, где, наблюдая за воинами, их жизнью, философией и боевыми практиками, постепенно проникается пониманием тех сил, которые действительно движут историей.

Ибо прошлое – это не только даты и карты. Это выбор, сделанный под ударами копыт. И голос, услышанный среди пепла.

Глава 1. Ветер с востока

Сквозь стекло защитного купола лаборатории плясали бледные отблески пульсирующего поля – разряд за разрядом, как дыхание чего-то живого и недоброго. Профессор Вейр стоял перед панелью временного модуля, рука его замерла на рычаге стабилизации. Эксперимент провалился. Временная спираль, раскрученная чуть дальше допустимого, захлопнулась. Теперь все нужно было начинать заново.

Он снял очки, вытер пот со лба и бросил взгляд на экран временного индикатора. Зеленовато-синяя линия мигала тревожным замиранием: 451 год н.э.

– Что ж ты мне этим хочешь сказать? – пробормотал он. – Каталаунские поля… Слишком рано для Средневековья, слишком поздно для Империи.

Он помнил эту дату. Битва, которую часто называли последним ударом сердца Рима. Гунны. Аттила. Сангибан. Люди, растворившиеся в песке времени, но однажды бывшие плотью и кровью, верой и страхом.

Пальцы скользнули по панели. Вейр колебался, затем решительно переключил машину в ручной режим, установил координаты и, набрав воздух в грудь, активировал перемещение.

Пространство сжалось, как клочок пергамента, брошенный в огонь, и развернулось вновь.

Он очнулся в высокой траве. Земля была теплой, пахла пеплом, кониной и дымом. Над ним реяли тени птиц, кругами – как часовая стрелка смерти. Рядом слышались голоса – грубые, ритмичные. Один – гортанный и высокий, другой – сиплый, как хрип воина на излете боя.

Вейр приподнялся. Над ним стояли трое: двое с копьями и в кольчужных капюшонах, третий в меховой накидке и с глазами, в которых степь смотрела на тебя через века.

– Χαῖρε, οἱκοδεσπότα… εἰρήνη σοι9, – проговорил Вейр, стараясь держаться спокойно. – Я не враг. Я странник… пришел издалека… из будущего.

Мужчины переглянулись. Один процедил что-то, от чего другие прыснули от смеха. Очевидно, греческий здесь звучал как птичья трель.

Вейр задумался. Он знал: латынь еще живет в римских провинциях, в управлении, в римском мире. Стоит попробовать.

– Salvete. Venio non ut bellum inferam, sed ut videam. Homo sum temporis futuri. Non hostis10.

Молчание. Затем старший из воинов медленно кивнул.

– Tu… speculator es11, – хрипло уточнил он. – Или жрец?

– Ни то, ни другое. Ученый. Doctor rerum temporis12.

– Ха! – рассмеялся другой. – Значит, ты вещий мудрец. Ну что ж, вещай, пока не прирезали.

Его отвели в деревянное поселение, полузасыпанное песком и окруженное валом из грубых бревен. Здесь пахло потом, копченым мясом, горячим металлом. Воины точили копья, плели шнуры для луков, готовили седла. Коней чистили, укутывали в броню. Это были сильные степные животные с выносливыми ногами и короткой гривой.

Он остановился у дверей длинного приземистого строения, обитого шкурами и увешанного ремнями. Когда вошел внутрь, теплый полумрак ударил в лицо запахом дыма, старой кожи и конского пота.

Несколько мужчин обернулись – молча, с настороженным любопытством. У одного в руках был нож, другой вплетал шерстяную нить в шнур уздечки – в цветах своего рода, как делал его дед перед битвой. Самый старший из них, с седыми косами, лениво поднялся и подошел ближе.

– Он говорит как римлянин, – произнес один. – Но одет как бродяга с юга.

– Или как шпион, – заметил другой, поглаживая острие стрелы.

– Или как человек, которому некуда идти, – бросил третий, совсем молодой, но с голосом взрослого.

Вейр стоял спокойно. Он уже знал: страх здесь не поможет.

Он медленно развел руки, показывая, что он безоружен, и кивнул.

– Я не шпион. Я…

Он запнулся, подбирая слова.

– Я не знаю, как объяснить. Я пришел не по своей воле. Я был в другом месте… а потом – оказался здесь. Свет, вспышка. Небо стало черным – и все исчезло. А потом – вы.

Седой посмотрел на него внимательно, словно взвешивал не только слова, но и сам голос.

– Ты говоришь как человек, который сам не знает, откуда он. Это плохо. Или хорошо. Зависит от того, что ты ищешь.

Он повернулся к остальным:

– Пусть сидит. Пусть ест. Кто ищет – тот сначала должен насытиться, прежде чем искать дальше.

Молодой с плетеной прической подошел ближе, держа в руках деревянную миску.

– Как тебя зовут, человек из вспышки?

– Вейр.

– Странное имя. Похоже на ветер, который уносит костры.

– А твое?

– Арсаг. Я внук охотника и сын воина.

– Ты всегда так смотришь на чужаков?

– Только на тех, кто приходит в дыму и говорит, что не знал дороги.

Вейр слегка улыбнулся:

– Я и правда не знал. Но, возможно, я нашел ее.

Седой снова обернулся:

– Если найдешь дорогу, скажи и нам. Мы тоже ищем ее каждый день – копьем, дорогой, конем и ночью под звездами.

Вейру позволили остаться на ночь. К нему приставили юного воина – худощавого, но гибкого как ремень – с глазами цвета сухой травы.

– Меня зовут Таргил, – сказал он, – сын Асбериха. Ты правда пришел… неведомо откуда?

– Из будущего, – кивнул Вейр. – Из мира, где никто уже не помнит запаха шершавой кожи седла. Где лошади живут в музеях.

– Жаль, – Таргил посмотрел на своего коня. – Мы без них – как птицы без крыльев.

Они сидели у костра. Таргил показывал, как плетут воинский ремень, рассказывал о том, как мальчики у аланов учатся верховой езде с пяти лет. Как на шестом году жизни впервые берут лук. Как отец дарит кинжал, а мать – крест из дерева, вырезанный по их особой вере, где Бог один, но степь – его голос.

– Ты спрашивал, где ты оказался, – сказал Таргил, не отрывая взгляда от узора на ремне. – Это земля к востоку от Аурелианума. Мы здесь уже пять зим. – Вейр слушал, не прерывая. Пламя играло на лицах, и казалось, будто время замедлилось. – Мы пришли сюда еще при отце моего деда, – продолжал Таргил. – Рим сперва звал нас врагами. Потом – братьями. Теперь мы – союзники. Или так говорят.

Он поднял взгляд.

– А ты… Ты не похож на человека из наших времен. Ни оружие твое, ни речь. Даже взгляд – будто ты многое потерял… и больше уже не ждешь.

Вейр кивнул.

– Я оказался здесь внезапно, – сказал он. – Я помню только, как туман рассеялся и я стоял у холма. А внизу были шатры. Лошади. Люди в мехах и железе.

Таргил усмехнулся уголком рта:

– Тогда судьба привела тебя к нам. А может, степь13 решила, что ты должен услышать ее голос. – Он протянул Вейру ремень. – Носи. Не как знак рода. А как знак, что ты сидел у огня с сыном аланов.

Пламя потрескивало, ветер шевелил кромку шатра.

Вейр поблагодарил Таргила за подарок, немного помолчал, затем спросил:

– Скажи… Какой у тебя родной язык?

Таргил поднял на него глаза, будто только сейчас понял, что Вейр говорит на совсем ином наречии и понимает ответ.

– Ты слышишь меня, как будто я говорю на твоем языке? – спросил он с легкой осторожностью.

– Да, – кивнул Вейр. – Но это… странно. Будто смысл доносится, а не слова. Я изучал арьяна рава и варз хинда14, поэтому могу понимать основной смысл твоих слов.

– Ты говоришь, как будто учился у самих жрецов Арьяны, – произнес Таргил, щурясь сквозь пламя. – Это речь… как ее называли старики… «арьяна вака». Я слышал ее однажды, когда к нашему шатру пришел человек с юга в одеяниях странных, но с глазами степных людей.

– Да, но я хочу понять, что ты говоришь на самом деле. Как называется ваш язык?

Таргил усмехнулся:

– Мы зовем его по-разному. Некоторые говорят: язык сарматской степи. Другие – просто аланский. Но у нас нет письма, как у римлян. Только слова, и песни, и клятвы.

Он подбросил несколько полен в огонь.

– Мы говорим не так, как франки или готы. Не как римляне. И не как ты. Ты – вообще не отсюда. Это я точно вижу.

Вейр опустил взгляд:

– Ты прав. Но мне важно понять. Я хочу услышать ваш язык, настоящий, не через этот… перевод.

Таргил чуть прищурился, затем медленно проговорил несколько фраз – певучих, с отрывистыми интонациями и почти персидским звучанием.

– Это – наша речь. Ты не поймешь ее полностью, – сказал он. – Потому что язык – это не только слова. Это запах костра. Это ритм копыт. Это вкус молока с дымом. Это взгляд отца, когда ты берешь в руки меч. Ты не жил с этим. Поэтому тебе будет слышен только смысл, но не пульс.

Он замолчал.

– Но если степь захочет, – добавил он после паузы, – ты услышишь больше, чем думаешь. Наш язык не похож на язык римлян или вестготов, – продолжал он. – Он живой. В нем шипят змеи, воют ветры и мчатся кони.

Он дышит, как степь, и гремит, как буря. Мы зовем себя Аллон — дети степей15.

– А что для вас враг?

Таргил на мгновение замолчал.

– Враг – тот, кто не уважает землю под твоими ногами. Даже если он улыбается. Даже если он похож на брата. Гунн – враг. Он приходит не просто грабить. Он приходит, чтобы ты забыл, кто ты.

– А римляне?

– Мы сражались с ними. И не раз. Но когда пламя приходит с востока, даже враги становятся стеной.

Поздно ночью Вейр смотрел на небо. Звезды были теми же, что и в его веке. Только земля под ними была чище. Грубее – да. Жестче – да. Но настоящая. И люди в ней были таковы, что вера делала их несгибаемыми. Их могла сломить только вечность, но не судьба…

Он знал: это – лишь начало. Ветер с востока нес запах бурь. И в нем уже слышалась поступь Аттилы.

Глава 2. Копье и слава

Утро было ясным, но неспокойным. Над полями тянулись полосы дыма – не от пожаров, а от многочисленных костров, на которых с раннего рассвета варили кашу, кипятили воду, запаивали бронзовые пряжки. Над поселением витала атмосфера, которую не спутать ни с чем: войско готовилось в путь.

Таргил, бодрый, как будто не спал вовсе, разбудил Вейра еще до рассвета:

– Пойдем. Ты должен это видеть. Такое не покажет тебе ни один твой ученый манускрипт.

За валом поселения начинался широкий, покрытый туманом луг. Там, построенные в три широких линии, стояли аланские всадники. Коней обмывали, натягивали на них кольчужные попоны. Мужчины проверяли доспехи, затягивали ремни, опоясывались мечами. Звенели стремена, свистели плети, а где-то вдали уже глухо рокотала армия, готовая двинуться в поход.

– Это… – Вейр не договорил. Он был поражен.

– Это – мы, – сказал Таргил с достоинством. – Аланы. Воины кочевников, дети ветра и меча. Сегодня мы выходим навстречу Аттиле. Мы идем к римлянам – в лагерь Аэция.

– Аэций… – повторил Вейр. – Флавий Аэций, последний великий полководец Западной империи.

– Он и вестготы, – кивнул Таргил. – С нами Теодорих, король вестготов. Еще франки, бургунды, даже старые враги. Но сегодня все мы – одна рука. И в этой руке – копье.

Перед войском на массивном вороном коне стоял всадник. Его фигура была высока и пряма, как копье на знамени. Светло-русые волосы выбивались из-под кольчужного капюшона, черты лица были резкими, вырезанными будто ножом. Он отдавал команды – громко, четко, не оставляя пространства для сомнений.

– Кто это? – спросил Вейр, чувствуя, как сердце невольно замирает.

– Это он, – гордо сказал Таргил. – Наш вождь. Сангибан. Он поведет нас туда, где не каждый вернется, но каждый будет услышан землей.

– Можешь представить меня ему?

– Это непросто. Он не принимает всех. Но… ты чужой – и это, пожалуй, тебе поможет. Пойдем.

Когда они приблизились, Сангибан помотрел на них с высоты седла. Его глаза были цвета стали, но не холодной – кованой, натянутой, ждущей удара.

– Кто это с тобой, Таргил? – спросил он на чистой латыни.

– Странник. Ученый. Не просит ничего, не требует – только хочет понять, – ответил юноша.

Сангибан кивнул и спрыгнул с коня. Он жестом указал в сторону большого шатра, стоявшего в тени старого вяза:

– Пойдем. У нас есть немного времени.

Внутри шатра пахло шкурой, железом и пижмой. На грубом деревянном столе лежала карта – выцарапанная углем по тонкому пергаменту. Сангибан снял перчатку, вытер лоб.

– Итак, странник. Кто ты? Откуда?

Вейр сделал глубокий вдох:

– Мое имя – Эдвард Вейр. Я пришел из времени, где вы – часть великой истории. Я не воин и не пророк. Я наблюдатель.

Сангибан прищурился:

– Из другого времени? Значит, ты – сказитель или жрец?

– Ни то, ни другое. Я – ученый. Σοφιστής16, если угодно. Время для меня не только поток, но и путь.

– Говоришь как грек, – усмехнулся вождь17. – Но греческие слова не спасают на войне.

– Это правда, – кивнул Вейр. – Но могут объяснить, зачем она.

Он замолчал на мгновение, а затем задал вопрос, который принес с собой из XXI века:

– Почему вы – аланы – в союзе с Римом? С теми, кто некогда был вашим врагом?

Сангибан задумался. Ответ он дал на греческом – медленно, подчеркнуто ясно:

– Чтоб одолеть одного врага, иной раз надо стоять рядом с другим. Мы аланы. Мы не римляне. Но сегодня мы вместе. Лишь бы не завтра – под гунном.

Вейра охватило волнение. Простая фраза – и такая бездна смысла.

– Вы мыслите шире, чем половина людей моего времени, – тихо сказал он.

Сангибан положил руку ему на плечо:

– Если выживу – поговорим еще. Мне будет интересно узнать, как нас помнят.

– Я приду. После битвы. В назначенный час. Я найду вас.

– Только найди живого.

Туман лежал над полями густым покровом, укрывая землю. Но с первыми дыханиями ветра он начал отступать – медленно и бесшумно. Когда туман исчез и трава заблестела каплями росы, отряд начал свое движение.

Воины поцеловали детей, обняли жен, обняли отцов и молча сели в седла. Таргил сжимал копье с такой силой, что его пальцы побелели. Он приблизился на коне к Вейру. Его силуэт, освещенный лучами солнца, четко вырисовывался на фоне утреннего неба.

– Я должен идти, – тихо сказал он. – Римские когорты уже там, вестготы – тоже. Аэций не любит ждать. Сказано: шесть дней – и мы должны быть на месте18. Но мой брат останется с тобой. Он еще не допущен к оружию. Позаботься о нем, если сможешь.

– Как его зовут?

– Ясфар. Ему пятнадцать. Он знает много – но еще не все. Учится быстро, говорит ясно. Думаю, он понравится тебе.

– Удачи, Таргил.

– Мы не желаем удачи. Мы желаем чести. И встречи.

Вейр кивнул, чувствуя, как в горле застряли слова.

Таргил смотрел на него немного дольше, чем следовало бы. В его взгляде была благодарность – и прощание, и, может быть, невысказанная просьба: сохранить память о них, если они не вернутся.