Полная версия
100 лучших песен о любви. Сборник рассказов. Часть 1
***
В прошлом году Лера и Артём поженились. Свадьбу играли здесь же, в бальном зале. Когда они кружились в первом танце, многие гости заметили –в зеркалах отражались четыре человека, а не двое.
После свадьбы они стали жить в квартире, которую Лера получила в наследство от бабушки. В их гостиной висело то самое зеркало из ДК – Артём уговорил комиссию по сохранению культурного наследия разрешить им его забрать.
Иногда, особенно осенними вечерами, они замечали, как в глубине стекла мелькают два силуэта – мужской и женский.
Но это, конечно, просто игра света.
Хотя…
P.S. Если вдруг увидите незнакомый отблеск в старом зеркале – не пугайтесь. Это просто кто-то дотанцовывает свой вальс…
Ноктюрн в каплях дождя
Уважаемые друзья! Ранее Вы прочитали мой рассказ «Когда зеркала помнят», написанный под впечатлением от песни «После бала» (музыка и слова – Николай Шипилов). А сегодня я с радостью представляю вам новую работу – «Ноктюрн в каплях дождя».
Ноктюрн в каплях дождя
Июнь 2010 года.
Зал филармонии был полон до отказа, хотя официально билеты не продавались – люди проходили по спискам, как на закрытый правительственный прием. Все знали: это прощание. Последний концерт Марка Соловьева. Врачи вынесли приговор еще полгода назад, отведя три месяца, но Марк продолжал жить вопреки прогнозам, словно сама музыка держала его на этом свете.
Анна сидела в первом ряду, сжимая в руках программку с той самой фотографией – молодой, улыбающийся Марк с гитарой через плечо, каким он был в их лучшие годы. Сейчас, глядя на сцену, она видела другого человека: исхудавшего, с глубокими морщинами у глаз, но… все того же Марка. В уголках его глаз по-прежнему прятались те самые озорные искорки, которые она впервые заметила двадцать лет назад в консерваторском дворе.
Когда он вышел на сцену, зал замер. Марк шел медленно, опираясь на гитару как на костыль, но держался прямо, с достоинством. Врачи категорически запретили ему выступать, но кто мог запретить музыканту проститься со своей публикой?
Первые аккорды «Баллады о порванной струне» прозвучали неожиданно мощно. Голос Марка, хоть и потерявший былую силу, сохранил свою пронзительность. Зал взорвался аплодисментами уже после первого куплета. Анна видела, как на глазах у сурового критика из «Музыкального обозрения» выступили слезы.
Он пел «Осенний вальс» – ту самую песню, что принесла первое место на известном музыкальном конкурсе и открыла путь в большую эстраду. Его пальцы скользили по струнам с какой-то особенной нежностью, будто прощаясь со старым другом. В середине песни голос вдруг сорвался, но зал, вместо того чтобы замереть, подхватил мелодию – тысяча голосов звучала как один.
Особенно потрясла всех «Колыбельная для взрослых». Марк пел ее, глядя прямо на Анну, и в зале воцарилась такая тишина, что было слышно, как скрипят кресла. На последнем куплете его голос почти исчез, превратившись в шепот, но каждый слово было отчетливо слышно до самого последнего ряда.
«Северный ветер», «Блюз для двоих», «Письмо с дороги» – каждая песня была как глава из их общей жизни. Зал то замирал, то взрывался овациями, люди не скрывали слез. Молодая девушка в третьем ряду все выступление держала руки у рта, как будто боялась вскрикнуть. Пожилой мужчина с седой бородой сидел, закрыв лицо ладонями.
– И в завершение я спою для вас одну песню, – его голос звучал тихо, но каждый в зале слышал отчетливо. – Ту, с которой все началось … и которой все заканчивается…
Его пальцы, некогда быстрые и точные, теперь двигались с трудом. Первые аккорды прозвучали неуверенно, но уже через мгновение музыка ожила. Это была та самая песня, которую они написали с Анной в съемной квартире на окраине города, когда им было по двадцать. Анна закрыла глаза.
***
Сентябрь 1990 года.
Анна Захарова, дочь профессора теории музыки, в сотый раз отрабатывала этюд Шопена, когда в открытое окно аудитории влетел камешек – нет, не камешек – гитарный медиатор.
За стеклом, на газоне, сидел парень в кожаном пиджаке и беззастенчиво ухмылялся. Его гитара лежала на коленях, а пальцы перебирали струны с какой-то кощунственной легкостью.
– Эй, пианистка! – он крикнул так, что с верхних этажей высунулись студенты. – Ты играешь как робот!
Анна вспыхнула. Она прекрасно играла – все педагоги это подтверждали.
– А ты вообще не по нотам играешь! – выпалила она в форточку.
Парень рассмеялся, вскочил и подошел ближе к окну. Теперь она разглядела его лицо: острые скулы, веснушки на носу, глаза цвета мокрого асфальта.
– Музыка – не про ноты, золотко. Она про вот это. – Он прижал ладонь к груди, прямо к сердцу. – Марк. А ты?
– Убирайся! – Анна захлопнула окно.
Но через пять минут снова открыла. Он все еще стоял там. Играл что-то свое – дикое, необработанное, как гром среди ясного неба.
– Я – Анна! Второй этаж, кабинет 211! Жду!
Когда Марк вошел в аудиторию, запахло ветром, сигаретами и свободой.
– Докажи, что ты не бездарь, – бросила она, указывая на рояль. – Сыграй что-нибудь… настоящее.
Марк сел за инструмент – и мир перевернулся.
Его пальцы, казалось, ломали все правила: он бил по клавишам кулаками, гладил их ладонями, извлекал звуки, о которых Анна не подозревала. Это было кощунство. Это было гениально.
– Ну что, профессорша? – он обернулся, и в его глазах танцевали черти. – Я прошел проверку?
Анна не ответила. Вместо этого она села рядом – и их руки случайно столкнулись на клавишах. В этот момент начался дождь. Теплый, внезапный, как все в нем.
***
Октябрь 1992 года.
Квартира, которую они снимали в старом доме на окраине города, дышала историей. Скрипучие половицы хранили следы прежних жильцов, а облупившиеся подоконники помнили ещё довоенные времена. Здесь пахло пылью старых книг, масляной краской с лестничной клетки и той особой смесью дерзости и надежды, что бывает только в двадцать лет.
Анна возвращалась с подработки – сегодня она аккомпанировала ученикам в музыкальной школе. Пальцы ныли от детских этюдов, но, когда она открывала дверь и видела Марка, сидящего среди разбросанных нотных листов, усталость улетучивалась. Он поднимал голову, и в его глазах вспыхивали искорки: «Слушай, что придумал!»
Подвал перехода, где он играл днём, оставил следы на его гитаре – царапины, следы дождя на деке. Но вечером инструмент оживал в его руках по-новому. Они сидели на полу, окружённые чашками с остывшим чаем, и ловили музыку, которая рождалась между ними – то ли в спорах, то ли в случайно совпавших взглядах. И вот однажды, среди десятков набросков, они нашли То Самое. Даже не обсуждая, просто переглянулись и поняли – получилось.
***
Ноябрь 1992 года.
Частная студия «Рекорд» располагалась в подвале пятиэтажки. Чтобы войти, нужно было дернуть ржавую дверь на себя и вверх. Внутри пахло старыми проводами, табачным дымом и чем-то сладковатым – возможно, воспоминаниями о всех, кто здесь записывался.
Звукорежиссёр Аркадий, уже немолодой мужчина со скрипичным ключом на шее и сигаретой в уголке рта, встретил их кивком:
– У вас три часа. Больше не могу – после вас группа «Шанс» записывается.
Марк бережно достал гитару из чехла, Анна села за пианино в углу.
– Готова? – он поправил микрофон, и его голос зазвучал в наушниках Анны тёплым шёпотом.
Она отрицательно покачала головой:
– Я же не умею петь.
– А кто-то умеет? – Марк улыбнулся, и в этот момент Аркадий дал сигнал.
Первые аккорды прозвучали неуверенно – помехи, фальшь, дрожь в голосе. Но к середине первого куплета произошло чудо. Их голоса нашли друг друга, как два потока, сливающиеся в реку.
Аркадий замер, забыв про сигарету. Пепел осыпался на пульт, но он не заметил. В его глазах отражались десятки таких же парней и девчонок, приходивших сюда за тридцать лет работы. Но таких… таких не было давно.
Когда последний звук растворился в тишине, Марк снял наушники дрожащими руками. Кассета в магнитофоне казалась теперь не просто плёнкой – капсулой времени.
– Это… – Марк обернулся к Анне … наша жизнь. Даже если нас не станет, она останется.
Анна рассмеялась, но в уголках её глаз блеснули слёзы:
– Перестань! Я не хочу без тебя…
– Не беспокойся… – перебил Марк. – Если что-то случится … – я вернусь. Хоть дождем, хоть ветром. Обещаю.
Аркадий молча протянул им кассету. На наклейке он уже написал дату и два имени – их имена. А на студийном экземпляре поставил три звёздочки – так он отмечал только особенные записи.
За окном студии, в ночи, зашуршали листья, подхваченные ветром. Где-то вдали проехала машина, и на секунду её фары осветили их лица – молодые, прекрасные, полные веры.
А дальше – конкурсы, известность, постоянные изматывающие гастроли, корпоративы, правительственные концерты, серьезные гонорары, большая двухуровневая квартира и … неумолимый приговор врачей, перечёркивающий всё…
***
Июнь 2010 года
В зале кто-то громко всхлипнул. Анна открыла глаза и увидела, как по щекам соседки катятся слезы. Но сама она не плакала. Она смотрела на Марка, пытаясь запечатлеть в памяти каждый его жест, каждый вздох, каждый взгляд.
Когда последний аккорд затих, наступила тишина. Затем зал взорвался аплодисментами. Марк медленно поднялся, сделал неуклюжий поклон и… улыбнулся Анне. Так же, как тогда, в их первый день знакомства.
А за окном филармонии, будто в ответ, начался дождь. Не просто дождь, а теплый летний ливень, который стучал по крыше и стеклам, словно пытался достучаться до каждого в этом зале.
Он умер через неделю. После похорон Анна закрыла крышку рояля на ключ. Не просто так – повернула его в замке дважды, будто запирая не инструмент, а собственную боль. Теперь черный «Бехштейн» стоял в гостиной как гроб – величественный, полированный, мертвый. Иногда, проходя мимо, она останавливалась и клала ладонь на полированную поверхность, будто проверяя, не согрелось ли дерево от чьего-то невидимого прикосновения…
***
Август 2011 года
Прошел год. Анна научилась жить в новой реальности: преподавала в консерватории, ходила в магазин, улыбалась друзьям. Но по вечерам, проходя мимо рояля, она невольно замедляла шаг. Иногда – совсем ненадолго – ей казалось, что дерево под ладонью теплое, будто кто-то только что играл…
Однажды ночью ее разбудил звук. Не громкий, не резкий – будто кто-то осторожно взял одну-единственную ноту «ля» в нижнем регистре. Она замерла, боясь пошевелиться.
Второй аккорд прозвучал отчетливее. Ми-бемоль мажор – его любимая тональность.
Анна спустилась вниз босиком. Лунный свет лился через окно, превращая гостиную в черно-белую фотографию. Крышка рояля была поднята. На клавишах – капли воды, хотя окно закрыто. А за стеклом, нарушая все законы природы, стучал дождь, хотя синоптики весь день обещали ясную погоду. Она медленно провела пальцами по клавишам. Влажным. Теплым. Живым.
***
– Вы верите, что люди могут… становиться стихиями? – спросила Анна у старого звукорежиссера Аркадия.
Тот сидел в своей студии, чистя контакты на микшере 90-х годов. Именно он записывал их первую песню.
Аркадий задумался, затем отложил отвертку и вытер руки о ветхий свитер.
– Вода – сказал он наконец, – она ведь не исчезает. Падает с неба, впитывается в землю, испаряется, снова становится облаком. Круговорот. – Он сделал паузу. – Как мелодия. Ее можно переписать, аранжировать по-новому, но суть останется.
Анна вышла из студии. На улице было солнечно, но на ее ладонь упало несколько капель. Теплых. Как поцелуй.
Она подняла лицо к небу. Ни тучки. Только голубая бесконечность.
Это ты… – прошептала она.
Где-то вдали, за горизонтом, ответно прогремел гром.
***
Теперь, когда Анна садится дома за рояль и начинает играть ту самую мелодию, происходят странные вещи.
Весной, едва её пальцы касаются клавиш, в приоткрытое окно залетает порыв тёплого ветра. Осенью залетевший сухой лист, кружась, опускается прямо на клавиши – всегда на ту самую октаву, где начинался его партия.
Зимой, когда за окном трещат морозы, на стекле проступают узоры, похожие на нотный стан. А летом, в знойный полдень, по крыше внезапно пробегает шум дождя.
Особенно явственно это чувствуется в день их годовщины. Старый метроном, давно стоящий без дела, вдруг начинает тикать ровно в такт, хотя никто его не заводил…
Потому что обещания, данные от всего сердца, не умирают. Они просто… возвращаются. Иногда – проливным дождем. Иногда – в капле, упавшей с чистого неба. Иногда – зимней вьюгой или мягким снегопадом…
Ведь любовь, как и музыка, бесконечна.
Главное – не закрывать рояль на ключ.
История одной любви
Уважаемые друзья! Ранее вы прочитали мой рассказ «Ноктюрн в каплях дождя», написанный под впечатлением от песни «По небу босиком» (слова – Михаил Гуцериев, музыка – Леонид Молочник и Алексей Золотарёв). А сегодня я с радостью представляю вам новую работу – «История одной любви».
Донецк. Январь 2015 года. Ледяной ветер гулял по разбитым улицам. Он нёс с собой колючую снежную пыль, которая оседала на обгоревших каркасах машин, на обломках кирпичей, на ржавых оградах школьного двора, где ещё полгода назад смеялись дети. Город казался вымершим – лишь изредка вдалеке слышался рёв грузовиков, везущих подкрепление на передовую, да треск случайных выстрелов, эхом отражавшийся от почерневших стен.
В полуразрушенной квартире пятиэтажки в Петровском районе Донецка, где уцелела лишь одна комната, холодное зимнее солнце пробивалось сквозь окно, затянутое полиэтиленом. Плёнка вздувалась от сквозняка, шуршала, как последний лист на мёртвом дереве. Луч света, бледный и жидкий, скользил по стенам, освещая следы от пуль и осколков – шрамы, оставленные войной в их доме и падал на лицо спящей Маши.
Алексей Кузнецов, бывший учитель истории, а теперь – боец ополчения, осторожно приподнялся на локте, стараясь не разбудить её. Каждое движение отзывалось тупой болью – вчера его накрыло взрывной волной, когда он тащил в укрытие раненого товарища. Ребра ныли, в висках стучало, но это было ничто по сравнению с тем, что он чувствовал, глядя на спящую жену. Она свернулась калачиком под тонким одеялом, подтянув колени к груди – так было теплее.
Сегодня было редкое утро без тревог. Без воя сирен, без грохота «Градов», без криков «В укрытие!». Просто тишина и багряный рассвет, заливающий комнату кроваво-красным светом. Алексей знал, что это ненадолго – война не прощает передышек. Но пока он позволял себе эту маленькую ложь: может, сегодня её не будет? Может, всё кончилось?
Он смотрел, как солнечный луч играет в каштановых волосах Маши, выбившихся из-под старого вязаного шарфа – в квартире было не больше десяти градусов. Её лицо, обычно такое живое, сейчас казалось почти прозрачным от усталости. Тонкие синяки под глазами, пересохшие губы, резче обозначившиеся скулы – война высасывала из неё жизнь по капле.
«Как хочется жить…» – прошептал он, осторожно проводя пальцами по её щеке.
На мгновение он позволил себе забыть. Забыть, что за окном – война. Забыть, что школа, где он когда-то преподавал, теперь – груда кирпичей, а его лучший ученик, Витя, лежит в могиле где-то на окраине города. Забыть, что детская поликлиника, где работала Маша, разбомблена в первые же недели боёв, а её маленькие пациенты – кто погиб под обстрелами, кто уехал, бросив всё, кто теперь боится даже выйти на улицу, потому что снайперы стреляют по теням в окнах.
Он закрыл глаза и представил, как должно было быть: утро, запах кофе, Маша смеётся на кухне, за окном – голоса детей, спешащих в школу. Но когда он открыл их снова, перед ним была лишь разбитая комната, холод, тишина и её лицо, на которое уже ложилась тень войны.
Где-то далеко раздался глухой удар. Земля дрогнула, и с потолка посыпалась пыль. Война напоминала о себе.
***
Их история началась в Донецке – городе, где они родились, выросли и полюбили друг друга. Они познакомились случайно. В январе 2010 года Алексей, тогда уже учитель истории 57 донецкой школы, идя на работу, случайно поскользнулся на ледяном тротуаре и подвернул ногу. Подумал – да так все пройдет, но нога болела, даже немного распухла. После уроков он решил обратиться в городской травмпункт.
А Маша, студентка последнего курса интернатуры по направлению «педиатрия», в этот день решила зайти к своей однокурснице Ирине, которая проходила практику в травмпункте. Они собирались вместе сходить в кинотеатр – вышел фильм «Елки» и подружки хотели пойти посмеяться над незамысловатым, но веселом сюжетом.
В кинотеатр они пошли втроем – Маша, Ирина и прихрамывающий Алексей. После просмотра у всех было веселое настроение, они сначала проводили Ирину до ее дома, потом Алексей вызвался проводить Машу. Маша после этого шутя говорила, что она оценила все страдания Алексея с больной ногой.
Алексей и Маша стали встречаться, через год поженились.
Маша работала педиатром в детской поликлинике, Алексей преподавал историю в школе. Они строили планы, мечтали о детях, о путешествиях. В марте 2014 года Маша забеременела.
***
Но очень скоро все изменилось. Когда украинские националисты начали обстреливать город, когда на улицах стали гибнуть мирные жители – старики, женщины, дети – они оба сделали выбор. Алексей ушел в ополчение, встал на защиту родных улиц, своих учеников, соседей. Маша не могла остаться в стороне – она перешла на работу в госпиталь.
Их будущего ребёнка они потеряли в первые же месяцы войны. В тот день бои были очень интенсивными, националисты рвались в аэропорт, ополченцы противостояли им, но несли большие потери. Было очень много раненых. Когда Маша перетаскивала раненых бойцов, ее скрутила резкая боль внизу живота, – началось кровотечение, случился выкидыш. Маша выжила, но ребенка спасти не удалось. Маша попросилась из госпиталя, где было все-таки относительно спокойно, на передовую, в медицинскую роту.
Прошло почти шесть месяцев. Встречались с Алексеем они теперь нечасто. Иногда им удавалось получить день-два для отдыха, и, если это совпадало, они это время проводили в своей частично уцелевшей квартире.
– Ты же можешь уехать, – сказал он ей однажды, когда город ненадолго затих.
Она посмотрела на него так, будто вопрос был бессмысленным.
– Куда? Это мой дом.
Они не были героями. Они просто защищали то, что любили.
***
Алексей осторожно поднялся, стараясь не скрипнуть разбитым паркетом. В углу комнаты стояла походная газовая горелка – их главное сокровище. Он достал из ящика комода маленький пакетик с молотым кофе, бережно хранимый для особого случая.
«Сегодня именно тот случай», – подумал он.
Пока вода закипала, подошёл к окну. Их квартал ещё относительно уцелел, но в полукилометре начиналась «серая зона» – дома с выбитыми окнами, разрушенными фасадами. А дальше – передовая, где уже неделю шли бои.
Грохот разрыва где-то близко заставил его вздрогнуть. Привычный рефлекс – оценить расстояние, направление. Но сегодня утро было их. Сегодня они имели право на этот маленький кусочек нормальной жизни.
– Ты уже проснулся? – Маша потянулась, укутанная в одеяло. – Пахнет кофе… Как в мирной жизни…
Алексей кивнул, наливая ароматную жидкость в две жестяные кружки:
– Сегодня годовщина. Пять лет, как мы познакомились…
– Спасибо, милый, давай сегодня весь день будем дома…
– Да, у нас еще целых семь часов… Мне к шести вечера на блок-пост, а у тебя еще сутки гражданской жизни…
***
Но у войны свои планы. Она не спрашивает, не предупреждает – она просто приходит и безжалостно забирает свое.
Тишина, которая еще несколько минут назад казалась такой хрупкой и драгоценной, была разорвана резким стуком в дверь. Звук, как выстрел, прозвучал в опустевшей квартире. Алексей вздрогнул – в этом городе стук в дверь давно перестал означать что-то хорошее.
На пороге стояла Катя, сослуживица Маши по санитарной роте. Ее лицо было бледным, губы подрагивали, а пальцы судорожно сжимали края пропитанной грязью куртки. В глазах – та пустота, которая появляется после того, как видишь слишком много боли.
– Час назад разбомбили школу в Старомихайловке… – ее голос сорвался, будто слова застревали в горле. – Детей… детей много. Под завалами. Те, кто выжил – раненые. Нам приказали готовиться к эвакуации тяжелых. Всех медиков бросили туда. Колонна выходит через час. Я… я за тобой.
Алексей почувствовал, как у него похолодело внутри. Старомихайловка. Пригород, который уже неделю переходил из рук в руки. Дорога туда – открытая, простреливаемая снайперами и минометами. Последняя попытка эвакуации закончилась тем, что «скорая» вернулась с пробоинами в бортах и мертвым водителем.
– Я поеду с тобой, – сказал он твердо, уже мысленно проверяя магазин автомата.
Маша резко подняла голову. В ее глазах вспыхнуло что-то – страх? злость? – и тут же погасло, уступив место холодной решимости.
– Тебе через три часа на службу, – отрезала она. – Ты сегодня заступаешь на блок-пост.
– Черт с ним, с блок-постом! Ты же понимаешь, что это…
– Я понимаю, – перебила она. Ее пальцы сжали его запястье так сильно, что стало больно. – Но если ты сорвешься, кого поставят вместо тебя? Ваньку-салагу, который вчера первый раз автомат в руки взял? А если они прорвутся именно там?
Он хотел возражать, но слова застряли в горле. Она была права. Всегда была права.
Катя стояла в дверях, беспомощно переминаясь с ноги на ногу.
– Маш… – начал Алексей, но она уже повернулась к шкафу, доставая сумку с красным крестом.
– Я успею, – сказала она, не глядя на него. – Колонна возвращается к вечеру. К твоей смене я буду здесь.
Он знал, что это ложь. Они оба знали. Но иногда ложь – единственное, что остается.
За окном завыл ветер, и полиэтилен на окне затрепетал, как предсмертный вздох.
***
Когда через полчаса Маша уходила, Алексей стоял на крыльце, и ледяной ветер рвал дыхание из груди. Он не мог оторвать глаз от её фигуры – такой хрупкой в военной форме, слишком большой для её худых плеч. Она шагала по снежной каше, оставляя чёткие следы, которые тут же затягивало позёмкой. Январский снегопад становился всё плотнее, превращая её силуэт в размытое пятно.
В последний момент она обернулась. Сквозь пелену снега он едва разглядел её лицо – бледное, с тёмными впадинами на месте улыбки. Она что-то крикнула, но слова утонули в рёве проезжающих мимо грузовиков с ранеными.
– Не забывай, я вернусь! Даже если…
Гул моторов, скрежет гусениц по обледенелому асфальту – последние слова жены растворились в этом адском хоре. Алексей стиснул зубы так, что заболела челюсть, и крикнул в спину уходящей жене:
– Вернись! Даже если убьют!
Но она уже не слышала. Её фигура окончательно исчезла в снежной мгле, будто её и не было.
***
Через полчаса после начала дежурства на блок-посту рация вдруг ожила. Обычно скупые на слова радисты сегодня говорили быстро, сбивчиво. Алексей ловил обрывки фраз: колонна… обстрел… Старомихайловка…
Потом голос командира, всегда такого уверенного, вдруг дрогнул:
– Медицинская колонна, возвращавшаяся со Старомихайловки, попала под обстрел. Трое убитых, семеро раненых… – Доктор Мария Кузнецова… Она прикрыла собой детей, когда нацисты начали расстреливать колонну…
Алексей не помнил, как оказался на месте обстрела. Ноги несли его сами, мимо оцепеневших сослуживцев, мимо пытавшегося остановить его комбата. Он бежал, пока не упёрся в жуткую картину: растерзанная «скорая» с дырами от крупнокалиберных пуль, алые пятна на снегу, растёкшиеся в причудливые узоры. Санитары молча разгружали тела.
Среди этого хаоса лежала она. Кто-то из товарищей уже накрыл её плащ-палаткой, но ветер поднял край, и Алексей увидел её руку. Кто-то вложил в эти окоченевшие пальцы маленькую иконку Божией Матери – ту самую, что Маша всегда носила в кармане.
Снег падал на её лицо, но не таял. Алексей опустился на колени, не чувствуя ледяного холода. Он протянул руку, чтобы смахнуть снежинку с её ресниц, но вдруг осознал, что больше никогда не увидит, как эти ресницы дрожат во сне.
Ветер выл, как живое существо, разнося по округе запах гари и крови. Где-то рядом стонал раненый, но Алексей уже ничего не слышал. В его мире теперь была только тишина – глухая, беспросветная, как этот январский вечер.
***
Прошла зима. Снега растаяли, обнажив страшные шрамы войны – ржавые осколки снарядов, обугленные деревья, безымянные могилы с самодельными крестами. Алексей теперь командовал взводом. Его солдаты шептались, что командир словно ищет смерти – всегда первый поднимался в атаку, последним уходил с позиций. Домой он почти не ходил. Там, в полуразрушенной квартире, на подоконнике всё ещё стояла её засохшая герань, на вешалке висел пропитанный лекарствами Машин медицинский халат, а в шкафу лежал пакетик кофе – там всё дышало Машей, её смехом, её теплом, которое теперь лишь разрывало сердце.