Сингония миров. Относительность предопределенности

– Лея… Я… – залепетал он. – Он… Он у меня совсем… Совсем твердый… Я думал, холодной водой… И никак…

– Я знаю, как… – слабо донеслось в ответ. – Иди ко мне… Скорей…

* * *

Лея первой вышла из любовного транса. Они с Димой оба лежали на боку, крепко обнявшись.

«Слиплись… Как леденцы на солнце…»

Лицо мужчины было спокойным и умиротворенным, как в приятном сне.

«Рожкова» ласково улыбнулась. Она, как Инна в свое время, подсознательно искала мужчину, в чем-то похожего на отца. Это вообще свойственно женщинам, но у Дворской, а теперь и у нее проявилось особенно явно.

Ее папулечка реально в чём-то похож на Фёдора Дмитриевича, а Димон – на папу. Он такого же склада ума, как молодой «Миха», и харизма в нем чувствуется, и решительность есть, плюс нехилый интеллект. И, при всём при том, Дима – очень скромный парниша, не любит быть на виду… Недаром же они свиделись только сегодня!

…В две тыщи одиннадцатом всю группу Димона направили в распоряжение «товарища Гарина», а «товарищ Гарин» поселил «ерошинцев» в Ново-Щёлково, загрузив работой по самые уши.

Рахимов, в свою очередь, исполняя приказ «Роситы», обвешал всю «банду» Ерошина подписками, а Димона – аж в два слоя. И глаз с них ни днём, ни ночью не спускал. Так что они в Москву и Питер за прошедшую семилетку максимум пару раз в году вырывались.

А Лея всё это время была плотно погружена в свои медицинские дела, жила в основном в Москве, в «красном доме», да ещё ей «Росита» кураторство над «Китежградом» навесила. Вот и не встретились он и она…

…Дима глубоко вздохнул, и открыл глаза. Долго смотрел на девушку, ловя зрачками ее улыбку, а потом спросил хриплым шепотком:

– Ты мне снишься?

– Не-а, – качнула головой Лея.

– А… Что это было?

– Слияние, милый.

– Ле-ея… Я не смогу без тебя… Не хочу…

– И не надо…

– Хорошо, что мы встретились… Правда?

– Правда, милый.

– Я… Знаешь, Лея… никогда не верил, что можно… вот так вот, вдруг, с первого взгляда! Но… Я люблю тебя.

– Я тоже тебя люблю! – Лея легла на бок, прижимаясь к мужчине и ласково вороша его волосы. – Спи, милый! Ночь еще… А утром ты проснешься – и скажешь, что любишь меня, только уже наяву! Два… Нет, три раза!

Уговор скрепили поцелуем.

Документ 2

КГБ СССР

ЧГУ

Управление кадров

Дата: 9 ноября 2017 года

Автор: Наталья Ивернева, майор.

Псевдоним постоянный: «Белоснежка»

Статус: исполнитель

Содержание: из характеристики на тов. Ерошина Дмитрия Кирилловича, сотрудника СБС с 2011 года.

Гриф: конфиденциально

СПРАВКА

Тов. Ерошин родился в 1980 году в пос. Котельниково, Волгоградской области (мир «Гамма»). В 1997 поступил на физический факультет МГУ.

С 2000-го по 2002-й служил в морской пехоте на ТОФ. Демобилизовавшись в звании сержанта, продолжил обучение на физфаке МГУ.

Окончил университет в 2004 году, работал по специальности (математическая физика, компьютерное программирование). В том же году женился на Лидии Лариной, в 2006-м развелся, детей нет.

В 2011 году был завербован Д. Багровым («Данила-мастер») и принимал участие в запрещенном проекте. Тов. Ерошин вовремя сделал верные выводы и воспрепятствовал преступным планам гр. Багрова, проявив мужество и героизм.

С 2011 года по сегодняшний день является сотрудником УСБС по «Альфе».

Характер спокойный, выдержанный. С товарищами по работе поддерживает хорошие отношения. Безукоризненно выполняет служебный долг. Отличный спортсмен: чемпион Ново-Щёлкова по самбо. Холост; в связях, порочащих его, не замечен. К уголовной ответственности не привлекался. Отмечен благодарностями УСБС и почетной грамотой КГБ СССР.

Н. Ивернева

Глава 3.

Вторник, 8 января. Утро

«Гамма»

Тель-Авив, площадь Менделя

Градусник тужился дотянуть красный капилляр до плюс шестнадцати, но безуспешно. Свежий ветер дул порывами, нагоняя тучи – и кургузые, лохматые пальмы сучили перистыми листьями, словно задирали зеленые руки, сдаваясь непогоде.

Талия Алон, сложив руки под грудью, усмехнулась, глядя за окно. Зима…

Женщина насмешливо фыркнула. Знали бы местные, каков бывает истинный январь! На Алтае где-нибудь, или под Ленинградом… Памятью коснувшись города на Неве, Талия легонько поморщилась – нынче принято говорить: «Санкт-Петербург».

«Сислибы» и прочие демократизаторы с неутомимостью психопатов выпалывали, выжигали, вытравливали всё советское, замарывая самую великую эпоху в истории страны. Вот и город Ленина перекрестили – откопали на свалке истории «старорежимное», самим императором отвергнутое название, смахнули с него пыль, отряхнули нафталин…

«Зла на них не хватает!» – скривилась Талия.

Недаром братья Стругацкие, разбирая сущность мещанина, указывали, что данный индивид «не может мыслить хорошо». А либерализм – философия мещанства…

Весьма натурально звучит, скажем, «питерский извозчик». Но «петербургское метро»… Как ножом по стеклу.

А кто выстоял в суровом сорок втором, кто превозмог лютый голод блокады – и победил? «Петербуржцы»?

Презрительно фыркнув, женщина повернулась спиной к окну. Однако разбуженная память уже толклась в сознании, жаля рассудок или милуя. Это теперь она – Талия, доктор наук и прочая, и прочая, и прочая, а раньше… Звалась она Натальей, и бродила по ленинградским проспектам, не заморачиваясь нарядами. Да и зачем молоденькой девчонке в цвету безвкусное тряпьё «от кутюр»?..

Бросая рассеянный взгляд на частые полки стеллажей, гнувшиеся под весом древних черепков и бронзулеток, на рабочие столы, заваленные пухлыми инкунабулами и хрупкими папирусами, гэвэрет Алон подошла к большому зеркалу, висевшему на двери в лабораторию.

Холодное, надменное стекло отразило стройную блондинку, чьи светлые волосы были стрижены под каре – практично и строго, без излишеств. Светлая бархатистая кожа лица нежно оттеняла редкий фиалковый цвет глаз.

Улыбнувшись, Талия обхватила ладонями тонкую талию и с удовольствием покрутилась перед зеркалом, переступая длиннущими ногами, изгибая «амфорные» бедра… Ну, разве дашь этой красотке шестьдесят?!

«Шестьдесят два… – вздохнула женщина. – Ужас…»

А сколько ей было по приезду в Ленинград? «Осьмнадцать лет!» – как Лауре из «Маленьких трагедий»…

…Семьдесят пятый год стал для Натальи Иверневой житейским водоразделом, когда одна жизнь скоропостижно закончилась, а другая едва началась.

Тем летом погибла Наташина мама. Это было сумасшедшее горе. Весь мир тогда разом потускнел и опустел, а девушка, выплакав все слёзы, покинула ставший чужим Шерегеш, где росла с малых лет, и подалась в Ленинград. Там, на 16-й линии Васильевского острова, в доме номер одиннадцать, доживала свой век ее единственная родная душа – Евгения Сергеевна Ивернева.

Ох, и разохалась бабушка! Ох, и разнюнилась! Но приютила внучку, хоть и внебрачную, с великой радостью. И даже никаких документов не спросила, сразу признала сыновнюю кровь.

Поначалу-то Наташа собиралась лишь погостить у бабы Жени, а та уговорила ее остаться. Жить-поживать, да ума наживать – перевелась внучка из новосибирского медучилища в ленинградское, и через годик его закончила…

…Годовщину отметили очень скромно. Наташа настругала колбаски и сырку, а Евгения Сергеевна сочинила немудреный салатик, да откупорила бутылочку душистой наливки – подарок старых друзей из Симферополя.

– Что ж, Наташенька… – длинно вздохнула бабушка. – Давай, по обычаю – не чокаясь.

Кивнув, внучка пригубила густой настой – сладкий и чуть терпкий, он грел не хуже коньяка.

– Жаль Тату, – пригорюнилась Евгения Сергеевна. – Очень, очень жаль…

– Маму звали Таисия, – неловко усмехнулась Наташа.

– Помню, помню… – мелко закивала старушка. – Мне еще Славик говорил, когда письмо получил… Только я привыкла Татой звать. «Дар Алтая»… – Плотно сжатые губы изогнулись в горести. – Не поехал Славик, гордец этакий, не простил… А когда опомнился, поздно было. Так и сгинул, в одиночестве, да в тоске…

– Баб Жень, – осторожно вставила внучка, – может, хорошо всё… Сколько раз так бывало – пишут: «Пропал без вести», а человек живой!

– Нет, Наташенька… – затянула бабушка, тяжко воздыхая. – Да я и сама грешна. Ни слова ведь не сказала Славику! А надо было настоять! Езжай, мол, и без Таты не возвращайся! Без Таси…

Наталью резануло жалостью. Когда она впервые увидала Евгению Сергеевну, величественную седую даму в глухом платье с кружевами, то оробела. Однако всего за пару дней разглядела за внешней строгостью многое пережившую женщину, как прежде, любящую и страдающую.

В двухкомнатной квартирке Иверневых места хватало, чтобы жить врозь, но обе жилички, старая и юная, искали общества друг друга – вдвоем было легче.

«А ведь мы с ней похожи!» – пришло девушке на ум.

Обеих тяготят потери и безысходность, вот только душевная рана у внучки затягивается, а у бабы Жени саднит по-прежнему. Значит, что? Значит, надо делиться и верой, и надеждой, и любовью! И не позволять Евгении Сергеевне оставаться наедине со своей болью.

Наташа живо нашла, на какую тему свернуть – по касательной к их общей беде.

– Никто из нас ни в чем не виноват, – с силою сказала Наталья. – Ни мама, ни папа, ни ты, бабушка! Всё этот… то ли турок, то ли немец… Вильфрид Дерагази! Я читала папин дневник и дедушкины записки. Всё упирается в этого гада – и в гадские «серые камни»!

– А вот тут ты права, Наташенька, – оживилась баба Женя. – Твой дед все несчастья, что рушились на нашу семью, связывал именно с продажей этих «серых кристаллов»! Как сторговал он их тому ювелиру… дай Бог памяти… Денисову-Уральскому, так всё и пошло! Хуже и хуже… Помню, перед самой войной, вот тут же, только стол другой был… разговорились мы с Максюшей. Я же вижу, что мучается он, совсем покой потерял, и… Что-то утешительное сказала ему, да бодренько так… Дескать, утратил ты, Максимильянчик, «серые камни» – и Бог с ними! А дед твой головой так покачал, и серьезно, глухо говорит: «Я, Женечка, не кристаллы утратил, а свое научное первородство – променял его на сии хоромы. А толку? Большевики меня всё равно «уплотнили»! Продать открытие – это, с позиции ученого, безнравственно. Не спорь, Женечка… Есть вещи, которые можно объяснить и понять, но простить – нельзя. А я поступил в точности, как старозаветный Исав, променявший первородство на миску чечевичной похлёбки…» – Помолчав, она скорбно пожевала губами. – Ну, может, не теми словами передаю, но смысл верный. А ныне-то и следов не найти! Денисов-Уральский умер в тридцатом году еще, в психушке города Виипури – это наш Выборг, тогда он финским был, а ювелирную мастерскую в Питере еще в семнадцатом разгромили…

Наталья глянула за окно. Там жил, там шумел огромный красивый город, и сколько в нем вот таких же комнатушек, где помнят и вздыхают, верят и надеются?

– Я читала, что все «серые кристаллы» пошли на подвеску для молодого князя Витгенштейна… – вымолвила Наталья. – Вроде бы он купил ее… то ли для любовницы, то ли для невесты.

– Совершенно верно! – энергично кивнула Евгения Сергеевна, подкладывая внучке салату. – Так ведь и этот в Финляндию бежал! Рассказывали, что он потом в Зимней войне участвовал, на стороне белофиннов, и погиб под Выборгом в сороковом… Дед твой помер два года спустя, в блокаду, а его первая жена, Вера, и первый сын умерли еще в двадцатом. Так-то вот… Максимильян, вообще, утверждал, что «серые кристаллы» обладают какими-то мистическими свойствами. Он мне рассказывал, что ощущал их тёплыми, почти горячими, но ни Денисов-Уральский, ни князь ничего подобного не заметили… Я, вообще, считаю, что «серые камни» не из нашего времени и не с нашей Земли! Наташенька, налей мне еще… И себе. Помянем Тату… Тасю…

– Да, бабушка, – улыбнулась Ивернева, выворачивая тугую пробку…

…Она жила у бабушки вплоть до восемьдесят второго года, решив для себя, что найдет семейную реликвию, чего бы ей это ни стоило и сколько бы времени ни заняло.

К тому времени Наталья многое разузнала, даже встречалась с профессором Григорьевым из Горного института. «Великому и Ужасному» Дэ Пэ Ивернева приглянулась: он сразу почувствовал в ней острый ум и неутолимую жажду первопроходца науки. А потому открыл девушке даже то, о чем умолчал в последней беседе с ее отцом в шестьдесят девятом, за год до гибели Мстислава.

А рассказал Дэ Пэ, что похищение подвески Витгенштейна из лаборатории Горного института начали расследовать как рядовую кражу со взломом в Василеостровском РУВД, но вскоре дело забрали на Литейный, и им занялись совсем другие люди.

В Горный комитетчики наведывались несколько раз, в том числе и по его душу. Григорьеву показывали фотографию псевдотурка и спрашивали, знаком ли ему этот человек, не слышал ли он про Вильфрида Дерагази от своих родных и знакомых? А Дэ Пэ, как назло, слышал – от своего московского друга и коллеги, профессора Андреева и его дочери Риты, той самой, которую Дерагази зомбировал.

Ну, Григорьеву еще повезло – его показания записали и отстали, а вот Алексею Быстрову, которого Ефремов вывел в своем романе, как Ивана Гирина, пришлось туго. Ведь Быстров, по сути, «расколол» Дерагази, но расколов, не позвонил в КГБ, как следовало, а отпустил «археолога-гипнотизера» на все четыре. Тот и свалил обратно в Израиль, и краденную подвеску увёз. Быстрова тогда не посадили, лишь учтя былые заслуги. А информация, как вода, дорогу найдет…

Уже в год московской Олимпиады Иверневой точно стало известно, что Дерагази никакой не турок, а то ли венгерский, то ли немецкий еврей, и был связан-таки с израильской мафией. Его следы вели в «Землю Обетованную» – и обрывались: после осени пятьдесят шестого года никто его больше не встречал.

Похоронив бабушку в восемьдесят первом, Наталья развернула бурную деятельность: для начала согласилась выйти замуж за Аркашу Дубовицкого, который до этого пару лет безуспешно сватался к ней, и уговорила его эмигрировать в Израиль…

Талия улыбнулась воспоминанию. Да, звучит как анекдот, но факт: совершенно русская жена подталкивала мужа-еврея уехать на историческую родину! А дальше… А дальше ее жизнь снова изменилась – радикально и бесповоротно.

Она стала Талией Алон,2 увлеклась историей и археологией, разругалась с «Аркашкой-какашкой» и развелась, отслужила в армии и закончила истфак в Тель-Авиве, участвовала во множестве экспедиций, защитилась, стала «доктором Алон», уже сама организовывала раскопки, написала кучу научных работ – про артефакты древней Ярмукской культуры… о находках на дне озера Кинерет… на шельфе Средиземного моря возле Кейсарии…

Вот только подвеска оставалась неуловимой.

Талия нахмурилась. Маета… Маета…

Сейчас самое время для раскопок – убийственная жара и духота наступят не скоро! – а она вторую неделю торчит в лаборатории…

Сотовый заиграл, завибрировал, подзывая хозяйку, и та быстро приблизилась. Звонил Моше Рамон, он же Мойша Высоцкий, смышленый и пронырливый журналист, но зело неопрятный.

– Алё, Наташ? Ты на месте?

– С самого Нового года, – пробурчала доктор Алон.

– Хо-хо! Держат советские привычки! Сам, помню, елочку искал… Ладно, – Моше вдруг посерьезнел. – Сейчас подъеду, есть разговор.

– Жду, – обронила женщина, но экранчик телефона уже погас.

Она едва успела заварить кофе, как Рамон, по своей дурацкой привычке, ворвался в лабораторию – всклокоченный, встрепанный, в грязной куртке, в мятой рубашке…

– Шалом! – воскликнул он, рушась на стул.

– Мойша! – раздраженно отвечала Талия. – Прекращай вламываться, ты же людей пугаешь! Постучался… Вошел… И что это у тебя за куртка? У бомжа отобрал? А штаны? Ой-вэй… Похоже, их корова жевала…

– Это я их постирал! – жизнерадостно сказал Рамон. – Только погладить забыл! М-м… Кофе! Угостишь?

– Да куда ж я денусь… Тебе со сливками?

– Бе-ез! – пропел Моше. – Сливки крепость крадут.

Отпив горячего кофию, он закатил глаза, возводя в степень восхищение, и заговорил обычным языком, без буффонады и словесных наворотов:

– Помнишь, ты однажды просила разузнать при случае об одном человечке… Вильфриде Дерагази?

Талию будто током прошило. Она сильно вздрогнула, и подалась к гостю.

– Выяснил хоть что-нибудь?

Надо отдать должное журналисту – Моше даже не улыбнулся, кивнул лишь.

– Я почему и не по телефону… – утишил он голос. – У меня один знакомый в Шин-Бет… М-м… В общем, я накопал интересный материал о связи тогдашнего руководства ядерного проекта в Димоне с «кошер-нострой». Этот твой Дерагази оказался обычным гангстером, хотя и очень непростым, крученым, чуть ли не главарем ОПГ! А по совместительству – он твой коллега, археолог! В общем… Короче. – Локтями Моше навалился на стол. – Всё началось в пятьдесят шестом. Французы помогли нам тогда с реактором, но вот подбросить тяжелой воды отказались наотрез. Я толком не знаю, зачем ядерщикам тяжелая вода, помню только, что в войну англичане взорвали секретный немецкий центр в Норвегии, где эта самая тяжелая вода вырабатывалась – и, как утверждается, сорвали тем самым создание бомбы для Гитлера… Ну, – он шлепнул обеими руками по столешнице, – наши покрутились-покрутились, и пошли на поклон к бандитам! Те связались с итальянскими мафиози… В общем, ночью в Ашкелоне отшвартовался зачуханный пароходик «Пилар», прибывший из Бриндизи. Под усиленной охраной с него перегрузили тяжелую воду в бочках на грузовики – целый караван получился. А караванвожатым был крёстный мафиозного клана – Вильфрид Дерагази! Вот только ему с подельниками очень не повезло – в окрестностях Беэр-Шебы… там еще, рядом с дорогой, древний засыпанный колодец… на конвой напали фидаины, диверсанты Насера. Была шикарная перестрелка, в лучших традициях Голливуда! Ну, караван, хоть и прореженный, добрался-таки до Димоны, а вот бандосы-караванщики полегли все.

– Беэр-Шеба… – медленно выговорила Талия. Потаенный нутряной жар, что изредка пугал ее, согрел душу. Наконец-то она вышла на след, на четкие координаты! Завтра же… Нет, прямо сегодня нужно готовить экспедицию! Машина найдется… Две машины. Палатки… Инструменты… Зазвать студентов на раскопки – не проблема, желающих всегда полно…

Встряхнувшись, Талия сказала с чувством:

– Спасибо, Мойша! Спасибо тебе большое, и… – Тут она не стерпела. – Нет, ну просто видеть невозможно! Штаны как из задницы… Дай, я их поглажу!

Четверг, 17 января. День

«Гамма»

Щелково, улица Парковая

Димка хотел испытать новую Т-кабину, «комнатного образца», по его выражению, и они с Леей умотали в Щелково. Кургузый грузовичок доставил их, вместе с картонными ящиками, набитыми оборудованием, на улицу Парковую. Да, парочка заселилась в ту самую «нехорошую» квартиру, где прошлой осенью отличились «хронодиверсанты».

Там они занимались любовью, отвлекаясь на тестирование камеры транспозитации, и прожили так половину недели. Пока однажды утром Димон не пошарил ладонью по еще теплой постели, но Леи не обнаружил. Жмурясь, он улыбнулся, чуя аромат кофе, наплывавший с кухни, и сунул спросонья руку не под голову, а под девичью подушку. И нащупал пистолет.

Ерошин мигом отогнал сонные фантазмы. Моргая, он повертел в руках ПМ, и впервые за все эти ясные дни и темные ночи в душу закралась тревога. Не всё так просто…

Натянув плавки и джинсы, Димон заглянул в санузел. Холодная вода освежила его, окончательно возвращая в явь. Босиком прошлепав на кухню, он застал там Лею – девушка в коротком халатике готовила что-то на манер шакшуки, тихонько напевая.

– Поспал бы еще, – сказала она, не оборачиваясь. – Рано совсем…

– Нечего дрыхнуть безо всякого смысла, – решительно заявил Ерошин, чмокая любимую в шею.

– А часом раньше смысл был? – хихикнула Лея, поводя плечом.

– Конечно! – убежденно ответил Димон. – Ты же рядом лежала. Леечка…

– М-м?

– Там, у тебя под подушкой… Это твой табельный?

– Ага! – бодро кивнула девушка. – Снимаю с предохранителя… И огонь по врагам рабочего класса!

Однако Ерошин не принял легковесный тон.

– Лея… Твоя служба трудна, как в той старой песне пелось – это я уже понял. Но, выходит, что и опасна?

Не отвечая, девушка сняла с гвоздика изрезанную ножом старую разделочную доску и поставила на нее сковородку, исходящую горячим благоуханием.

– Накладывай, – сказала она негромко.

– Сейчас, – легко поднялся Ерошин, – тарелки достану…

Оба съели половину яства в молчании – Дима не торопил Лею. А та, вздохнув, пробормотала:

– Наша служба и опасна, и трудна… Особенно у вас, в «Гамме». Так потому я и в этом мире… Надо тутошнюю жизнь сделать безопасной и устроенной! А пока… Знаешь, где меня первый раз в жизни… чуть этой жизни не лишили? А прямо здесь! На Парковой! Был тут один гопник, Грицаем звали. Накачанный сверх всякой меры, поперек себя шире… Сделал мне непристойное предложение, я его послала. А вечерком, перед самой хронодиверсией, вся гопа меня и прижала. Я, конечно, показала парочку приемов, да толку с них… Если бы не Михаил Петрович… Я имею в виду «Розенбома»! Если бы не он, Грицай задушил бы меня. Вот, с тех самых пор, я никуда без «Макарова» не выхожу, даже если надо в булочную сбегать. Так что вот…

Ерошин подумал, то сводя брови, то задирая их, словно визуализируя мыслительный процесс, и сказал:

– Помнишь ту ночь, самую первую и самую-самую… Я тогда сказал – помнишь? – что хочу быть с тобой. А сегодня, чувствую, надо уточнить свои слова. Я хочу – и должен – быть с тобой всегда и везде! Оберегать тебя, охранять и спасать. Только не думай, что это порыв благородства! – усмехнулся он. – Скорее уж, пещерного эгоизма… Если ты однажды исчезнешь, мне будет очень трудно это пережить. Нет, я не умру от горя, но и жизнью то одинокое, бессмысленное существование не назовешь. Так, вялое, никчемушное дожитие… – Помолчав, Димон серьезно договорил: – Лея, мне нужен полный допуск. Чтобы прикрывать тебя во всех твоих миссиях и операциях, я должен стать офицером СБС. Поможешь?

Тот же день, позже

«Альфа»

Ново-Щелково, ЭШИ «Китежград»

В окружении бревенчатых теремов Лея ощущала себя будто в сказке. Куда ни глянь – крутые, «изгибистые» тесовые крыши, высокие крылечки на витых колоннах или узорчатые ставенки. И всё это не декорации, а давно обжитые дома, спортзалы да учебные корпуса!

– Как в русской народной, да? – улыбнулась Марина Исаева.

– Точно! – отзеркалила ее улыбку Гарина. – Тут Русью пахнет – деревом, хлебом… Чуете?

– Чуете! – рассмеялась «Росита». – Дежурные по кухне сами караваи пекут… Только что коровок тут не держат! Молоко из «Гастронома» завозят… А вон там мы кубинцев поселили, вон, в том доме у башни. Видишь?

– Чую! – хихикнула Лея. – Единственный дом, где печку топят!

– Да-а! Мерзнут тропические жители! Зато восторгов сколько было… Настоящий снег! Сколько хочешь снега! – Исаева лукаво покосилась на агента «Рожкову». – У меня такое ощущение… Что-то хочешь спросить?

– Скорее, попросить… – вздохнула Лея. – Марина Теодоровна…

– Стоп! – сказала Марина Теодоровна с напускной строгостью. – Ты как зовешь нашего «Розенбома»?

– Мишей, – заулыбалась «Рожкова».

– Вот и ко мне изволь по имени обращаться! Это приказ. Ясно?

– Так точно, Марина! – вытянулась стрункой Лея. – Понимаешь… Мы со «Стоун» и Тимом отлично сработались, но бывают ситуации, когда нам очень и очень нужен четвертый – постарше и поопытней. И такой четвертый есть – это Дима Ерошин. Ему наскучило семь лет просиживать по кабинетам и лабораториям, Димона тянет поработать «в поле». Он взрослый мужчина, бывалый, опытный, служил морпехом и… и вообще!

– Последний довод – самый емкий, – улыбнулась Марина. – Хорошо, Леечка, мы подумаем над этим. Дима зарекомендовал себя исключительно с лучшей стороны, поэтому не думаю, что ему будет отказано. Я сегодня же направлю рапорт ее сиятельству. О, Борис Натанович… Борис Натанович! – громко воззвала она.

Стругацкий, в своем сером пальто, ушанке и в теплых бурках удивительно походил на «Бывалого» из «Операции «Ы», разве что безусого. Но и очков директор ЭШИ давно не носил – излечился от близорукости еще лет пять назад, чем немало гордился.

– Мариночка! Леечка! – завел Борис Натанович, сияя. – Здравствуйте!

– Здрасьте! – ответно залучилась Лея. – А мы к вам!

– Я обещала показать ей артефакты из «Дельты», – приятно улыбнулась «Росита».

– О-о-о! Сам каждый день гляжу – и не могу наглядеться! Странный мир… Удивительный мир… Прошу!

Стругацкий провел гостий в маленькую избушку, на мощной двери которой висел здоровенный амбарный замок. Он ржаво лязгнул, поддаваясь увесистому ключу.