Дом, где живет лето

– Желаете чего-нибудь? – спрашивает она, переводя взгляд на Фернандо, затем на Кристи.

– Нет, – отвечает Кристи, – спасибо.

Поджилки трясутся.

– Воду со льдом, – говорит Фернандо.

И никакого «пожалуйста». Он тычет большим пальцем в сторону барменши:

– Эмбер.

Эмбер кивает Кристи.

Фернандо читает резюме Кристи, водя по строчкам пальцем, как ребенок, который только учится складывать слова. Бормочет, не поднимая глаз:

– Майами-Бич, да? Хм… Так-так, Альтуна?

Теперь он смотрит на Кристи. Последняя ее работа – ночное заведение на Тринадцатой улице, которое называлось «Том и Джо» и почему-то преподносилось как «место для семейного отдыха». Майами-Бич в целом – не место для семейного отдыха.

– Ага, – выдает Кристи, пытаясь сглотнуть комок в горле. – То есть да. Там живет мама. Жила. Я ухаживала за ней. До того… – Комок встает поперек горла, на глаза наворачиваются слезы. Кристи сдавленно шепчет: – Как она умерла.

На мгновение лицо Фернандо смягчается. Он делает большой глоток и разгрызает ледяной кубик. Кристи терпеть не может, когда хрустят льдом. Джесси все время так делал. Фернандо спрашивает с набитым ртом:

– А сюда приехала зачем?

Он щурится, и в уголках глаз у него собираются тоненькие морщинки.

Эх, Фернандо. Вряд ли тебе захочется слушать эту историю в такой безмятежный летний денек. Вряд ли мне захочется ее рассказывать.

Кристи отвечает непринужденно:

– Просто хотела сменить обстановку.

Он ей не верит, но это неважно.

– Если я позвоню им, что там о тебе скажут?

– Вам сообщат, что я прилежный работник, – отвечает она. – Что я расторопная. (Это правда.) Что на меня можно положиться, я не подведу. (И это правда.)

Фернандо не станет никому звонить. Кристи это знает. У рестораторов нет времени обзванивать друг друга, особенно в туристическом месте, особенно в сезон.

– Эмбер!

Барменша оборачивается.

– Что думаешь? Похоже, что она расторопная?

Эмбер разводит руками:

– Ну да.

– Приходи вечером на обучение. Черный низ. Брюки. Есть черные брюки? (Кристи кивает.) Верх выдадим. В четыре, не опаздывай.

– Хорошо. – Кристи улыбается. – Супер! То есть поняла, спасибо вам большое.

– Не спеши благодарить. Сперва посмотрим на тебя. – Он кивает на руки Кристи: – Это ты прикроешь, да?

Татуировки. Плющ, переплетение цветов тянется почти через всю ее левую руку, от локтя до запястья. Первую она набила, отмечая год без алкоголя, и с тех пор добавляла каждый год по одной. Три года, три лозы.

– Разумеется, – отвечает она. – Без проблем.

Вот она уже стоит снаружи и смотрит на воду. Вдали – мол, на его конце – маяк. Перед Кристи узкая полоска пляжа. Хотя это не совсем пляж – одна мелкая галька, никакого песка. Она вспоминает бирюзовый океан Майами-Бич. Песок, нежный, как сахарная пудра. Бескрайние, бесконечные просторы песка. Тот песок был таким же бесконечным, как смена дня и ночи.

Нет, Дороти, говорит она себе. Ты больше не в Канзасе, твой домик унес ураган.

Первый порыв – написать маме, сообщить, что получила работу, что все хорошо. Пальцы зависают над экраном. Нет, она уже не напишет маме. Но хочется рассказать хоть кому-то.

Почему внук не смог прокатиться на велосипеде, когда бабушка связала ему шарф?

Она набирает:

Вот и девочка с велосипедом. Знаешь что?

4. Дети

Дождь прекратился, а дети уже битый час лазают по камням, напрочь забыв о времени. Они просто искрят энергией, неизбежные дорожные ссоры начисто забыты. (Эбигейл якобы зажала Клэр на среднем сиденье, потому что задний ряд, где обычно сидит Клэр, сложен, чтобы уместить все их летнее барахло. А запах, когда Мэтти снял кроссовки! Просто тошнит. Все в наушниках, через наушники слышна музыка, и чужая музыка никому не нравится.)

Они говорят о тысяче вещей, которыми надо заняться, пока они здесь. А они здесь на все лето. На все лето: блаженная вечность. В Смотровой башне им нравится все. Никто, даже Мэтти, особо не скучает по Бруклину, где лето неживое и беспощадное, а воздух в июле давит.

Они нанизывают свои желания одно на другое, как бусины на нитку. Клэр хочет сплавиться на байдарке до самой роклендской гавани, и Мэтти с Эбигейл воздерживаются от комментариев – они знают, что Клэр это не по силам, но первый день каникул на всех влияет благотворно. Мэтти собирается есть хот-доги из «Вассес» минимум два раза в неделю, а Эбигейл хочет посмотреть на черно-белых коров с фермы Олдермир в Рокпорте. Она говорит, что обязана погладить коровку. Что, разумеется, запрещено.

К обеду их так и не позвали. Часов ни у кого нет, а гаджеты остались в рюкзаках на заднем сиденье. То и дело до валунов долетают обрывки взрослого застолья: смех мамы, громкий, даже немного грозный голос соседа, мистера Миллера. Ужин в Смотровой башне строго в шесть, а коктейльный час – в полпятого. И это единственное, что как-то упорядочивает дни в штате Мэн, драгоценные дни без расписания. Мысль о них – об этих днях, которых куда больше, чем в прошлые годы! – вселяет в каждого особую радость.

Первой странный предмет замечает Клэр. Она как раз думала о сырной тарелке, которую часто подают с коктейлями. Может, пройти по камням обратно, проверить? Зависит от того, какие на этот раз подадут крекеры. Здесь детям не позволено лазать по шкафам и кусочничать, как в Бруклине, и, казалось бы, ничего хорошего в такой строгости нет, но в каком-то смысле у нее есть свои плюсы. Куда интересней не знать, что в шкафу, чем знать. Клэр вспоминает маленькие маринованные луковки, которые втихаря брала с коктейльного подноса, и, осторожно ступая по скользким камням, баламутит воду найденной палкой. Она представляет себя Перси Джексоном, управляющим водной стихией, и вдруг ее взгляд падает на что-то в воде – там, куда не дотянуться палкой…

Мэтти стоит поодаль, думая о дедушке. Мама все им подробно объяснила. Даже зашла в интернет и показала изображения: здорового мозга и с Альцгеймером. Второй мозг – странного цвета, сморщенный, почти коричневый. Мэтти не может забыть их, выкинуть из головы. Стоит только подумать об этом, вообразить, что происходит в черепах у людей, пока они просто занимаются своими делами, как накатывает тошнота. В то же время знать такие подробности – это по-взрослому и даже круто.

Мама показала картинки всем, никого не пощадила, даже Клэр. Папа был категорически против, говорил, Клэр слишком маленькая, чтобы рассматривать человеческие мозги, на что Клэр сказала, задыхаясь от волнения:

– Но я хочу посмотреть!

– Они должны понять, почему он не такой, как прежде, – отвечала мама. – Будет совсем не страшно, если мы им все объясним с научной точки зрения.

– Вообще-то будет еще страшнее, – настаивал папа, хмурясь.

Мама продолжила смотреть в экран, закусив губу, и папа ушел в свой маленький кабинет, громко хлопнув дверью, словно поставив восклицательный знак.

Мэтти не понимает, почему внутри бугорков и извилин здорового мозга воспоминания сохраняются, а в нездоровом куда-то исчезают. Мама сказала, что иногда дедушка будет их узнавать, так что можно болтать с ним о чем угодно, а иногда он не сможет вспомнить ни собственного имени, ни того, что когда-то вел в суде самые громкие дела целого штата. Хорошие дни и плохие дни, так она это назвала.

От этих мыслей его отрывает вопль Клэр – она кричит, что в воде что-то есть. У Мэтти сводит живот, будто внутри сжимается кулак. Наверное, это страх. Но Мэтти не отдает себе в этом отчета.

Эбигейл хватает смелости зайти в воду по колено, хотя в июне вода ледяная, а чтобы добрести до песчаного дна, надо сперва потерпеть мелкую колючую гальку – нежные после зимы ноги огрубеют только дней через пять.

– Посмотри, что там, Эбигейл, – командует Мэтти, чтобы показать, что он за главного, хотя ни капельки не чувствует себя главным. – Думаю, нет там ничего. Ты же знаешь Клэр.

Эбигейл слушается (она же знает Клэр) и бредет в ее сторону, раскинув руки, как канатоходец. Она чуть не поскальзывается на водорослях, но удерживается. Дома, в Бруклине, она занимается гимнастикой. Звезд с неба не хватает, но умеет держать равновесие.

– Это не ничего! – кричит она Мэтти. – Это совсем не ничего! Клэр права, тут какая-то дохлятина!

В ее голосе нотки торжества – те же, что в вопле Клэр. И снова Мэтти одолевает привычный страх, что его сестры, хоть и младше, – смелее и решительнее его. Долг и отчаяние заставляют Мэтти пройти тем же путем между валунов, что и Эбигейл, но получается не так ловко, как у нее.

В десяти футах от берега плавает нечто желтовато-коричневое, с черными крапинками, округлое, как горбушка домашнего хлеба.

– Может быть, это буй… – неуверенно говорит Мэтти.

Конечно, это буй, наверняка это буй. Недалеко отсюда рыбаки спускают ловушки на омаров. Из окон столовой все время видны лодки. Иногда буи срываются с тросов и отправляются в свободное плавание. Два года назад они нашли один такой, выброшенный на камни, сине-черно-красный.

– Это тюлень, – говорит Клэр.

Судорожный вдох. Мэтти не в силах сдержаться. Дохлый тюлень может привлечь акул, и пусть в этих водах нет и никогда не было акул, от самой мысли сердце колотится, кровь стучит в висках. Мэтти до ужаса боится акул. Нет, даже не так: Мэтти до смерти боится акул.

Набегающие волны подталкивают тушу ближе к берегу и переворачивают на бок. Теперь немного видны морда, глаз, усы и плоский ласт.

– Тюлень, – шепчет Мэтти. – И правда.

Все ждут, затаив дыхание. Вдруг он просто спит?

– Дохлый, – заявляет Клэр. – Точно дохлый. – Она пытается достать тюленя палкой.

– Не трогай! – говорит Мэтти.

– Что, даже палкой? Я почти дотянулась! Я не упаду, честно.

– Даже палкой. Не трогай, тебе говорят. Надо сказать взрослым. Да, давайте им скажем. А они позвонят в… орган управления.

– Какой орган?

– Ну, не знаю. Орган управления… млекопитающими.

В ответ Клэр бросает на него такой скептический взгляд, что у Мэтти едва не вспыхивают щеки. В свои семь лет Клэр тот еще скептик. Мэтти быстро подбирается.

– Да говорю вам, должен быть такой орган! Мама такой знает, или бабушка. Эбигейл, ты позовешь их?

– Я позову, – говорит Клэр.

Она сжимает кулачки, вытягивает руки вдоль тела и издает такой истошный вопль, что взрослые на веранде тут же оборачиваются. Дети видят их изумленные лица и бокалы в руках.

Клэр решит любую проблему.

5. Луиза

Энни знает, что делать. Она звонит на горячую линию Центра морских млекопитающих – номер записан на пробковой доске на кухне – и говорит с диспетчером. Часа не проходит, как из центра приезжают сотрудник и стажер. Они грузят тюленя на волокуши, чтобы увезти к себе. Клэр ходит за ними хвостиком и заваливает вопросами. А что вы сделаете с тюленем? Некропсию? А это то же самое, что вскрытие? А как долго это делать? Вы сами будете делать? А когда? А как оно пахнет, когда вскроешь? Все полученные сведения Клэр с удовольствием сообщает за ужином (в шесть он не состоялся). Дохлый тюлень Клэр несколько затмевает печеную треску Полин – аппетит портится. Во всяком случае, у некоторых членов семьи. Полин на кухне нарочно гремит посудой, выражая свое недовольство.

От свежего воздуха и ярких впечатлений дети быстро засыпают, Эбигейл и Клэр – в комнате под названием Каюта, а Мэтти – в угловой спальне с примыкающей к ней маленькой уборной. Отец Луизы тоже спит, в пижаму его одевала сиделка, которая уже ушла. Луиза любит, когда дом тих и задумчив в час, когда дети легли, а она еще нет. Какое облегчение, что отец в кровати – можно хотя бы ненадолго притвориться, что все как обычно, что время не идет, дети не взрослеют, а родители не стареют. Ей всегда нравилось бодрствовать, пока остальные спят; еще ребенком, в этом самом доме, она тайком спускалась по ночам на первый этаж, включала на кухне одинокую лампу и читала в ее свете, засиживаясь порой до двух, до трех. Когда-то она прочитала так «Мост в Терабитию» – этим летом его читает Эбигейл. Перевернув последнюю страницу, Луиза плакала до тех пор, пока не заснула. Видимо, то же ждет и Эбигейл.

– Посижу на веранде пару минут, – говорит Луиза матери.

– Хочешь, посижу с тобой? Мы заслужили по бокалу. Или ты хочешь побыть одна?

– Нет, – твердо отвечает Луиза. – Не хочу быть одна. По бокалу! Звучит прекрасно.

Действительно прекрасно! Все звучит прекрасно. Обязанности здесь кажутся легче, чем дома, а еще – в этот конкретный момент – Луиза чувствует облегчение, что рядом нет Стивена. Когда дети были маленькими, любое путешествие, если предпринимать его в одиночку, давалось гораздо труднее, но теперь, когда они подросли – а подчас уже бывают совсем самостоятельными, – кажется, будет меньше напряжения, больше покоя.

Луна почти полная, свет на веранде выключен, чтобы не налетели насекомые. Слышно, как вода плещется о камни, а вдалеке густо и скорбно трубит туманный горн. Гаснет и вспыхивает огонек на маяке. Мама приносит виски и протягивает бокал Луизе. Энни устраивается в плетеном кресле-качалке, Луиза – на диванчике, поджав ноги.

В темноте поют сверчки.

– У Полин все хорошо? Какая-то она тихая, даже грустная. Это я обидела ее чем-нибудь? Или дети, может?

– Нет-нет, – отвечает Энни. – Дело в другом. У нее болеет кузина, они с ней очень близки. И родная дочь почти не навещает – а ко мне дочь приехала, и на все лето. Может, это ее как-то задело. Но ты тут ни при чем.

– Николь Пеллетье, – произносит Луиза. – Как раз вспоминала ее. Помнишь, как мы с ней дружили? Нам было по шестнадцать. А почему она не приезжает?

Энни крутит в руках бокал.

– Ты же знаешь, она переехала в Нэшвилл, уже сто лет как. Думаю, ей там больше нравится. А возвращаться сюда незачем. Хотя, по-моему, не так уж трудно свозить внучку к бабушке разок-другой, никто б не умер.

– Я бы точно умерла, если бы не смогла приезжать. Я здесь оживаю. – Яркие крапинки звезд в ночном небе, прохладный воздух, точно холодная рука касается горячей щеки. – Не знаю, как Стивен выдерживает Бруклин.

– Николь живет здесь круглый год, с самого детства. Может же человеку надоесть. – Энни пожимает плечами легко и изящно, сама неизменно легкая и изящная. – Но Стивен ведь приедет? В августе, ты говорила.

– Да. Наверное. Не знаю.

Надеюсь, думает Луиза. Или нет…

– Клэр говорит, вы все время ссоритесь.

Луиза тяжело вздыхает. Клэр!

– А к чему это она?

– Да так, ни к чему. Я просто пришла пожелать ей спокойной ночи. Клэр – это нечто!

Темно, но в голосе Энни слышится улыбка.

– Не ссоримся. Просто обсуждаем. Выясняем, как и что.

– Что «как и что»?

– Работа. Жизнь. В совокупности…

Еще в апреле Луиза завела разговор о том, чтобы провести две недели в штате Мэн – те две недели, которые она обвела в календаре осенью. Стивена охватила настоящая паника. Бросить «Слушай»! Невозможно, даже на длинные выходные. Выходные? Да даже на минуту! Можно подумать, весь проект – будто домик, сложенный из палочек от мороженого, стоит Стивену дернуть рукой, и все развалится.

– Ты пашешь в таком режиме уже год! – возразила Луиза.

Они разгружали посудомоечную машину.

– А у тебя творческий отпуск. Время, чтобы сконцентрироваться на проекте. Мы ведь обо всем договорились. – Стивен аккуратно складывал приборы в ящик.

– Творческий отпуск дается для работы, а не для того, чтобы мыть туалеты и развешивать белье.

Преувеличение, конечно, они оба это знали, никто в доме не драил туалеты каждый день, а для белья была сушилка.

– А с книгой я здорово отстаю от графика, потому что ты все время занят на работе. Мы запланировали эти две недели еще в сентябре, уже забыл?

– Сентябрь – когда это было! Ситуация изменилась. Не могу я уехать на две недели. Не могу, пойми. Прости, Луиза. Тогда я думал, что дело пойдет скорее. Но сложно предсказать, сколько на самом деле займет тот или иной шаг. Мы сейчас в поисках финансирования, я не могу бросить ребят. А что, если отправить детей в лагерь? Тогда и ты сможешь поработать, и я.

– Лагерь? Стивен. Сейчас апрель. В лагерь записываются в октябре. Сейчас уже ничего не найти. Да и за троих детей надо будет выложить пару тысяч долларов, не меньше. Мэтти вообще вырос из всего этого. И я не хочу показывать им лагерь. Я хочу показать им Мэн.

– Конечно, – ответил Стивен. – Да, извини. Ты права, лагерь – не вариант. Сейчас мы столько не наскребем. Но есть же Чрезвычайный фонд, можно…

– Нет, – сказала Луиза. – Нельзя. Он не для этого.

Они смотрели друг на друга поверх запотевших очков. Замечательное определение для слова «тупик», подумала Луиза: два супруга ждут, скрестив руки, кто первым моргнет.

Моргнула Луиза, и ситуация разрешилась следующим образом: Луиза повезет детей в Совий Клюв на все лето, избавляя Стивена от любого общества, включая собственное, чтобы он мог работать свои шестнадцать, или девятнадцать, или двадцать семь часов в сутки без чувства вины и угрызений совести. В умиротворенной атмосфере Смотровой башни, где и детям будет привольнее, Луиза сможет закончить основную работу над книгой. Когда начнется школа и вернется обычный распорядок дня, семья Маклин тоже вернется к некому подобию нормальной жизни.

Луиза гладит подлокотник диванчика. Разве об этом расскажешь маме? Брак родителей постоянен, как волны, крепок, как скалы. Попытается Энни понять или не попытается – в любом случае она не поймет по-настоящему. Когда росла Луиза, Энни всегда была дома.

– Не буду утомлять тебя подробностями, – говорит Луиза. И зевает. – Нужно составить себе график работы. Книгу еще писать и писать!

– Сколько осталось?

– Почти все, – признается Луиза.

Энни качает головой:

– Ох, Луиза. Бедная малышка. Куда же делся весь твой отпуск?

И правда, отличный вопрос. Куда он делся? Осенью Луиза привыкала к новой жизни и к новому распорядку, а затем вспомнила про накопившиеся дела по дому, за которые ни она, ни Стивен никак не могли взяться. Теперь же, когда все уходили в школу и на работу, Луиза посвящала день одному конкретному делу – весь перечень был у нее на доске. Но! Любой, кто принимается разгребать быт в доме, где всегда царит кавардак, знает, что стоит вытащить голову, как увязнет хвост – это образно говоря. Одно дело тянет за собой другое, третье, четвертое – и так до бесконечности. Вот, Луиза нашла носок Клэр на кухне в ящике для всякой всячины, что привело ее в комнату Клэр. Комната эта и в лучшие-то времена представляла собой настоящее болото, а в худшие – панораму национальной катастрофы. А время было, скажем так, не лучшее. Луиза сорок семь минут разбирала ящик с носками и еще восемнадцать минут искала в интернете новые носки взамен тех, которые нарочно были оставлены без пары. Кофе за это время остыл. Так почему не заварить новый? Вся прелесть работы на дому – иметь возможность расслабиться в уютной обстановке, разве нет? И вообще, сколько она сэкономит, если не пойдет в кофейню, куда обычно заходит по утрам. И не будет выбрасывать одноразовый стаканчик!

Кстати, пора бы заказать кофейных зерен, раз с носками Клэр она более-менее разобралась. Это быстро, а потом можно и за работу.

Так проходили дни, потом недели. Каждый день начинался бодро, сулил бесконечные возможности, а заканчивался горечью, крушением всех надежд.

В ноябре Эбигейл подхватила грипп. Едва ей стало лучше, Клэр заразилась стрептококком. Затем неделя родительских собраний в школе у Мэтти. Дальше праздники. Разослать всем открытки, купить подарки, спрятать подарки. Развесить гирлянды. Раньше они разделили бы дела со Стивеном, но, учитывая, сколько часов он работал в «Слушай», пока она сидела дома, глупо было переваливать что-то на него. Она испекла печенье; она попыталась – безуспешно – приготовить маршмеллоу к утреннему рождественскому какао. Две подруги-домохозяйки, считавшие выражение «творческий отпуск» университетским эвфемизмом, стали захаживать без предупреждения.

Пришел январь. Продуктивный месяц! Типа того. В конце концов она начала. Если не считать, что пришлось смотаться в Сан-Франциско на конференцию, а смена часовых поясов выбила ее из колеи еще на три дня. Январь превратился в февраль. Февраль перешел в март. В марте пришлось рецензировать статьи коллег и вычитывать магистерскую диссертацию. Март перетек в апрель. Решено было, что лето они проведут в штате Мэн, так чего тянуть? Луиза знала – в Совьем Клюве дело пойдет быстрее. Бриз с Пенобскот-Бей очистит забитую голову, только работать и работать. В сентябре Луиза сдаст книгу. Это же так просто. Просто арифметика: есть шестьдесят четыре страницы из предполагаемых трехсот, значит, осталось двести тридцать шесть и – сколько дней? Десять недель. Семьдесят дней. Двести тридцать шесть разделить на семьдесят. Ну, в уме Луиза не посчитает, поэтому она и преподает историю, а не математический анализ. Все равно реалистично. Да? Она будет рано вставать и поздно ложиться. Поменьше алкоголя – чтобы вечером голова работала как надо. Да, дети – в кровать, она – за работу.

Луиза делает глоток. Виски приятно щекочет горло – как лимонад на крыльце летом в Кентукки.

Завтра начнется жизнь по новому графику. Самое позднее, послезавтра.

6. Кристи

Кристи быстро учится – на собеседовании она не лгала, – и после двух смен стажером ей доверяют несколько столов. У коллекторов новая тактика: звонят каждый день в разное время с номеров разных штатов. Они знают еще много таких фокусов. Но чего они не знают, так это адреса Кристи на Линден-стрит. Понятно, что это вопрос времени, но пока – да, – пока можно просто выключить телефон.

В конце первой смены она уходит пораньше, чтобы официантам, которые работают дольше нее, досталось больше чаевых. Таков закон ресторанного бизнеса, она его соблюдает. Приборы она раскладывает вместе с Натали. У Натали длинные светлые волосы, вьющиеся от природы – есть чему позавидовать. Она поступает на первый курс в Северо-Западный университет. Ее родители владеют дачным домиком в Совьем Клюве, а она уже третье лето подрабатывает в «Арчерс» – сперва только убирала грязную посуду, а теперь дослужилась до официантки.

– Тут нормально, – сообщает она Кристи. – Фернандо порой тот еще говнюк, но чаевые хорошие, особенно на террасе.

– А кто из нас порой не говнюк, – отвечает Кристи. – Меня сложно удивить, что бы Фернандо ни выкинул.

Натали смотрит изумленно.

– Ага, – говорит она с уважением.

Ее жизнь – полная противоположность жизни Кристи. За работой Натали рассказывает о своем парне, который поехал волонтером в Перу, чтобы, как он надеется, его взяли потом на медицинский. История длинная и запутанная, с двухдневным походом в горы и каким-то шаманом. В конце концов Кристи теряет нить, потому что думает только об одном: кто эти люди? Как им достались такие жизни?

– А ты? – спрашивает Натали. – Что у тебя?

Кристи вспоминает, как тоже была волонтером. В больнице, когда Джесси накурился дерьмовым спайсом.

– Ничего особенного, – отвечает она. – Жила в Пенсильвании, захотелось попробовать что-то новое.

Натали просит показать татуировки – полностью их все равно не скрывает даже кофта с длинным рукавом, которую Фернандо велел ей носить под фирменной футболкой «Арчерс».

– Прикольные, – вздыхает Натали. – Я тоже хотела татуировку, на лодыжке. Маленький значок мира, и все, но мама, она просто озверела! Драться с ней, что ли? Ну я и забила.

Значок мира! – думает Кристи. Что может быть безобиднее? И кто станет звереть из-за такого?

– А твоя мама не была против? Когда ты свои набила? – Натали жадно смотрит на Кристи. Такая восторженная и невинная, золотистый ретривер, да и только.

– А… Она… – бормочет Кристи, глядя на столовые приборы, и мотает головой, не решаясь на откровенность. – Нет, – наконец произносит она очень тихо. – Нет, не была.

– Вау! Мировая у тебя мама. Повезло же.

Они заканчивают, и Кристи выходит наружу, ссыпав чаевые в карман. Скоро придется открыть местный счет. Она видит, что кто-то стоит на углу парковки и глядит в сторону маяка на воду, поверх галечного пляжа. Руки у него в карманах. Заслышав ее шаги, он оборачивается, и это… Дэнни! Дэнни из «Садов Гила». Дэнни со Смотровой башни.

– Девочка с велосипедом, – говорит он. И широко улыбается.

– Что ты здесь делаешь? – Кристи не может не улыбнуться в ответ; она едва знает его, но будто увидела старого друга.

– Был неподалеку. Подумал, может, застану тебя. Заглядываю внутрь, а какой-то парень с бородкой мне и говорит, что ты скоро заканчиваешь.

– Фернандо.

– Я подумал, может, выпьем?

Кристи не хотелось бы сейчас, при нем, почти его не зная, поднимать вопрос об алкоголе.