bannerbanner
Завод пропавших душ
Завод пропавших душ

Полная версия

Завод пропавших душ

Язык: Русский
Год издания: 2025
Добавлена:
Настройки чтения
Размер шрифта
Высота строк
Поля
На страницу:
1 из 5

Aksinya ren

Завод пропавших душ

"Иногда дети взрослеют слишком рано. Иногда взрослые умирают слишком рано. А иногда, всего лишь иногда – они становятся героями. Не для медалей.А для тишины, в которой кто-то сможет жить."– неизвестный полевой врач


Пролог. Последний взгляд

Ночь была густой, как дёготь. Улицы спального района тонули в грязно-оранжевом свете редких фонарей – их стёкла были мутны от пыли и паутины. Где-то вдалеке скрипели качели на старой детской площадке – пустые, еле движимые ветром.

Она шла. Ей было около тридцати пяти, но лицо, когда редкие пятна света падали на него, казалось старше – измождённым, одутловатым от долгого пьянства. Когда-то, возможно, красивые черты теперь прятались под слоем усталости и безразличия.

В левой руке – обычный магазинный пакет с оторванной ручкой. Внутри, завёрнутая в старый розовый свитер (ещё пахнущий табаком и дешёвым шампунем), лежала новорождённая девочка. Дыхание – ровное, почти неслышное. Иногда пакет хлюпал – то ли от влажного дыхания младенца, то ли от капель дождя, просочившихся сквозь дырку в целлофане.

В правой – ещё один пакет. Пустые бутылки звенели при каждом шаге, глухо, стеклянно. Иногда она спотыкалась – бутылки ударялись друг о друга, и этот звук разносился по пустынному двору, как колокольчик на шее коровы, которую ведут на убой.

А на груди, привязанный грязной простынёй, сидел двухлетний мальчик. Его маленькие ручки вцепились в материнскую кофту – не из страха, а по привычке. Он не плакал. Только смотрел поверх её плеча – на мелькающие вдали фонари, на отблески света в лужах, на тени, что плясали по стенам гаражей.

Гаражный кооператив «Рассвет» встретил их скрипом ржавых ворот. Внутри пахло маслом, ржавчиной и чем-то кислым – возможно, прокисшим супом, забытым кем-то в банке на полке.

Она поставила пакет с девочкой на верстак, потом передумала – переложила на доску, валявшуюся на полу. Развязала узел простыни и усадила мальчика рядом, в середину старой, грязной, покусанной собакой покрышки.

– Сиди.

Голос не дрогнул.

Мальчик послушался. Он не понимал, что происходит – только чувствовал, как холодный цемент пробирается сквозь тонкие колготки.

Пакет с бутылками она бросила в угол. Те грохнулись – но не разбились.

На полке лежал конверт – аккуратный, белый, как больничная простыня. Она взяла его, даже не посмотрев внутрь.

Повернулась к выходу.

Мальчик потянулся к сестре – маленькая рука коснулась свитера.

– Ма…

Она не обернулась. Лишь бросила быстрый взгляд на пакет с ребёнком и отчётливо, сквозь сжатые губы, произнесла: – Я всё равно никогда не смогла бы гордиться вами. Она замедлила шаг у выхода – на одно короткое мгновение. Рука, державшая конверт, дрогнула. Сжалась в кулак.

Но дверь захлопнулась.

А в гараже остались:

Девочка в пакете – теперь тихо хныкавшая. Мальчик, который не плакал, а смотрел на дверь – как будто ждал, что она вернётся. Бутылки – они больше не звенели. И далёкие огни за окном – они мерцали, мерцали, мерцали… пока не погасли.

ЧАСТЬ I Клеймо и первые нити Глава 1 Розовая пена

Долгое время не было ничего – только холод. Холод, пробиравшийся сквозь тонкую одежду и застывавший в лёгких с каждым вдохом. И ещё – еда. Безвкусная, одинаковая, но всегда появлявшаяся. И вода, которую подносили к губам. Всё остальное было мутной пеленой – несвязанными вспышками, которые невозможно было ни сложить в картину, ни по-настоящему вспомнить. Казалось, прошло много времени в этом небытии, прежде чем мир вокруг Мальчика и Девочки начал обретать форму.

Пробуждение было странным. Не от криков мамы, не от запаха ужина – от едкой, сладковатой вони, повисшей в воздухе.

Мальчик открыл глаза. Над головой – низкий, покатый потолок, покрытый буграми, похожими на вздувшуюся кожу. Тусклый свет единственной лампочки делал комнату ещё меньше. Полуподвал. Окно – если оно и было – расплывалось в мутном дневном свете, где-то под потолком.

Пахло лекарствами. И чем-то приторным, как переваренное варенье.

Рядом, в пластиковом, местами потрескавшемся тазу, сидела Девочка. Она была голой, и её маленькое тело терялось в ярко-розовой пене. Женщина мыла ей волосы – осторожно, но жёстко. Руки в перчатках. Лицо – без эмоций. Только деловая сосредоточенность.

– Аккуратно, моя хорошая. Чтобы ни волоска не выпало. Ты же хочешь быть красивой? А красивые девочки у нас всегда ценятся, – монотонно бубнила она, смывая пену.

Девочка не издавала ни звука. Покорно склонённая голова, взгляд – на пузырьки, играющие между пальцев.

Женщина была странной – от неё пахло не так, как от всего остального: слишком чисто. Гладкая, тугая причёска будто стягивала череп, синее платье тянулось до самого пола – ни складок, ни морщин. Вся она напоминала живую куклу. Только идеальную. И от этого – пугающую.

Жизнь с ней была – по правилам. Подъём. Пресная каша. Тетради. Тишина. Ровные ряды разноцветных таблеток. Проверка воротничков. Косички. Каждое движение – точное. Каждое слово – отмеренное. Это была любовь без души. Любовь по нормативу.

Имена она тоже дала сама. До этого они были просто "мальчик" и "девочка".

– Пусть ты будешь Лёша. А ты – Катя. А я – Тётя. Как будто назвала кукол.

Каждый день она учила их. Старые тетради, тупые карандаши. Тётя показывала им буквы, учила складывать их в слова, а слова – в предложения.

– Это – "дом", – говорила она, тыкая пальцем в букву "Д". – А это – "солнце".

Лёша схватывал всё на лету. Слова, примеры, буквы – он делал это быстро, как будто хотел доказать, что может. Ей он казался не ребёнком, а каким-то механизмом, который жадно поглощает информацию.

Катя была медленнее. Но старательной. Усидчивой.

Тётя кивала. Не хвалила. Но и не ругала. Всё было – по норме.

Она часто, с проблеском страха, озиралась по сторонам. Знала, что за ними наблюдают.

В дни, когда она убирала все вещи по углам, превращая комнату в подобие полосы препятствий, они бегали кругами, прыгали через шины, принесённые из таинственной двери.

– Важно быть сильными, – говорила она, пока они задыхались. – Чтобы можно было быстро убегать… или догонять.

– Догонялки! – весело кричала Катя, пытаясь догнать Лёшу. Лёша сначала играл, хихикая, но со временем – всё реже. Он всё больше сосредотачивался на заданиях Тёти, его лицо становилось серьёзнее с каждым днём.

Она часто повторяла Лёше, особенно если он начинал баловаться с Катей: – Ты старше. Ты должен подавать пример. Ты должен её защищать.

Она учила их простым упражнениям. Лёша выполнял их с той же хваткой, с какой учился читать. Катя уставала быстрее, но упрямо старалась не отставать.

Когда они болели – что случалось редко – Тётя лечила их сама. Неумело, но заботливо. Компрессы, горькие настойки, перевязки.

– Вот так, – говорила она, бинтуя палец Кате. – Всё заживёт. Ты же хочешь быть здоровой?

Катя лечила свою куклу с пугающим интересом. И однажды, когда болел Лёша, захотела лечить и его. Это пугало Тётю.

Когда Лёша учился, а Тёти не было, Катя играла с куклой. Кормила, мыла, ругала за хулиганство и обнимала. Лёша смотрел – и, может, хотел быть этой куклой. Или хотел, чтобы ею была Катя. «Я бы её просто спрятал – и всё», – думал он.

Перед сном Катя задавала вопросы: – Куда ты уходишь ночью? Почему мы всегда здесь? Что за дверью?

Ответов не было. – Мне нужно поработать. – Здесь безопаснее.

Лёша знал: такие вопросы опасны. – Хватит, Катя. Не спрашивай, – шептал он, сжимая её руку.

Тётя гладила их по головам, когда они засыпали. Лёша ждал – когда настанет его очередь. Он никогда не засыпал сразу.

Ночью он слышал голоса за стеной. – Договор. – Доставка. – Спасение. – Четыре и шесть лет…

Он знал – речь шла о них.

Однажды утром Тётя вошла. Не с подносом. А с вещами. Её глаза смотрели вниз, синее платье будто колыхалось от ветра, но это дрожь. За её спиной стоял он.

Громила.

Фигура – как из кошмара. Ни лица, ни эмоций. Тень. Масса. Молчаливое олицетворение силы. Его взгляд – тяжёлый. Как будто прикидывал цену.

– Это Катя и Лёша, – произнесла Тётя, не поднимая глаз.

Громила хмыкнул: – Пока что – грязь под ногтями.

Тётя подошла к Кате, присела на корточки и слегка погладив по голове прошептала:

– Слёзы – это роскошь. Вам она не по карману. – Ты же всё вытерпишь? – Её голос надломился, комок в горле передавил горло.

Катя сжала губы. Не заплакала. Кивнула. Это был урок. И Лёша, не сказав ни слова, взял её за руку.

Она была детской – но уже уверенной.

– Да… Так будет лучше, – впервые сказала Тётя, глядя на умелое сдерживание эмоций. И на лице её промелькнуло нечто… почти похожее на гордость и печаль.

Затем она взяла Лёшу за руку. Он смотрел на Громилу. Не испуганно – внимательно. Как на задачу, которую надо решить.

Катя не плакала.

В её руках была кукла. Откуда она взялась – никто не знал. Но Катя никогда её не отпускала. Сейчас кукла была сломана: рука вывернута – Катя сжала её слишком сильно. От страха.

Когда они выходили, Катя уронила куклу на пол – и не заметила. Она уже крепко держала Лёшину руку в своих ладошках.

Лёша остановился.

– Тетрадь, – сказал он. – С уроками.

Тётя мельком взглянула на Громилу, который уже направился к двери.

Почти незаметно, проворно – она схватила тетрадь и засунула её в узел с вещами. А потом – туда же спрятала флакон с розовой пеной.

Они скрылись за дверью.

Тётя упала на колени. Синее платье раскинулось, как лужа. Схватилась за лицо, и закричала без единого звука.

Глава 2 Новый дом

 Громила шёл впереди, ведя их сквозь тёмные, гулкие коридоры Завода – как по внутренностям чего-то живого. Воняло не столько от места, сколько от существа, которое вело их вперёд. Они вдруг вышли в залитый светом цех – солнечные лучи пробивались сквозь разбитые окна, пыль в воздухе сверкала, как золото. Стало тепло.

Катя, крепко держась за руку Лёши, осторожно почти бежала вперёд и с изумлением смотрела по сторонам. "Ого, как красиво!" – пронеслось в её мыслях. Она поймала солнечного зайчика на носу и резко закрывала глаза.

Лёша же смотрел по сторонам с интересом: "Что это за штуковины такие? Большие, будто неподвижные странные животные." Они молчали, не двигались, покрытые ржавчиной и грязью.

Внезапно из тени выскочила крыса. Серое, юркое существо с длинным хвостом промелькнуло прямо перед ними и скрылось за грудой ящиков. Катя широко распахнула глаза. Она никогда не видела ничего подобного. Это было что-то живое, быстрое, странное и… интересное. Катя замерла, потом шагнула вперёд – и тут же почувствовала, как Лёша резко сжал её ладонь. Она обернулась – и в его взгляде не было ни страха, ни злости. Только твёрдое "нельзя".

– А что это за свет? – тихонько спросила Катя, глядя на яркие лучи, пробивающиеся сквозь пыльные окна.

Громила, неторопливо, словно огромная тень, склонился над ней. Его лицо, если его можно было так назвать, было непроницаемым, а взгляд – кричал о опасности. Малышка почувствовала, как её обдало противным запахом.

– Будешь слишком любопытной – тьма ответит тебе лично, – прорычал он, и воздух вокруг, казалось, задрожал.

Катя вздрогнула и съёжилась. Лёша моментально спрятал её за своей спиной, его маленькое тело напряглось, но он стоял твёрдо.

Громила усмехнулся, его взгляд задержался на Лёше. – Храбрый? Ну, проверим, насколько.

Он развернулся, и они вновь зашли в лабиринты, погружаясь в мрак.

Лёша глядел на его спину. Скала. За этой спиной – только тьма. А впереди – ничего, кроме пути, по которому нельзя не идти.

Они шли долго. Катя уже почти не чувствовала ног. Каждое движение давалось с усилием, её маленькие ступни сбивались, царапались, заплетались в слишком длинных штанинах. Лёша видел, как она из последних сил держится за его руку. Он остановился, присел на корточки и попытался её поднять. Обнял, приподнял – и сразу понял: не получится. Не хватило сил. Катя была лёгкая, но Лёша – всё ещё ребёнок.

Громила оглянулся. Увидев их попытку, оскалился, не замедляя шаг. – Отстанете – тьма вас сожрёт, – рыкнул он и пошёл ещё быстрее.

Лёша быстро схватил Катю за руку, притянул к себе. – Потерпи ещё чуть-чуть, – прошептал он, сжав её ладошку. – Мы почти пришли. Правда.

Катя кивнула, сжав зубы.

– Давай поиграем? В догонялки. Надо его догнать, – предложила она, слабо улыбаясь, будто сама себя уговаривая. – Догонялки, – повторил Лёша. – Хорошо. Побежали.

Они снова побежали – сначала неловко, спотыкаясь, падая, поднимаясь. Их шаги отдавались эхом в пустых кишках Завода. Катя тяжело дышала, но не отпускала его руки. Она играла – как умела, как могла – чтобы не упасть. Чтобы не остановиться.

Лёша бежал, стиснув зубы. «Когда-нибудь… когда-нибудь я точно тебя унесу. Сам. Обещаю» – говорил он себе и сильнее сжимал её пальцы в своей ладони.

Наконец, они остановились у двери. Громила нащупал замок – странный, будто собранный из чужих частей, с кнопками, шестерёнками. Дверь медленно, со скрипом распахнулась.

– Заходите, – бросил он. – Теперь это ваш новый дом.

Он говорил без иронии. Без сочувствия. Без чего-либо. – Нянек у вас не будет. Никто сопли вытирать не станет. Там – умывальник. Там – спать. Всё.

Он ткнул пальцем в стороны, будто отмечая зоны в пустом пространстве. – Она должна была всему научить. Сбежать не получится. Даже не думайте. Сунетесь – и пропадёте. Навсегда.

Катя прижалась к Лёше. Он стоял прямо, хоть и внутри всё сжималось от тревоги.

Громила посмотрел на него сверху вниз, прищурился: – Ты, малец, не расслабляйся. Я скоро приду. За тобой. Жди.

Он шагнул назад, дверь закрылась с глухим звуком, как крышка гроба. Замок вновь щёлкнул, на этот раз – как приговор.

В комнате не было окон. Только стены, серые и неровные, словно недоделанные. Пол бетонный, местами потрескавшийся. Воздух – холодный и сухой, будто давно никто не дышал здесь по-настоящему.

Комната была больше, чем прежняя. Но не теплее.

Две кровати – массивные, с металлическими спинками, и матрасы, укрытые тонкими одеялами. Стол. Один стул. Шина, валявшаяся у стены. И какие-то обломки – железные прутья, сломанный пластик, коробка с ржавыми болтами.

Катя молча обвела комнату взглядом. Её глаза стали круглыми, как у куклы. Лёша сжал её плечо.

– Здесь тепло будет, – выдавил он. – Мы сами всё устроим. Главное – вместе.

Он подошёл к одной из кроватей, проверил: пружины скрипнули. Прочный. Он помог Кате забраться и укрыл её тонким одеялом, сам присел рядом, всё ещё не отпуская её руку.

– Спать, – сказал он. – А завтра… будем придумывать, что делать дальше.

Катя не ответила. Только кивнула.

Сквозь тишину комнаты всё ещё слышался глухой отголосок шагов – Громила уходил по лабиринтам Завода. И с каждым удаляющимся шагом внутри становилось только холоднее.

Катя не могла уснуть. Сидела, поджав под себя ноги, глядя в пустоту.

– Здесь страшно пахнет… – прошептала она, чуть дрожащим голосом.

Лёша не ответил сразу. Порывшись в узле с вещами, он достал флакон с розовой пеной. Маленький пузырёк казался тяжёлым и большим в её ладошках. Он открутил крышку – запах мгновенно наполнил пространство: сладкий, приторный, тёплый. Запах чистоты, запах "дома", каким они его знали. Запах Тёти.

Лёша слегка намочил угол подушки, вспенил каплю, а потом аккуратно вытер лишнее, чтобы не было сырости. Поднёс Кате.

– Вот. Так лучше?

Катя вдохнула, крепко прижала подушку к лицу. – Пахнет Тётей, – прошептала она и обняла подушку, как игрушку.

Она замолчала. Плакала ли она? Было непонятно. Глаза блестели, но слёзы не капали. Только дыхание стало тише и реже. Лёша сел рядом, начал медленно гладить её по голове – как это делала Тётя. Его движения были немного угловатыми, неуверенными. Но в них была забота. Катя уснула.

Лёша наклонился, поцеловал её в макушку, как видел однажды. Потом тихо убрал флакон, спрятал его под кроватью, завёрнутым в ткань.

Комната всё ещё была чужой. Но теперь в ней пахло по-другому.

Он поднялся и начал исследовать пространство. Не спеша, методично. Потрогал каждый угол, поднимал хлам, касался стен – будто знакомился. Как с новыми друзьями, которых не выбирал, но с которыми теперь надо жить.

Шина – тяжелее, чем казалась. Может пригодиться. Стол шатался.

Он не искал выхода. Он искал, где будет удобно защищать Катю, если вдруг что-то случится.

Сколько прошло времени – неясно. Света по-прежнему не было. Только тишина, хлам и слабый запах розовой пены, всё ещё оставшийся в комнате.

Лёша замёрз. Он поднялся и начал разминаться, как учила Тётя – медленно, глубоко дыша, разминая руки, плечи, спину. Это помогало. Тело согревалось, мысли становились чётче.

И тут – резкий скрип.

Дверь распахнулась. Без стука, без предупреждения. Лёша вздрогнул. Даже не успел повернуться, как услышал:

– Пошли.

В проёме стоял Громила. Всё такой же – как будто каменный. Только взгляд – злой, нетерпеливый. Лёша на секунду застыл, метаясь мыслями. «Будить Катю? Или нет? Вдруг испугается?»

– РЕЩЕ! – рявкнул Громила. Комната будто содрогнулась.

Выбора не было.

Он подошёл к Кате и осторожно потряс её за плечо. Она приоткрыла глаза, сонные, непонимающие.

– Я пошёл, – шепнул Лёша. – Меня отведут… походить. Я скоро вернусь. – Ты точно придёшь? – прошептала она, уже просыпаясь по-настоящему.

– Тётя приходила. И я приду. Всегда. «Чего бы мне это ни стоило», – добавил он про себя, уже отступая к двери.

Громила злился. Но ждал. И, словно удовлетворённый тем, что Лёша не заплакал, развернулся и пошёл по коридору. Лёша подбежал, стараясь идти быстро, не оглядываясь.

– Ну что, пошли. Проверим, насколько ты храбрый, – пробормотал Громила себе под нос.

Катя больше не спала. Она ждала.

Сначала сидела, глядя в темноту. Рукой пыталась нащупать куклу, с которой раньше спала, но её не оказалось рядом. Она искала её глазами, поднимала одеяло. Пусто. Её больше нет.

– Тётя, я куклу потеряла! – почти со слезами на глазах и с привкусом горькой микстуры выдавила она.

Потом – прыгнула с кровати. Стало одиноко.

Но страх понемногу отступал, превращаясь в странную, упрямую решимость.

Она стала играть с шиной. Не смогла поднять. Пнула её, от обиды сказав: – Вот ты глупая шина, вот буду сильной как Лёша и кину тебя в стену!

Потом она притащила к умывальнику стул. Залезла, тяжело дыша, и впервые увидела своё отражение – настоящее. Не в воде, не в металлической поверхности, а в стекле.

Причёска растрепалась. Косички расплелись. Тётя говорила: «Даже в самом мрачном месте девочка должна быть красивой.»

Катя аккуратно расплела волосы. Начала заплетать заново. Пальцы путались. Не получалось. Но она не плакала. Снова и снова пробовала, напрягая руки, напрягая память. И, наконец – криво, неровно, но получилась одна косичка.

Она была счастлива. Сильно. И горда собой – очень.

И тут… снова дверь.

Открылась резко и так же резко закрылась. От неожиданности Катя упала со стула, больно ударившись. Но даже не обратила внимания. Она вскочила и побежала.

В дверях стоял Лёша.

Он не был похож на себя. Глаза тусклые. Лицо – опухшее. Взгляд в пол. Губа разбита, из носа текла кровь. Он стоял, шатаясь, будто даже не понимал, где он.

Стек на пол.

Катя испугалась. Сильно. Но вспомнила, как Тётя лечила их.

Она бросилась к узлу с вещами, вытащила одну из рубашек и принялась вытирать кровь с его лица. Быстро, как могла. Не плакала. Руки дрожали, но она всё делала правильно.

Лёша молчал. Просто смотрел на неё. В его взгляде снова появлялся свет.

Катя гладила его по плечу. Как он её.

А потом всё повторилось.

Страх. Боль. Шок. Дверь. Ночь. Ожидание. Удары. Одежда в крови. Один стул. Один стол. Холод. Одна косичка, которая получалась всё лучше.

И так – днями. Неделями. Годами.

Глава 3 Проклятый

 Дни после того, как Тётя "представила" их Громиле, слились для Лёши в один долгий кошмар. Годы шли. Они жили вместе, мир вокруг них разделился. Днём каждого забирали для своих "уроков", и они не пересекались. Только глубокой ночью в их комнате наступала хрупкая тишина. Это было единственное время, когда брат и сестра могли говорить, делиться тем, что им не давало спать.

Катя перебирала пальцами потрёпанную медицинскую схему.

– Мне сегодня показывал Доктор, как кровь сворачивается, – тихо произнесла она. – И почему у одних раны затягиваются, а у других гноятся. Всё дело в… иммунитете.

Лёша хмыкнул, рассматривая свои забинтованные костяшки.

– А Громила говорит, главное, чтобы зубы крепкие были. И удар. Иммунитет от удара не спасёт.

Катя посмотрела на него серьёзным взглядом.

– От ножа тоже. Но Доктор говорит, что можно всё исправить, если знать, куда резать.

– Лёша, – подскочив, она повернулась к нему. – Я вот никак не пойму… Доктор – это потому что он лечит.

Лёха внимательно слушал. – Ну да, Кать. Доктор он и есть Доктор.

– А почему тогда Громила – это Громила? – Катя нахмурилась ещё сильнее, её детская логика спотыкалась об это прозвище. – Он же не громит ничего, хотя громит, конечно, как и все другие громилы, но чаще только орёт и драться любит.

Лёша встал, потянулся, словно маленький хищник, и посмотрел на сестру с видом бывалого знатока.

– Потому что, Кать, – из всех громил, что я знаю здесь, он самый большой Громила.

Катя задумалась, потом медленно кивнула. В этом, пожалуй, был смысл. Если кто-то самый большой в чём-то, то он и есть это что-то.

Она придвинулась ближе, её голос стал почти шёпотом. – Лёша… как думаешь, она нас совсем забыла? Тётя?

Лёша сжал губы. Он всегда становился жёстче, когда речь заходила о ней.

– Забыла. Конечно, забыла. Кто ж не забывает то, что выкинул? – Но… она ведь как-то сказала, что вернётся. – Люди много чего говорят. Особенно когда хотят, чтобы от них отстали.

Молчание.

– А что там, за стеной? – спросила Катя спустя время.

Лёша представил себе то, что видел сам, пробираясь по улицам, но приукрасил для неё.

– Там… там много домов. И не такие грязные. И, наверное, еды больше. Мне один раз показали конфету. Огромную. – Он расставил руки широко, показывая размеры.

– Правда? – в её голосе промелькнул интерес. – А что такое конфета?

Лёша замялся. Он сам не знал точно, что это такое. Слово "шоколад" он слышал пару раз, когда подслушивал разговор Громилы по телефону – тот что-то говорил о "шоколадных конфетах". Вот и предположил.

– Правда, – ответил он уверенно, пытаясь представить себе вкус. – Это… что-то очень вкусное. Большое и сладкое.

– Мы однажды… выберемся. И съедим самую огромную конфету.

Сам он не мечтал об этом, ему было всё равно. Он говорил это, потому что сестра хотела это услышать, и это было для него важнее всего.

Катя прижалась к нему. – Я боюсь, Лёша.

– Я знаю, – прошептал он, обнимая её. – Я тоже. Но мы здесь. Вместе. И так будет всегда.

Именно в эти мгновения, когда их детские, искалеченные души обнажались друг перед другом, они находили силы дышать в этом аду.

Но с каждой ночью их разговоры о пройденном обучении становились всё короче, реже. Вместо рассказов о дне, Лёша, стиснув зубы, что-то упорно записывал в свою тетрадь, цифры и схемы, вечно что-то считал. Он становился жёстче, словно облицованный гранитом, но с сестрой старался быть сдержанно мягким, насколько это вообще было возможно. Катя же, дрожащими пальцами обхватив колени, училась контролировать свои эмоции, сжимать их внутри, как того требовали новые правила.

Уроки Лёши начались без промедления и без сантиментов.

Он был всего лишь ребёнком, но его тело, пусть и маленькое, стало объектом для грубой, безжалостной лепки. Громила поручил его одному из своих подручных, здоровенному, немногословному парню по кличке Бурый, чьи кулаки были размером с Лёшину голову.

Первые тренировки были кошмаром. Бурый заставлял Лёшу снова и снова бить ногами по толстому стволу старого дерева, которое росло на задворках цеха. Тонкие, детские кости гудели от боли, кожа стиралась в кровь, но Бурый не позволял останавливаться.

– Бей, сопляк! Бей! Пока не почуешь, что оно тебе ничего не сделает! Чтобы нервы уснули, понял? – рычал он, его голос был глухим, как удар молота.

Лёша бил, стиснув зубы, чувствуя, как боль нарастает с каждым ударом, а потом странным образом притупляется, сменяясь онемением. Он учился превращать свои ноги в оружие, набивая их, чтобы отбить нервные окончания, сделать их нечувствительными к боли.

На страницу:
1 из 5