Дуэлянт

Александр Ларин

Дуэлянт

Глава 1

«Драться и буянить», по словам родителей, я начал ещё в утробе матери – пинался и брыкался всякий раз, как меня что-то не устраивало. Так что, можно сказать, что моя хулигански-романтичная или романтично-хулиганская жизнь была предопределена ещё до рождения.

Моего отца, потомственного «поэта», звали Сергей Александрович Пушкин. Впрочем, потомственность проявлялся отнюдь не в таланте к письму: уже несколько поколений моего рода циклично менялись именами и отчествами, через раз даруя свету поэта-подделку. Так, по разумению всех пра-пра-пра-родственников, величать меня должны были не иначе, как Александр Сергеевич – я вытянул целую спичку. Но, к разочарованию моего генеалогического древа, папа Сергей вдрызг рассорился с моим дедом, назло которому обозвал меня Павлом – полоснув тем самым на будущем томике с моей биографией жирным, размашистым шрифтом слово «ирония».

Отец был человеком добрым, иногда даже слишком, и далёким от глубокого. Приземлённым – так его впоследствии называл дед, уже без толики былой злобы. Наверное, это в нём мать и ценила. Сама она была весьма вспыльчивой и, чуть что, как спичка разгоралась пламенем гнева и ярости, срываясь на бедном Серёже. Но долго злиться на него не выходило – таким миловидным, видится, был папа. Или искусным любовником, но думать об этом решительно не хочется.

Жаловаться на детство мне было бы глупо – мне повезло родиться в пределах МКАД-а, что уже создавало некую «финансовую подушку», с которой я, карапуз, входил в жизнь. Изумрудная улица, тридцатый дом, тридцатая квартира – заработанная честным трудом рядового сотрудника ЦНИИ недвижимость, удобно расположенная между парком, в который мы часто выбирались гулять. К тому же, в пяти минутах была школа, в которую меня определили ещё до исполнения мне семи лет.

Забегая вперёд, думается, что единственной ошибкой моих родителей было решение не отправлять меня в детский сад. Конечно, времена были не простые, так что я на это не обижаюсь. Мать сидела без работы дома, со мной, в то время как отец всеми способами пробивался в «бизнес». Бизнеса никакого не вышло, зато заработались неприятели, которым Сергей Александрович, по видимому, нехило насолил.

Впрочем, и без детского сада у меня были друзья. Вернее, друг. Отношения с ребятами во дворе как-то не клеились – мне не нравились их игры, а им не нравился я. Так что, чаще всего, мы не пересекались. Лишь изредка я присоединялся к ним для футбола, когда для равенства не хватало одного игрока.

В квартире напротив нашей жила милая девочка Лиза. Скромная и добрая, она всегда делилась со мной своими игрушками и никогда не обижала. Это всё не смотря на мой отвратительный характер: чаще всего её куклы и мишки, попадая в мои руки, встречали свою игрушечную смерть, порой даже умышленную (я уже сообщил, что был тем ещё сорванцом). Своих дорогих игрушек у меня было в достатке, но делиться ими я совершенно не хотел – топал, плакал и истерил, словно у меня отбирают блокадный хлеб. Лиза, впрочем, быстро привыкла к такому мне и, как выяснилось позже, специально подсовывала мне лишь тех кукол и мишек, которых ей было не жалко.

Наши мамы дружили, что, разумеется, неизбежно приводило к «тили-тили-тесто». Я, сильно краснея, злился. Моя подружка же, румянясь, скорее просто по-девчачьи смущалась. Мы быстро росли, и со временем поддались вечному стороннему сведению нас друг с другом, так что мы начали в шутку целоваться. Конечно, в щёчку – даже со стороны взрослые поцелуи с губами и языками выглядели омерзительно. Мы разумно ограничивались множественными «чмок-чмоками» по всей площади лица, за исключением рта, чем вызывали ядерные эмоции умиления наших матерей. Тогда я и в самом деле поверил в то, что Лиза – моя будущая жена. И что мы обязательно поженимся, как только чуть-чуть подрастём.

Мы постоянно были рядом: днём обычно сидели у нас дома, дурачась в моей «мальчишеской» комнате, полной пистолетиков и машинок; а вечером, когда возвращался уставший папа, перебегали в квартиру напротив и продолжали играть в чересчур розовой комнате Лизы. Я всегда таскал с собой пластмассовый пистолет-пистон, и любил воображать себя героем вестерна, жующим какую-нибудь палочку и небрежно крутящего револьвер в руке. Моей подружке это, как мне казалось, нравилось, отчего я ещё больше принимался отыгрывать роль, пока однажды случайно не нажал на спусковой крючок. Хулиганы, конечно, были в восторге: сначала было страшно, но спустя мгновение, мы, словно Бонни и Клайд, уставившись друг на друга, расхохотались. На шум прибежали с кухни наши мамы, отвлёкшиеся не то от пива, не то от вина и обсуждения неинтересных взрослых тем. На время с пистоном пришлось расстаться, но это того стоило – я никогда ещё не пробовал стрелять дома. Запах пороха и гул в ушах сильно впечатлили моё детское сознание.

В тот же вечер мне разрешили переночевать в комнате у Лизы. Мы не теряли время до отхода ко сну и быстро соорудили форт из подушек и одеял, после чего бесились, разрушали и строили его снова и снова. Затем Лиза предложила мне взять на себя роль монстра, который осаждает город. Я, разумеется, согласился. Пока она вылезала из щелей покрывал и бросала в меня плюшевые игрушки, я истошно рычал и бил себя руками в грудь, корчил страшные рожи. У гарнизона мягкого города не было и шанса – его оборона приняла полную и безоговорочную капитуляцию в считанные минуты, после чего пала под моим неудержимым натиском и Лиза, на которую обрушился каскад поцелуйчиков.

Уставшие, мы рухнули на руины из подушек. Тогда я впервые услышал от девушки «Я тебя люблю», и так же впервые ответил взаимностью, потому что видел, что так говорят в кино. Лиза, кажется, раскусила моё лукавство:

– Точно любишь? Паша, я серьёзно!

– Конечно, люблю! Зачем мне врать?

– Не знаю… А ты женишься на мне, когда мы вырастем? – девочка сложила руки на моей груди и сильно нахмурилась, жгуче глядя в мои глаза.

– Женюсь. Мы же договаривались, что ты будешь моей принцессой, а я твоим принцем!

– Принцы так себя не ведут! – она перевернулась на спину и уткнулась в раскинувшееся над нами тускло-зелёное звёздное небо.

– Как?

– Ты монстр!

– Так даже лучше! Значит, я буду защищать тебя в башне от всех, кто… – Я не успел закончить, как вдруг вновь был осыпан ласковыми поцелуйчиками невесты.

Мы оба ждали, когда придёт чья-нибудь мама и прикажет нам спать, но этого не происходило. Опьянённые такой детской свободой, мы всю ночь болтали о всём подряд и представляли наше совместное будущее. Да, продумать всё до мелочей нам было бы не под силу, но тогда этого и не требовалось – нам было достаточно склеенного из разных киноплёнок и иллюстраций сказок идеального фильма-мечты, в котором мы были главными героями. Перед тем, как мы, наконец, уснули, Лиза попросила меня всегда называть её «принцессой», и я согласился.

На следующий день я проснулся от дивного запаха манной каши. Если бы не Лиза, я был бы уверен, что она нравится всем детям – как можно не любить такую вкуснятину? Но она ворочала нос и смешно злилась, когда её мама, тётя Люба, заставляла её съесть хотя бы маленькую тарелочку. Взамен любезная тётя выдавала нам несколько конфет «Метелица» – достойная награда за такое лёгкое испытание.

– Во-от, Лиза! Посмотри на Пашу! Какой умничка! Уже почти слопал всё!

– Паша просто дурачок, потому ему и нравится манка.

– Лиза!

Моя невеста впервые за завтрак улыбнулась, тут же хмуро уставившись в кашу. Признаться, в такие моменты я чувствовал себя весьма неловко. С одной стороны, мне нравилось, что в таком сравнении я, как правило, побеждаю. А с другой стороны – будет ли так всегда? Откровенно говоря, этого я и боялся – ведь Лиза была и выше меня, и старше на пару месяцев. Да и такой подход в воспитании с высоты опыта кажется если не плохим, то уж точно не хорошим и действенным.

Разумеется, я опустошил тарелку намного раньше подружки и, получив заслуженные несколько до безумия вкусных конфет, принялся бегло разглядывать всё вокруг – что угодно, лишь бы не наткнуться на злобные голубые глаза напротив. Позади Лизы утробно гудел величественный холодильник «Бирюса», называя который, папа почему-то каждый раз добавлял к нему непонятное «Вилиса». Сейчас бы я, конечно, оценил такой юмор, однако в детстве это казалось очередной взрослой нелепостью.

Слева от него серебрилась в утренних лучах раковина, за которой, журча водой, тётя Люба мыла мою тарелку. Яростно натерев её до блеска, она отправила её на чёрно-серое с пятнами полотенце, где уже покоились всё ещё тёплые от горячей воды вчерашние бокалы. За моим левым плечом вытягивался во всё окно неумело крашенный подоконник, усыпанный разнообразной рассадой. Прибит он был под наклоном, и, чтобы обрезанные донышка пластиковых бутылок не скатывались на пол, отец приделал к его краю тонюсенькую палочку. Я никогда не интересовался у Лизы, где её папа. Но что-то внутри подсказывало, что делать этого не стоит.

Под дальним углом подоконника покоилась старенькая газовая плита, из иллюминатора которой жёлтыми приведениями выглядывали сковородки и кастрюли. Неподвижные, они были словно запечатлёнными на тусклую плёнку фотоаппарата кругляшками и овалами. На их кухне меня всегда радовали яркие оранжевые обои, сверху донизу усыпанные цветочками. Даже в пасмурную погоду здесь было уютно, словно солнышко светит из самого центра комнаты и пропадает насовсем лишь ночью, когда выключатель опускается вниз.

По своему странному, но неотъемлемому обычаю, я принялся пересчитывать сначала все квадратики, на которые делился узор обоев, а затем, поочерёдно, все лепестки. Из забвения меня вытащила счастливая, получившая конфеты принцесса. Я хотел было позлиться – её радостное событие сбило меня со счёта, но меня остановили зарёванные уже обоими видами слёз глаза.

С разрешения тёти Любы мы схватили кружки с остатками сладкого чая и отправились в гостиную, тут же примкнув к выпуклому экрану дефицитного Sony Trinitron, добытого криминальными связями моего отца. Как сейчас помню, что тогда показывали «Мишек Гамми», который с одинаковой силой обожали и я, и Лиза. Логично было бы предположить, что мне больше нравились злодеи, вечно попадающие в смешные передряги. Однако здесь мы с принцессой были одного мнения: «Мишки рулят!»

После следовала череда советских мультфильмов, любовь к которым мне привили ещё, кажется, до рождения. Я знал наизусть много мультиков, среди которых был и «Винни-Пух»; так что всякий раз козырял этим перед Лизой, демонстрируя своё непомерное остроумие вперемешку с таким же непомерным самолюбием. Я точно знал и где найдётся хвост, и чем закончится каждая серия, но неизменно катался по полу от совиного «Бе-зд-возд-мезд-но. То есть – дадом.» И умничал, когда на экране появлялась надпись «САВА», чем, впрочем, не особенно впечатлял, а скорее бесил подружку. На моменте, когда все животные дружно скачут по кругу и поют песенку про день рождения, в комнату вошла тётя Люба и таким же танцем подпрыгнула к нам. Она потащила нас, недовольных, подальше от вредного экрана телевизора на коричнево-бежевый с золотыми кнутиками диван. Если на таком залежаться, то после на коже обязательно промнутся витьеватые узоры-татуировки.

Trinitron уменьшился, а вокруг него образовались стопки книжек по одну сторону и кассет по другую. На наклеенных бумажках и пластырях разными шрифтами и маркерами были выведены, как возможно аккуратно, названия содержимого. «Терминатор 2», загадочное «В дж. тол. Дев.» и другие, мало привлекающие внимание ребёнка, надписи. Чуть поодаль от кассет во весь рост вытягивалось, доставая почти до потолка, неизвестное растение, именуемое Гошей – так его называла Лизина мама. Я всякий раз втихаря подрывал его листочки, как только оставался один в комнате. Было это не часто, так что уличить меня в проказе могли едва ли. Да и рвал я незаметно, складывая добычу в кармашек красных шорт. Куда чаще и больше от меня страдали выпуклые мягкие обои, мимо которых я не мог пройти, не ткнув в них хотя бы разок одним острым ноготком – счастливчиком на вечно сгрызенной руке. Ох и ругалась тогда мама!

Я облокотился на костлявое плечико Лизы и уставился на большое окно, за которым был балкон четвёртого этажа. Майское солнце уже приятно пекло кожу и я радовался, что совсем скоро мы с родителями снова сможем гулять допоздна. Зимние валенки и весенние ботинки сменятся на кроссовки со светящейся подошвой, а мама с папой вновь будут грузить мою голову различными способами завязки шнурков. До сих пор я пользуюсь папиным, простым и логичным – сделать две петли и превратить их в узел. Мамины же движения как тогда, так и сейчас видятся мне бессовестным фокусом или волшебством – она делала только одну петельку и со скоростью виртуоза превращала её в красивый бантик.

Чаще всего мы выбирались в парк рядом с домом. Мне безумно нравился запах вечернего города: ещё нагретый дневным солнцем, он обдавал мягкой прохладой, смешанной с едкими запахами дешёвой парфюмерии и уличной еды. К тому же, в это время выходили выходили на прогулку обожаемые мной собачки, и у меня снова появлялась возможность поклянчить себе какую-нибудь из них – я был согласен на любую, лишь бы это была собака. Как ни странно, мне всегда отказывали, и я, зарёванный и несчастный, отправлялся домой, купаться.

Без всякого сомнения, ванная комната была моей любимой из всех в нашей большой, трёхкомнатной квартире. Соревноваться с ней могла разве что моя собственная, и то лишь потому, что в ней было больше игрушек. Мама всегда сопровождала меня, принося мои любимые машинки и солдатиков, которые из раза в раз участвовали или в батальной сцене, содранной из ретро-боевика восьмидесятых; или в фильме-катастрофе с цунами и затоплением города. Когда мне надоедало режиссировать жесткие сцены смертей и трагедий, мама приносила в ванную на мой выбор книжку и читала мне. Так я познакомился и с приключениями Робинзона Крузо, и со справедливыми и полными чести мушкетёрами. Впрочем, с последними я раньше познакомился посредством советского мюзикла – его, вместе с похождениями Шерлока Холмса и доктора Ватсона, очень любил отец.

В момент, когда между мной и Лизой разгорелась настоящая детская любовь, я почувствовал себя слишком взрослым для ванны с мамой. Резко стало неловко и вообще как-то «не по-мужски». Как назло, подчёркивая мой малый возраст, тогда же мне купили разноцветных динозавриков, которых можно было прилепить на стену, предварительно намочив – они чертовски мне нравились. Но играть с ними в одиночестве быстро надоело. Мама тогда сказала, что ценит мою «мужскую гордость» и послушно перестала присоединяться к моим водным процедурам. Было заметно, что это даётся ей не без труда.

«Мужской гордости», впрочем, хватило буквально на пару раз и, уже спустя неделю после волевого решения, я стеснительно попросил маму присоединиться. Без неё действительно было скучно и одиноко. К тому же, ещё одной причиной уединиться в ванной для меня была возможность пользоваться брутальным папиным шампунем, стоящим на верхней полке – я хотел не только быть, но и пахнуть мужиком. Не всё же бубль-гум и цветочки – пускай это останется для девочек! Спустя несколько неудачных попыток дотянуться, я, разочарованный своим маленьким ростом, оставил эту идею. Лишь после я понял, что проиграл с позорным счётом 0:2 самому себе: мало того, что я так и не заполучил злосчастный бутылёк, так ещё и маму при этом обидел! Просить её достать папин шампунь не представлялось возможным, и я болезненно смирился. С маминым возвращением к потускневшим «прилипалкам» вернулись былые краски и я принял решение никогда больше её не расстраивать.

Из очередного забвения меня вывел колючий дверной звонок, прозвучавший в момент, когда кот Матроскин учил дядю Фёдора правильно есть бутерброд. Тётя Люба удивлённо нахмурилась и побрела в коридор, оставив нас с Лизой. Та игриво перевернулась и положила голову мне на колени.

– Па-аш, а переезжай к нам? Будем с тобой чаще играть!

– Ну-у не знаю, надо у родителей спросить…

– Ты что, не хочешь?

– Хочу! – я не хотел. Как это – жить без родителей?

– Ну вот и решили! Я отдам тебе левую часть комнаты… Нет! Лучше правую! Нет! Лучше! Я по телеку видела большие такие, двойные кровати… ну как они… одна сверху, вторая снизу! Сможем меняться, а ещё…

Я повернул голову к прихожей и оторопел: в дверях стоял мой дедушка Саша, которого в первый и единственный раз в жизни я видел прошлым летом. Мягко говоря, встреча тогда не задалась. Конфликт с отцом, как видится, был каким-то первородным. Так что мы уехали с участка, не проведя на нём и получаса. Тогда я только и успел, что поздороваться с плечистым стариком, прижимаясь к маминой ноге, окутанной голубым платьицем. Он и тогда выглядел суровым, но сейчас к этой суровости добавилась заметная обеспокоенность: его угрюмые и широко открытые глаза передали какую-то информацию тёте Любе, которая тут же приложила ко рту ладонь и скорчила страшную гримасу. Пока Лиза продолжала бормотать что-то о нашей будущей жизни среди игрушек, я проворачивал в голове все возможные события, которые могли бы вынудить дедушку приехать со своего участка и так отвратительно исказить доброе лицо моей тёщи. Как мог я тогда отгонял самые ужасные мысли, что, впрочем, не помогло избежать правды – родители погибли.

Уже позже дед Саша рассказал мне, что это были какие-то криминальные разборки; что убили отца за какое-то дело; что он перешёл дорогу сразу нескольким московским авторитетам; за что пострадал сам и утянул за собой маму. Мысли о том, что могли сделать с беззащитной красивой девушкой аморальные бандиты всегда вгоняли меня в беспомощную ярость, пускай дед и утешал меня жестокими, но справедливыми «понятиями» тех ублюдков. Всё-таки, они строили «бизнес», а в Москве к этому делу подходили серьёзно.

Так или иначе, родителей не стало. Вместе с ними захоронены были и мои грёзы о счастливом детстве, и даже на время позабылась женитьба с Лизой – дед настоял на том, чтобы я переехал к нему. Словно у меня был выбор. Хозяйство, пускай и не большое, он оставить не мог, а до выбранной моими родителями школы от станции «Лось» всего несколько минут ходу.

Мы наскоро собрали всё необходимое на первое время и готовились отправляться к станции. Перед отъездом тётя Люба, неумело скрывающая слёзы, накормила нас с Лизой нехитрым ужином – разогретыми полуфабрикатами с комковатым картофельным пюре. Моя невеста не сразу поняла, что происходит, но перед трапезой мама сообщила ей, что Паше придётся уехать, и с тех пор из её глаз не переставали течь блестящие ручейки. Капельки периодически падали в картошку, которую недавняя принцесса нехотя ворочала из стороны в сторону, не в силах поднести ложку ко рту. Тогда, как мне кажется, я впервые проявил мужество. Несмотря на свежий аромат бубль-гума, активно исходящий от моих волос. Мне удалось успокоить девочку и уверить её в том, что буду как можно чаще приезжать в гости и так же часто звать её к себе. Окончательно поток слёз усмирил вовремя возникший в голове аргумент – мы собирались ходить в одну и ту же школу, а до тех пор оставалось всего лишь одно лето.

Большой и грозный дедушка Саша схватил одной суховатой рукой мою ладонь, а другой мой небольшой чемодан, и мы вышли из дома. По дороге он молчал – то ли от грусти, то ли от навалившейся ответственности, то ли от всего сразу. Мы дошли до станции и почти сразу прибыла к перрону металлическая змея, грузно проскулившая о рельсы и распахнувшая своё чрево, приглашая маленького мальчика навсегда попрощаться с «детством».

Первое осознание смерти мамы и папы нахлынуло на меня в электричке, когда мы только-только тронулись, и пейзаж за окном, ускоряясь, побежал влево. Всю дорогу я тихо прорыдал в пахнущее пылью и металлом плечо деда, безмятежно вглядывающегося в спальный район быстрорастущей Москвы. Размеренное «чучух-чучух» усыпляло и я, обессиленный, вскоре рухнул на деревянную скамейку.

Очнулся я уже, когда мы доехали до пункта назначения «Ашукинская», откуда сначала по тротуару, а затем по тропинке дошли до отдалённого от общественности участка. Тут мне подумалось, что дедушка – на самом деле потомственный волшебник, оттого его домик и расположился на отшибе деревеньки. Я обрадовался, потому что тогда показалось, что вся ситуация с родителями наверняка нарочная, и нужна была лишь как предлог, чтобы увезти меня из города и начать учить колдовству. В таком случае за Лизой вернулся бы не просто принц, а целый маг! Мама с папой в таком представлении стояли за порогом пошарпанного домика и следили из окошка за тем, как не подающий вида Штирлиц-дед ведёт меня к ним.

Из раздумий меня вывел, напугав, раздавшийся откуда-то из темноты справа оглушительный лай, вслед за которым заскрежетала невидимая железная цепь. Дед взял меня за плечо и поматерился в пустоту. Лай прекратился, а цепь послушно поползла куда-то в преисподнюю. Рядом с этим местом был столб с прикрученным к нему металлическим ящиком. Дед достал из нагрудного кармана журчащую связку ключей, выбрал самый маленький из них и открыл таинственный коробок. Несколько «щёлк» – и один за другим начали загораться близкие и далёкие фонари, один из которых был прямо над нашими головами. В темноте проявилась большая и недавно окрашенная будка, из которой торчала петля нескольких металлических звеньев.

Мы пошли вдоль небольшого частокола, шурша ногами по низкой притоптанной траве. Пока мы ехали, успело стемнеть, и на улице стояла тёплая весенняя ночь. Звук вокруг контрастировал с обыкновенными звуками города – в деревне было очень тихо. Не было машинного гула, топота и криков людей. Вместо этого естественный шум создавали ветер, деревья и птицы. Вдали загадочно угукал филин, довершающий магический образ всего происходящего.

Мы поднялись на скрипучее крыльцо дома, точно срисованного из мультиков: красная крыша, торчащая кривая и ржавая труба, квадратное окно посередине. Такие домики и я рисовал на своих шедеврах. Дедушка вновь вооружился связкой ключей и на этот раз выбрал самый большой из них. Я с нетерпением ждал момента, когда из-за этой двери ко мне ринутся мама с папой, решившие таким травмирующим способом познакомить меня с миром магии.

Надежды, впрочем, развеивались так же быстро, как и появлялись. Вместо родителей за зловещей входной дверью меня ждали только запах сырости и подвальная прохлада. Вдруг, из-за другой дверцы, по правую руку от меня, ожило что-то маленькое и принялось скрести когтями с обратной стороны. Прозвучал второй за вечер лай – этот был намного выше и смешнее прошлого. Дед схватился за ручку и слегка дёрнул её. Оттуда выскочил радостно прыгающий щенок, тут же сбивший меня с ног и принявшийся облизывать моё зарёванное лицо. Тогда я понял: это такой сюрприз, чтобы наконец-то подарить мне собаку!

– Зовут Маркиза. Вы подружитесь – она тоже играть любит.

Сухой, песочный голос деда продолжал заискивающе играть в шпиона. По крайней мере, я хотел в это верить. Я поднялся на колени и обнял пёсика, который продолжал неистово вертеть хвостом и целоваться практически «по-взрослому». Хотя, признаться, тогда мне это не показалось противным. Вспоминалась Лиза. Очень захотелось познакомить её с моим новым питомцем, втроём с которым играть было бы намного веселее.

Дед сунул руку куда-то в угол под потолком, пошурудил там с секунду, и над головой затрескала и зажужжала по-медицинскому белая продолговатая лампочка, прежде чем вспыхнуть ослепляющим пасмуром. Внезапно перед нами загудел такой же, как у тёти Любы, холодильник «Бирюса вилиса», от его я вздрогнул, тут же приведя себя в порядок – я хотел показать свою «мужицкость». Что, в общем-то, не снискало успеха: из-за спины вновь заголосило нечто из преисподней, воображаемое в моей голове цербером, и я вцепился в оторопевшего щенка.

– Не боись, не укусит. Есть хочешь?

Я отрицательно помотал головой.

– Ну, не хош, так не хош. Больше предлагать не буду.

Слева от нас была тяжёлая деревянная дверь, из щели которой торчала зачем-то вставленная жухлая бумажка. Повсюду в небольшом предбаннике висели картинки; детские поделки и пошлые календари; датировка на которых начиналась с 1990-го года, а надписи почему-то были не на русском языке. На полу поверх отошедшего линолеума были накинуты шершавые клетчатые мешки, в которых дома на Изумрудной мы хранили картошку. А над этим всем рваным камуфляжем растёкся грязный ковёр-самолёт.

Дверь за нами с грохотом захлопнулась и со скрипом открылась следующая, по правую руку от нас. Она вела в большую «гостиную», которая больше походила на тесную казарму низкооплачиваемых рабочих – голые стены картонного цвета только усиливали эффект. Вдоль дальней стены растянулась продавленная кровать, на которой уже виляла хвостом счастливая Маркиза. Над кроватью могучим отголоском недалёкого прошлого был растянут советский флаг. Справа от неё стояла могучая, старинная тумба, из которой вываливались всяческие кассеты и тряпки. На одной из кассет я вновь увидел загадочное «В дж. тол. дев.». В метре над тумбой воспарял на прибитом к стене кронштейне пухлый телевизор, с ловко примотанным скотчем видиком снизу. На диване слева, покрытого бежевым «шёлком», были аккуратно сложены различного размера подушки, некоторые из которых напоминали мне домашние. Местные, разве что, были если не совсем грязные, то хотя бы в нескольких пятнах. Стена позади дивана не была украшена ничем, кроме нескольких детских рисунков и очередного пошлого календаря, год которого уже совпадал с нынешним. Красным прямоугольником было выделено тридцатое мая – весна близилась к концу и за большим окном напротив дивана уже чувствовалась вечерняя летняя отдушина, струйками прохлады проникающая в затянутое сеткой окно.