Волна и Камень

Яша Белая

Волна и Камень

Глава 1. Море

Любовь не в том, кого любят, а в том, кто любит.

Платон

Только я и море. Оно плескалось и пенилось и обнимало воздух дикой солью. Оно проникало в мои лёгкие, в мою голову и сердце. Оно омывало мои ноги. Оно даровало моё имя. "Марина!" – кличит меня мать с другой стороны каменистого берега. И я вздыхаю так же тяжко, как дышит под грозою водная гладь, и я стряхиваю с колен песок, и я собираю остатки морского бриза внутрь, глубоко-глубоко, чтобы беречь до завтра, ведь я вернусь. А пока пусть постель моя хранит это существо, этого родителя самой свободы и любви. О, Афродита, я вернусь.

Часть 1.

На зигзаге медной заколки в русых волосах сестры распускались розовые стеклянные цветы. Далее вольные пряди спадали на хрупкие плечи, которые уже четверть часа то и дело вздрагивали от глубоко вздоха или тёплого смеха. Она представлялась мне нимфой. Совершенно лесной и непоколебимо весенней. Ночная гроза смыла с садовых дорожек пыль, освежила зелень и даровало второе дыхание пережившему молнии и гром небу. И теперь сияло розовым утренним золотом. Им же были окрашено доброе лицо Евы. Оно обратилось ко мне и двумя небесными искрами осветило моё внутреннее море. Как прекрасно море в бликах солнца, как прекрасно…

В то утро ничего не мешало нам быть счастливыми. Отец перебирал буквы на скучно-серой газете и то и дело хмурил брови, словно те сдавливало прищепкой. Мы с сестрой не находили ничего интресного в сухих, как хворост, фактах о том, сколько в местном округе уродится картофеля, или когда пройдёт матч команд малой футбольной лиги. Но нам было забавно наблюдать, как меняется лицо отца, как порой оно прибегает в сильнейший ужас от прогнозов, что виноград нынче был сажен преимущественно изабелла (отец признавал только кишмиш), как веселил его какой-то случайный анекдот и как скрупулёзно он зачитывал рецепт от натоптышей. Одним словом он проводил утро в познании. А мы с Евой в дружных переглядках и беззлобном хихиканье.

Мама, тем временем, пила свой чёрный, как земля, кофе, делала какие-то записи в ежедневнике. Там в тёплое время появлялись работа в саду, пленэры и визиты гостей. Едва переваливался с одного бока на другой весенний сезон, калитка нашего дома начинала скрипеть.

О бедные наши щёки! Перетрёпанные и перецелованные!

На моей коже тёплым пятном застыла розовая помада тётушки Ольги. Таким же семейным клеймом одарили Еву. Мы не спешили стирать эти пятна, но смыли их спустя десять минут, топчась в ванной комнате перед зеркалом и улыбаясь сами не зная чему. Тут же меж нами вклинилось маленькое существо, сверху можно было разглядеть лишь сотни кудрявых рыжих волос, которые тёрлись о наши животы, стараясь протиснуться к раковине.

– Мама сказала помыть руки, – значительно продекламировал наш двоюродный брат, пыхтя раскрасневшимся носом и силясь дотянуться до крестообразных вентилей.

Он был в половину моего роста, уже пережил первый класс и добравшись до первых своих летних каникул, считал себя уже вполне взрослым и самостоятельным. Всё же пришлось, сквозь отговорки и брыканья, помочь младшему, подставив табурет ему под ноги. Он посчитал это чуть ли не оскорблением, но когда блестящий вентиль скрипнул и по ладоням запенилось мыло, совсем забыл о том, что стулья взрослым для мытья рук не полагаются, и гордо смыл микробов и обиду со своих ладошек.

На кухне продолжал дымиться чайник, пахло травами и кофе. И чем-то новым. В пролёте меж ступенек сладкого парфюма тётушки, отдушины настольной сирени, аромата горячего хлеба и свежести весеннего утреннего сквозняка был он. Я ощутила его на предпоследней ступени лестницы, прежде чем завернуть за угол, где в столовой жужали и сталкивались, как пчёлы, несколько человек, где гремела посуда и сплетались в неясные цепочки сотни добрых слов.

Всё было сладко вокруг него: от газеты в руках отца до чашки сливок в руках матери. Заколки в волосах сестры, вымытые мылом руки брата, белый жемчуг на шеи тётушки – всё отдавало сладостью и свежестью весны. Но он был тяжёлым, словно столп, обдуваемым со всех сторон тёплым воздухом, хранящий внутри себя холод камня и лишь края его грелись, но грелись слабо, прячась в тени.

На лице его сохранялся отпечаток серости его внутреннего устройства. Он был спокоен и тонкие губы его были также спокойны, глаза не выдавали особых искр, а на узком горбике переносицы крепились металические очки, прячущие серые глаза от лишних потоков тепла. Он был одет с иголочки: педантичные каштановые волны на голове, сложенный в тонкий узел изумрудный галстук (единственное яркое пятно на его теле), серая тройка и две чёрные лакированные туфли. В вихре свободных тканей, раздуваемых в саду ладонями ветра, он казался в самом деле колонной.

И мы с Евой, точно ветер, пробигали мимо него, касаясь краем юбок чужих каменных ног, и двигались дальше, а он стоял неподвижно, скрестив руки на груди и смотрел куда-то вдаль и ввысь. Словно на небесах он видел что-то, чего не видел никто из нас. И я, играя в догонялки с сестрой и братом, то и дело спотыкалась, бросая взгляд на солнце и облака, не понимая, чем они интереснее движения босых ног по тёплой траве.

– Он не похож на поэта, – сказала мне сестра, вытаскивая медные шпильки из волос. Я сидела на широком подоконнике и дышала ночным воздухом. Сад был тихим, нетронутым, и тихо сопел, разглядывая сотнями листьев мерцания звёзд и луны.

Впервые он показался таким живым.

***

Он тоже любил движение, но жизнь в нём двигалась не так, как во мне. Не ноги топчущие траву или песок, ни руки перебирающие лепестки акаций не волновали его. Но кисти этих рук, но вращающиеся шарниры запястий, но перплетения пальцев и мыслей. Он двигался оставаясь статичным. Наблюдение и осмысление были его руками и ногами, листы бумаги и карандаш – травой, песком и акацией.

У него я научилась наблюдать. Логично, что первые мои наблюдения были крепко связаны с ним. И без него я не отметила бы прежде ни медной заколки в русых волосах сестры, ни мятой газеты в руках отца, ни белого жемчуга на шеи тётушки. Лишь теперь, вспоминая прошлое, я нахожу эти детали в закромах своей памяти, детали, что прежде казались мне размытыми очертаниями жизни. Различать кусочки этих волн я научилась уже после него. До него я сама была движением, природой, стихией. А он был поэтом.

На зелёной траве светились две белые штанины, а на них горела пламенем копна рыжих волос, фарфоровое лицо и розовые губы. Тётушка умела красиво стареть, не как вино, но как здоровая женщина, не лишённая ни морщинок, ни рыхлостей кожи, широких бёдер и живота. Они были в ней гармоничны, соблазнительны для кисти ренессанса, для мрамора Микланджелло, для шариковой ручки Евгения.

Тут же на белых штанинах была открыта исписанная тетрадь, смуглые пальцы водили по ней, касаясь слов с таким трепетом, словно ребёнка. Потом эти пальцы обратились к медным прядям и стали гладить их, казалось не так бережно, как бумагу с чернилами. Но тётушка этого не знала. Розовые губы мягко улыбались, ресницы дрожали и сердце точно билось быстрее, или хотело биться так, как в юности, и претворялось вновь влюблённым. Меж тем другое тоже билось быстро, но не из-за этих волос, а из-за того, что они задевали страницы его поэтической святыни.

Об искренности их чувств не стоило судить девочке пятнадцати лет, но я всего лишь наблюдала и осмысляла и не видела там любви.

Часть 2.

Вкус асфальта, нагретого солнцем и рёвом моторов, разбитого влагой дождя и каплями крови, был очаровательным. И когда эта мысль пришла ко мне, я поняла, что схожу с ума.

На переднем сиденьи, впившись дрожащими пальцами в кожанный руль, сидела мама. Чёртова наблюдательность оттачивала в моём сознании и будущей памяти искусанные губы, всклокоченные волосы, посидевшую прядь у виска, вздрагивающие плечи и пальцы. Эти тонкие, похожие на лапы коршуна пальцы, вцепившиеся в колесо фортуны, пытаясь удержать его на месте. Но оно то и дело выскальзывало.

А мне было всё равно. Мир вокруг кружился, взлетал и падал, судорогой бились ноги и руки, туман прогуливался по голове, игрался с кнопками, то включая то выключая свет, а потом ему надоело или выбило пробки, но что бы то ни было следущим резким образом, который я наблюдала и осмысляла, стала белая, как божественный свет, на который невозможно смотреть человеческим взором, больничная палата.

– Переходный возраст, банальное явление, – заявил врач со вздутым хохлом на голове и таким же самомнением. Я спряталсь от него в скорлупу и стала наблюдать эту скорлупу изнутри, каждую впятинку и трещинку. Всё, что угодно, но не мыслить его словами. Матери он тоже не внушал доверия. Она знала, что ничего банального здесь не было, но переходного было и правда много. Слишком много, чтобы вынести семнадцатилетнему подростку.

Я разлюбила живую природу тогда, когда встретила мёртвую.

Отец умер, как газета, сжавшись, истлев, размазавшись буквами. Один его вид лишил меня сознания. И когда я очнулась, со мной очнулся панический страх увидеть померкшее солнце. Если этой истлевшей бумагой стал он, вечно тихий и безмолвный, то чем могла стать она, моя Ева, моя вечно живая.

Я бы не решилась посмотрть на неё. И то, что толкнуло меня в спину в день погребения, когда загрывали крышку гроба, была не я. Но это был он. Его голос вбивал мне в затылок: "Иди и смотри, ведь жизнь это каждая черта, это наблюдение и осмысление. Иди, смотри и помни!" И я пробежала по траве, так же легко, как прежде бежала с сетрой, но теперь так несчастно и вцепилась ладонями в дерево и заглянула в лицо смерти. И запомнила её.

Нет, она не умерла, лицо её осталось прежним, лишь чуть побледнели губы и щёки и поблекли золотые волосы, но чем больше я смотрела, тем больше казалось, что ресницы её дрожат, дрожат и уголки губ, готовые улыбнуться.

"Она жива!" – крикнул кто-то в тишине кладбища и я обернулась на этот зов, чувствая как соль омывает моё лицо. – "Она жива!" – снова раздался крик и чьи-то руки заслонили меня от сестры, и моё море перестало кричать и волноваться, но холожно замерло, не отражая больше света солнца.

***

– А вот это послушай…

И он протянул мне чёрный лакированный наушник, ведущий к горящему красным дисплею.

И я слушала и смотрела в его сияющие глаза и на бордовую болячку чуть выше правого виска. У меня точно такая же. Забавно. Но я не улыбаюсь. А он улыбается, будто ничего не случилось.

– Как твоя нога?

Он отмахивается и говорит, что на нём всё заживает как на собаке. Иногда мне кажется, что он и есть собака. Жизерадостная и свободная от лишних мыслей, но верная, как не один в мире человек.

– Спасибо, что дал порулить, – он усмехнулся и выдернул наушник из моего уха.

– Первый и последний раз.

– Я могу заплатить за ремонт байка…

– Не надо.

– Я могу поехать одна в другой раз, ты не пострадаешь…

– Другой раз? – Тёплая ладонь мягко ударила по лбу, и у меня снова закружилась голова. – Не надо.

Этот момент сохранился в памяти двумя крепкими ладонями на моих плечах, твёрдым заботливым взглядом и тоном, не требущим сопротивления.

***

Хрустнул замок входной двери и я промокшая до нитки вошла в дом. Здесь не пахло кофе, не шелестела газета и не раздавался смех нимфы. Гроза швыряла молниями и топталась громами над крышей нашего дома и ближайшими окрестностями. И была не только снаружи.

– Опять гоняла со своим байкером? – первое, что за этот день я услышала от мамы.

Она метала молнии одними глазами, пока пальцы спешно ловили петлю за петлёй металлическими спицами. Мне хотелось забрать их у неё, в её дрожащих руках они походили на оружие против неё самой.

– Нет, я была в школе.

Но она не верила. Не только потому, что не доверяла своей полоумной дочери и её единственному другу. Одиночество обретало в ней соединение зависти и безумия. И я, сбегающая из холодного пустого дома, казалась ей предателем и быть может была им.

Закрыв дверь в свою комнату, я долго стояла и смотрела в окно. Дорожки мыслей стекали по сознанию как капли дождя по оконному стеклу. Запах мокрого асфальта напомнил аварию два месяца назад, то время, когда мы последний раз говорили с матерью, прежде чем она окончательно не превратилась в ежа с металлическими иглами. Я хотела её излечить и старалась больше не доставлять ей проблем, но иглы продолжали расти и казалось подойди я на шаг ближе, они выстрелят и отравят меня.

– А я ведь только научилась вас отпускать, – мой голос слился с шумом дождя в открытом окне.

В руках щёлкала кремового цвета шерсть вязанной кофты. Скинув кожанку, я накрыла ей плечи, подтянула ближе края и обернулась в этот кокон, который спустя почти полгода всё ещё пахнул весной и солнцем.

На мгновение я ощутила себя прежней. И вновь любила природу, смутно радовалась каплям дредезжащим по подоконнику и вслушивалась в шелест сада. И луч света прорезал тьму.

Часть 3.

Море дышало то ли спокойно, то ли равнодушно. Не целовала мои ноги, но и не хмурилось. Чистое и голубое, оно отражалось в моих глазах, вместе с переплетением склонённых вправо узких букв. Глядя в тетрадь, я видела его, а глядя на него – тетрадь.

Скрепив волосы у лица розовыми стеклянными цветами, я продолжала читать, и в ответ слышала ленивое движение солёной воды. Стряхивая песок с подола вязанной кофты, я прошла босиком по холодному берегу и замерла, увидев, как с тёмного, от тени большого облака, холма, спускается вдавливая каблуками траву и землю человек. Одной рукой он то и дело поправлял скатывающиеся с носа очки, словно лицо его похудело и те больше не держались как следует, в другой он нёс что-то, что вблизи оказалось кожаными сандалиями.

Они шлёпнулись у моих ног и я недоумённо смотрела на них, как на что-то чужеродное и неестественное.

– Твоя мама попросила принести тебе обувь, – объяснил он и я мысленно усмехнулась. Только теперь я почувствовала холод, стало странно, что до этого я совсем не знала, что могу мёрзнуть.

– Сандали вряд ли согреют.

Наши глаза встретились, чтобы разойтись как два корабля. Ни он ни я не могли смотреть друг на друга долго.

– Другое ты бы не надела.

Сунув пальцы в кожанные петли, я не стала застёгивать их и пошла дальше, всё так же чувствуя песок на стопах, проникающий внутрь обуви. Он шёл рядом, молчаливый со мной, как и всегда. Я видела, как он говорил с моей матерью, обо всём и ни о чём, это отвлекало её от горя и она растворялась в этим бессмысленных разговорах и становилась почти прежней, до тех пор, пока не видела меня, единственную, кто напоминал ей о прошлом так явно и болезненно. С тётушкой Ольгой, своей уже законной женой, он говорил ещё больше. Но она говорила в разы меньше матери, и часто молча слушала сумятицу из стихов, историй и философских заключений юного мозга, которую скорее всего пропускала мимо ушей. Он стал ей надоедать, как жужжащая муха, и не имей она способности не замечать звуков, давно бы прихлопнула его свидетельством о разводе. Впрочем у него бы осталась доля вещиц, на которые он бы смог просуществовать некоторое время в поэтических исканиях без надобности трудиться в поте лица. Я бросила взгляд в его сторону и покраснела. Продолжать размышлять о его алчности, когда мы шли плечом к плечу, не хотелось.

Мы были у дома, когда он вдруг спросил, почему я хожу босиком, но в шерстяной кофте.

– Потому что люблю природу, – ответила я и ничего не объясняя вошла в дом.

Смыв с ног песок, я вернулась в кровать, где грелась с улицы укутанная в кофту тетрадь. Одна из нескольких где он писал свои стихи. Обвинять его в браке по расчëту, имея за душой свои грехи, было лицемерием, о котором я не хотела думать. Воровать у него записи я стала неделю назад, когда тëтушка и еë муж (всë ещë не поворачивается язык так его называть) достаточно обосновались в нашем доме, наладили отношения с матерью и стали еë опорой. У меня появилось время быть одной без чувства вины, и я стала проводить его с морем, садом и стихами.

Они были просты и линейны, как и он сам. Это был старый блокнот, новые и свежие трогать было страшно. Он мог обнаружить пропажу. Я ничего уже не боялась а этой жизни, но увидеть как он обличает меня в воровстве своих произведений, страшилась как огня. Это было бы адовым стыдом.

После обеда, пока мать гуляла в саду с Ольгой и Евгением, я вернула стихи на место – нижняя полка тумбочки, под стопками игральных карт. Интересно, что он никогда в них не играл.

Через два дня я увидела их на кухонном столе рубашкой вверх. Мама играла с сестрой, пока мужчина сидел на веранде, вытянув длинные ноги под кругов столом, задумчиво склонив голову к блокноту со старыми записями. Сердце чуть не выпрыгнуло от мысли, что он мог заметить пропажу, верни я блокнот позже.

Мать перестала колоться о моë присутствие и даже улыбалась, пока я сидела рядом с разложенным "дураком" и пила чай.

В кармане джинсовки гудел телефон от сообщений Ромы. Мой друг байкер решил покататься.

"Там ливень, балбес"

"Там радуга, дура"

– Дождь закончился, – прозвучало над самой макушкой и две прохладные ладони упали мне на плечи, пустив по телу волну.

– Можем прогуляться, если хочешь? – спросил тот же голос, продолжая держать меня руками, будто зная, что я собираюсь уходить.

Мама покачала головой. У неë карты с сестрой.

– Можешь погулять с Мариной.

Я встала, выбираясь из его рук.

– Идëм.

Он едва успевал за мной. Я почти бежала, хлюпая кедами по мокрой траве, вляпываясь в глину. Он любил асфальтированные дорожки и плитку, но продолжал идти через кусты, где я хотела от него скрыться.

Пахло озоном. Так сладко, что хотелось замереть и быть в этом вечно. И я остановилась, глядя в небеса.

– Когда ты туда смотришь, что ты видишь? – спросила я, обернувшись к нему. Но он исчез, провалился сквозь землю, будто прежде не следовал за мной, будто я лишь хотела, чтобы следовал.

Часть 4.

В оранжевой копейке мы ехали по мокрой дороге, вдали из-за синих туч проглядывало солнце. На магнитоле играл инди-рок, на широком запястье водителя качался браслет из разноцветных деревянных костяшек. В последнее время в жизни Ромы появились цвета помимо чëрного и красного. Он сменил байк на машину, гулянки на прогулки, ярость на смирение, волнение на покой. Из эмо он обратился в хиппи. И мне это казалось возвращением к собственным истокам. Я всегда была босоногой девчонкой копающейся в траве и песке. Всегда с природой, до тех пор, пока была счастлива. Теперь я училась не отворачиваться от неë, скрывая слëзы. Теперь я хотела, чтобы она лечила меня.

– Как колледж? – спросила я его, и он хмыкнул. – Что? Отчислили?

– Тяпун тебе на язык. Иду на красный.

– Да ты что! Так и знала, что ты головастый, – мягко ткнула я его кулаком в висок. – Куда мы едем?

– В светлое будущее, – улыбнулся он, и завернул в сторону лесопарка.

Над верхушками деревьев завывал ветер, под раскидистыми кронами он ложился мягкой поступью прямо на нас. Я нежно разглядывала венок из одуванчиков. Каждый стебелёк бережно укладывался на другой.

Вокруг неспешно гуляли люди, вдалеке за квадратным столиком сидели четыре пенсионера и что-то обсуждали, закусывая разговор яблоком и запивая чаем.

– Есть хочешь? – спросил он, словно читая мои мысли и беря с травы ещё один цветок.

– Немного.

– Сейчас пойдём.

Продолжая разглядывать круглое жёлтое переплетение в его ладонях, я ощутила, как лучи солнца падают на морские волны, и на уголках моих глаз замерли слёзы то ли покоя, то ли счастья.

Я посмотрела на небо и стало неважно, что находил там какой-то поэт. Мои глаза видели радугу.

***

– Спорим?

– Спорим.

И стукнув по рукам, он вжал ноги в педали, так что скрипящая цепь зловеще задребезжала.

Через минуту он вернулся довольный, раскрасневшийся и гордый. Рыжие волосы были похожи на поток хаотичного огня, веснушки на круглых щеках пламенели, одна рука тёрла ушибленный локоть другой.

– Я выиграл?

– Выиграл-выиграл, – улыбнулась я, поправляя его волосы. – С меня мороженое.

– Ура!

И он снова запрыгнул на велосипед, схватил руль вспотевшими ладонями и поехал с видом победившего в турнире рыцаря.

Я ехала вслед за ним, неспешно разглядывая витрины магазинов. На воскресную улицу лениво выбирались люди, неторопливо они шли, куда глаза глядят. У киоска с мороженым сидела обдуваемая бумажным веером женщина. Сложив два шоколадных шарика в вафельный рожок, она протянула его Феде и продожила свой табуреточно-веерный ритуал.

– Домой?

Он догрызал кончик вафли, глядя на меня двумя большими зелёными лугами.

– Давай ещё немного погуляем? – жалостливо просил он, словно меня нужно было уговаривать.

И всё же мы катили наши велосипеды в сторону дома, но шли степенно, дыша утренним воздухом. Брат рассказывал мне сотни школьных байков, а я внимала им с детским любопытством. Странным было ощущение, что эти истории – его настоящее и будущее, и моё прошлое. После этого лета он пойдёт в пятый класс, а я, дай бог, в университет. И это будет взрослая жизнь, что вселело в меня трепет и порой ужас, но пока со мной говорило детство, я старалась не думать о том, что будет после.

– Уууух тыыы!

Железный конь был брошен наземь и несправедливо забыт, пока его "рыцарь" всем своим существом прижимался к оранжевому копоту машины и натирал пальцами круглую золотую фару.

Рома удивлённо рассматривал неизвестное существо, появившееся из ниоткуда перед его копотом. Хлопнув дверью, он на мгновение спугнул его. Но Федя был неробкого десятка.

– Покатаешь?

Через четверть часа машина остановилась вновь и из неё на дрожащих от счастья ногах выбрался мой брат.

– Маря, у тебя лучший парень в мире! – первое, что он заявил, расхлебенев оранжевую дверь.

И я видела, как под чёрными прядями загорелось алым лицо водителя. И чувствовала, как горит моё собственное.

***

О чём кричат чайки? О пище физической и духовной. И порой их крик о рыбе более душераздирающий, чем о потере близкого. Белыми пятными они рассекали серый воздух, сталкивались и ныряли. И жадно отнимали друг у друга кусочки моря.

Обняв колени, я сидела на берегу и наблюдала за ними, но не могла их осмыслить. Внутри меня была огромная, быть может бесконечная, щедрость чувств. И это море тоже было почти бесконечным, и я не понимала, зачем вырывать друг у друга куски, если хватало всем.

Будь моя воля, я бы отдала воздух из своих лёгких, и кровь из своего сердца, чтобы жили те, кого я люблю. Но всё что я могла, сплетать полевые цветы и класть их на землянные горбики, которым исполнилось уже полгода.

Кофта растянутыми рукавами тянулась к моим коленям, скатываясь сопущенных плечей. Меж двух маленьких холмов я казалась Гуливером, но оба эти холма в душе моей росли в огромные горы из сотни воспоминаний и слов.

И я завела свою собственную тетрадь для них.