Не дразните Чёрного Пса

– Пойдем на ту площадку? – Женя махнул рукой за гаражи. – Там круче. Руины как в игре!

«Запретная территория». Там, куда Павел запрещал соваться. Щель в заборе мира взрослых.

– Пошли, – сказал я. Сердце колотилось о ребра.

Новая площадка. Действительно, как руины: бетонные кольца, горки из грузовых покрышек. Мы лазили, кричали, представляя себя драконоборцами. Я забыл про время. Забыл про Павла. Забыл про узкие глаза и прошлое. Был только ветер в лицо и крик Жени: «Я – Алдуин! Пожиратель Миров!»

Тень. Длинная, тяжелая, упала на песок. Я обернулся.

Павел. Стоял, заслонив солнце. Брови – черные, густые, дедовы – срослись в одну сплошную грозовую тучу. Лицо было незнакомым: белое, с желваками на скулах. Он не кричал. Не ругался. Молчание было страшнее сирены.

Его рука. Крупная, в машинном масле, впилась в мое ухо. Боль – острая, унизительная.

– Иди. – Одно слово. Ледяное.

Дорога домой. Я шел, согнувшись, ухо пылало. Он – в двух шагах сзади. Молча. Шаг. Шаг. Шаг. Словно вели на расстрел. В мозгу крутилось: «Потерялся. Он думает, я потерялся. Объяснить?» Но язык прилип к небу. Страх сковал горло.

Дом. Прихожая. Бабушкино зеркало в резной раме. Я мельком увидел себя: перепачканный, с безумными глазами.

Диван. Старый, потертый, пахнущий кошкой.

– Животом вниз. – Голос Павла – ровный, как лезвие.

Я не сопротивлялся. Упал на колючую ткань.

Ремень. Армейский, толстый, с тяжелой пряжкой. Он снял его со звяканьем. Первый удар. Воздух вырвался из легких со стоном. Второй. Огонь по коже. Третий. Я впился лицом в диван, кусая ткань. Счет потерялся. Удары сыпались методично, без злобы. Как работа. Пять минут? Вечность? Время расползлось. Боль стала белым шумом. Я не плакал. Выл внутри. Как собака тети Иры на луну.

Он ушел. Без слов. Только хлопнула дверь.

Я лежал. Зад не чувствовался. Был один сплошной пожар. Голос Павла из кухни:

– Спать. > mg: Вечер. Дом пуст. Бабушка – в Москве у прабабки. Мама – у деда в Раменском. Мы вдвоем.

Павел поставил на стол тарелку. Макароны с сыром. Его «фирменное». Густое, жирное, пахнущее детством.

– Ешь.

Я ел. Больно было сидеть. Он молча смотрел в окно, курил. Ни извинений. Ни объяснений. Только макароны. Только дым.

Мысль, пришедшая ночью:

Только два типа людей могут так избить ребенка: садист… или человек, которого охватил дикий, животный страх.

Павел не был садистом. Его руки, учившие чинить велосипед, его смех сквозь «жáбу»… Нет. Он испугался. Испугался потери. Как тогда, когда грязь на моей форме показалась ему моим бунтом, а не следствием чужой подлости. Его страх был слепым, тупым – и вырвался ремнем.

Алина. Мы встретились через три дня. У забора. Она выглядела виноватой.

– Я… я не хотела… – начала она, теребя подол рубашки. – Ты же понимаешь…

Я понял. Ее комната – через стену от нашей гостиной. Она слышала. Слышала удары. Слышала мое сдавленное хрипение.

Я достал из кармана записку. Последнюю. На драконьем языке: «Zu’u lost dreh ni aan» (Мой путь не сломлен). Она скреплена восковой печатью – красной, как капля крови. Я скомкал ее. Бросил через забор к ее ногам.

Она не подняла. Красный воск треснул на пыльной земле. Символ нашего тайного мира.

Мы больше не писали друг другу. Не играли в «Скайрим». «Крылья Хаоса» пылились на полке.

Урок, выжженный ремнем:

Доверие – хрупкое, как восковая печать. А страх взрослых бьет больнее пряжки.

Павел так и не извинился. Но иногда, глядя на его сгорбленную спину за ремонтом машины, я видел не дядьку с ремнем… а испуганного мальчишку, который сам боялся темноты и ответственности. И это понимание было горше любой обиды.

Лето. Восемь

> mg: Книга Третья: Лето. Восемь

Воздух во дворе загустел до консистенции дедушкиного самогона – тяжёлого, перцового, обжигающего горло. Август придавил всё: пыльные листья яблони, скатерть, заляпанную вареньем, гул гавшинской родни, заполонившей двор под завязку. Стол гнулся: селёдка в тазике, пироги с капустой, из которых сочился пар, горы окорочков, банки с мутными огурцами и золотистым крыжовником. Запахи – укроп, лук, жареная куриная кожа, табак деда – сплелись в плотный, непробиваемый ковёр.

Дедушка Коля, мамин отец, восседал во главе, как древний курган. Широкий, грузный, руки – корни столетнего дуба, покрытые коричневыми пятнами и синими жилами. Он вминал тяжёлый нож в мякоть чёрного хлеба. Крошки сыпались на скатерть. Его глаза, цвета мокрого асфальта, медленно скользили по собравшимся. На мгновение они смягчились, встретившись с моими:

– Подь сюда, именинник.

Его ладонь, шершавая наждаком, легла на темя. Не погладила – придавила, на миг остановив мир.

– Расти. Крепчай. Не будь тряпкой.

Бабушка Люба, лёгкая, как пушинка, с маленькими светлыми глазами, тут же подхватила:

– А теперь к бабке, солнышко моё ненаглядное!

Рельсы-рельсы, шпалы-шпалы…

Её пальцы, тёплые и удивительно нежные, знали каждую мою косточку. Они вминали в спину не просто массаж, а память о Глебово: низкие потолки дачи, пахнущие смолой и старыми досками; скрип колодезного ведра; жужжание мух над ведром у сельского туалета с покосившейся дверью; и этот ритуал перед сном на выцветшем диване под стёганым одеялом. Её дыхание пахло чаем и валерианой.

– Кости-то лёгкие… Вымахаешь богатырём, – шептала она, и в её голосе была тихая, непоколебимая вера.

Дядя Коля, старший брат мамы, сидел с прямой спиной, как будто его вбили в скамью. Безупречно белая рубашка, безупречно короткая стрижка, безупречно пустой взгляд. Он аккуратно вытер ложку краем салфетки, прежде чем зачерпнуть оливье. Его карьера менеджера в солидной фирме висела на нём нелепым, чужеродным грузом. Разочарование в любви пряталось за этой безупречностью, как пятно, тщательно выведенное, но оставившее тень.

– Второй класс? – Голос ровный, как линия горизонта. – Математику жми. Цифры не предают. – Он чокнулся стопкой с дедом. Звяк стекла прозвучал сухо, как щелчок затвора.

Дядя Ваня был его живой антитезой – вечный «не там, не сям». Ввалился позже, принёс бутылку «Бордо», от которой пахло дешёвым железом и тоской. Лицо одутловатое, рубашка мятая, взгляд мутный.

– Кинули, сволочи! На три сотни! – начал он громко, размахивая вилкой. – Я им, а они…

– Ваня, не заводись, – тихо, но твёрдо сказала мама, кладя ему на тарелку самый жирный окорок.

Он махнул рукой, плеснул вина в стакан для сока. Через минуту он уже тыкал в экран потрёпанного телефона, показывая Кириллу скриншот из онлайн-игры:

– Видал?! Чисто их разнёс! Как корову языком!

Тётя Катя присела рядом, её плечо мягко упёрлось в моё. От неё пахло полевыми цветами и детством – тем самым, когда она, почти девочка, читала мне «Муху-Цокотуху» на коленях, а я засыпал под её тихий голос.

– Показывай, что подарили, – шепнула она с той нежностью, что стирала границы между тётей и сестрой.

Я кивнул на свитер (толстый, колючий, «чтоб не дуло»), книгу про Гарри Поттера (пахнущую свежей типографской краской и обещанием побега), конструктор-ракету (яркий, манящий в другие миры).

– А это от меня, – она положила мне на ладонь маленького чугунного дракончика. Крылья чуть приподняты, пасть открыта в немом рыке. – Чтоб берег. От всего недоброго.

Я сжал фигурку. Крылья впились в кожу. Она была островком чистого света в этом шумном, пахнущем потом и самогоном море. > mg: Кирилл, младший брат мамы, на десяток лет старше меня, был глотком свежего ветра. Он вскочил на табурет, едва не опрокинув банку с огурцами, размахивая вилкой с куском селёдки:

– Тишина в зале! Вселенское внимание! – Его лицо пылало, глаза искрились. – Наш юный богатырь сегодня… – он сделал паузу для важности, – штурмует неприступную высоту в… ВОСЕМЬ ЛЕТ!

Грохот смеха. Дед Коля крякнул, бабушка Люба смущённо улыбнулась.

– А это значит, что отныне ему дозволено: драться подушками до потери пуха! Поглощать торт до состояния комы! И допекать взрослых вопросом «Почему?» на каждую их дурацкую отмазку!

Он спрыгнул, обнял меня за плечи. От него пахло жареным мясом и маминым пирогом.

– Главное, именинник, – шепнул он на ухо, пока все хохотали, – улыбайся, даже если внутри всё сжалось. И смотри в глаза. Всё остальное – наживное.

Его лёгкость, умение шутить над собой и превращать неловкость в анекдот, позже станет моим лучшим доспехом.

Саша, дочь крестной матери, тёти Тани, сидела с видом юной академика на симпозиуме. Розовые очки, две безупречные косички. Она вилкой отламывала крохотные кусочки торта, наблюдая за происходящим с холодноватым интересом.

– Ты сегодня очень аккуратна, Сашенька, – ласково проговорила тётя Таня, поправляя ей бант.

– Спасибо, мама, – ответила Саша, но её острый взгляд сканировал стол, выискивая малейшее отклонение от нормы. Она заметила, как я ковыряю вилкой в салате.

Арсений, сын друзей семьи, ворвался во двор с боевым кличем, размахивая двумя пластиковыми катанами:

– КОВБОЙСКИЙ БАНЗАЙ! ШРЕДДЕР, СДАВАЙСЯ! – Он был на год старше, но фанател от Черепашек-Ниндзя с неистовостью пятилетки. – Именинник! Ты – Донателло! Помоги завалить Кранга! – Он сунул одну липкую от варенья катану мне в руку и потащил в сторону сарая, где немедленно начал «сражаться» с невидимыми врагами, громко озвучивая удары: «Шш-вак! Бам-бац! Тра-та-та!» Его бесшабашность была спасительным тайфуном.

Отец появился на пороге кухни, когда торт был уже изрядно покошен, а дядя Ваня, подвывая, пытался вспомнить слова песни про «девчонку-блондинку». Он стоял, чуть ссутулившись, держа за руку Федю. Светловолосый, голубоглазый, в нарядной рубашке с якорями, брат выглядел пришельцем из параллельной вселенной «Нормального Детства». Его едва тронутый солнцем загар лишь подчеркивал мою смуглость, светлые пряди – мои чёрные, как смоль, волосы.

– Простите… Задержались, – голос отца прозвучал нарочито громко, пытаясь перекрыть внезапно сникший гул.

Тишина упала тяжёлым занавесом. Все взгляды устремились к двери. Только дед Коля не поднял глаз. Он медленно, с преувеличенной аккуратностью, отпил из своей стопки. Поставил её на стол. Звяк. Звук был крошечным, но он разрезал тишину, как нож.

– Садись, – произнёс дед. Голос был ровным, без интонаций, как чтение приговора. Он не посмотрел на отца. Его взгляд уткнулся куда-то в пространство над моей головой. – Место свободно.

Отец кивнул, быстрым движением смахнул невидимую пыль со лба. Он подвёл Федю ко мне, подтолкнул в спину.

– Поздравляй брата.

Федор рванулся ко мне, забыв про робость. Глаза горели чистым, незамутнённым восторгом.

– Смотри! – он сунул мне коробку с изображением фантастического космического корабля. – Сам выбирал! Долго! Ты же любишь космос! Я знаю!

– Спасибо, Федя, – я взял коробку. Гладкий пластик холодил пальцы. Он прижался ко мне боком, доверчиво, как щенок, абсолютно не чувствуя ледяной волны, исходившей от взрослых. Его мать, как всегда, «заболела». Мигрень. Или внезапный отъезд. Её отсутствие было красноречивее любых слов. > mg: Дедушка Коля медленно повернул голову. Его взгляд, тяжёлый и неподвижный, как гранитная плита, скользнул по отцу, который неуклюже устраивался на краю скамьи. Дед ничего не сказал. Он просто смотрел. Смотрел сквозь него, в какую-то пустоту. Пальцы деда, лежавшие рядом с ножом для хлеба, слегка пошевелились, сжались в неполный кулак. Это было единственное движение. Но я почувствовал, как воздух между ними натянулся, как тетива лука. Причины этой немой, вековой ненависти были для меня туманны, как обрывки снов о криках за закрытой дверью, о маминых красных глазах. Но сила её была осязаема. Отец съёжился под этим взглядом, его плечи напряглись. Он потянулся за пустым стаканом, но рука дрогнула, и он отдернул её, спрятав под стол.

Саша наблюдала за Федей, отодвинув свою тарелку с тортом. Она поправила розовые очки.

– Он совершенно не умеет держаться в обществе, – громко и отчётливо заявила она, как будто читала доклад. – Размахивает руками. И говорит с набитым ртом. Это неэстетично.

Крестная мягко коснулась её руки:

– Сашенька, не надо.

– Но это факт, мама, – парировала Саша, не смущаясь. – Воспитанные дети знают правила этикета. – Её взгляд скользнул по мне, оценивающе, будто проверяя, усвоил ли я урок.

Арсений в это время совершал головокружительный прыжок с крыльца сарая (на самом деле – с одной ступеньки) с криком:

– ТУРТЛЫ ПРОТИВ ВСЕХ! Именинник, прикрывай фланг! – Его вторжение с визгом и свистом катаны разорвало тягостную паузу, как ножницы – ткань.

Вечер медленно истёк, как песок в часах. Родня разъезжалась, громко, с показным весельем прощаясь, обещая «не задерживаться». Остались крошки на залитой компотом скатерти, пустые бутылки из-под «Бордо» и дедушкиного самогона, въевшийся запах табака и усталости.

Я стоял на крыльце, сжимая в руке чугунного дракончика от тёти Кати. Его крылья впивались в ладонь. Федя перед уходом впился в меня объятиями так, что хрустнули рёбра, и прошептал горячим шёпотом в самое ухо: «Я тебя люблю! Ты самый-самый лучший брат!» Его светлая голова мелькнула за отцом у калитки.

Рядом, тяжело опершись о косяк, стоял Павел. Он протянул банку «Колы», шипящую каплями конденсата.

– Ну что… восьмилетний дед, – хрипло процедил он. Газировка обожгла язык, зашипела в носу. – Тяжело быть звездой?

– Как после драки с трактором, – ответил я честно.

Он хмыкнул, коротко и сухо.

– Федька-то… – начал он и замолчал, глядя в темноту, куда скрылись огни отцовской машины. – Глядит на тебя… как на икону нерукотворную. Верит. Всем своим нутром.

Я сжал дракончика сильнее. Острое крыло больно впилось в кожу.

– Он… другой. Как будто не родной. Не похож.

Павел резко повернул голову. В темноте его глаза были чёрными провалами.

– На кого? На отца-беглеца?

– На меня.

Он выдохнул. Долгий, свистящий звук, как спускаемое колесо.

– Кровь, жáба… – Он ткнул себя кулаком в грудь так, что крякнул. – Она тут. Глубже кожи. Он твой. Понял? Точка.

Я не ответил. Мы стояли в тишине, слушая, как за забором тети Иры завыли её псы – тоскливо, протяжно, словно оплакивая что-то безвозвратное.

Перед сном я открыл «Гарри Поттера». На первой странице, под колонками издателя, мамин твёрдый, чуть угловатый почерк:

«Любим. Бесконечно. Мама и Павел.»

Чернила слегка расплылись в одном углу, будто от капли. Или от чего-то другого, более горького и прозрачного.

Я закрыл книгу, прижал её ко лбу. Где-то там, за пределами этого двора с его колючими заборами, больницами и щелями в профнастиле, в чистом, светлом мире, жил мальчик с якорями на рубашке. Мальчик, для которого я был героем, рыцарем без страха и упрёка, покорителем космоса. Который дарил звёздные корабли и шептал «люблю» в темноте перед уходом.

Пусть эта книга, пропитанная потом, горечью самогона и пылью подмосковных дорог, никогда не попадётся ему на глаза. Пусть его герой останется там – сильным, безупречным, неуязвимым. Пусть его вера не треснет от правды, которая – как холодное крыло чугунного дракона – всегда впивается в ладонь.

Я сунул книгу под подушку. Рядом с драконом.

Охраняй его. От правды. От меня.