Дом, где боль передают по наследству

Анна Стейша

Дом, где боль передают по наследству

ГЛАВА 1. Запах хвои.

Я не из тех безотцовщин, которым врут, будто их папа – космонавт. Я из тех, кто в шесть лет уже точно знает: у его отца была другая семья, и он был готов заплатить, чтобы ты не появилась на свет.

Моим воспитанием по очереди занимались все, кто мог выкроить на это время: бабушка, мама, тёти, двоюродные братья, их жёны, отчим – каждый из них оставил след в моей личности. Иногда это был шрам.

Мне почти тридцать. И только сейчас я, как сапёр на минном поле, шаг за шагом учусь жить. Каждый день я понимаю, чего мне не дали в детстве. Я не о куклах и не о новых кроссовках. Я о вещах посерьёзнее – о праве на голос, на слабость, на страх.

Моё счастливое детство закончилось рано. В восемь лет в мою жизнь вошёл отчим. Он проник в мою душу, выжигая всё на своем пути. Он был тем, кого сейчас называют абьюзером. А если без модных слов – тираном, насильником и говнюком, замаскированным под «папу».

Моя бабушка была для меня опорой. Или светом в окне. Или, если честно, единственным взрослым, кто любил меня просто так. Без условий. Без «если ты будешь хорошей девочкой». Если бы не она, не знаю, выжила бы я или стала бы кем-то совсем другим – может, очередной жертвой в фамильном ритуале передачи боли из поколения в поколение.

Своих детей она не баловала. Строгая, холодная, даже жестокая – по рассказам, не по памяти. Со мной она была другой. В те редкие времена, когда мы жили под одной крышей, она ухаживала за мной, как за последним цветком на обочине после ядерной войны.

У меня были дикие, кудрявые волосы, как спутанные корни старого дерева. Бабушка вставала ни свет ни заря, чтобы распутать каждую прядь и заплести меня в порядок. Никто в садике и в школе не догадывался, что за этими идеальными косичками пряталось настоящее гнездо. А ещё – маленькая девочка, которая изо всех сил старалась быть хорошей.

Я не скажу, что мы жили бедно. Но когда в школе раздали анкету с вопросом: «Как бы вы оценили своё материальное положение?» – где-то между «на еду хватает» и «денег хватает на одежду» – я искала пункт: «берём продукты в долг в ближайшем ларьке».

Моя жизнь с бабушкой была не богата, но удивительно теплой. Я не чувствовала бедности, пока она была рядом. Чай без сахара, курица без кожи, макароны без подливы – это было моё меню, и оно мне нравилось. Не потому, что я следила за фигурой в восемь лет, как до сих пор шутит мой брат. Просто мои вкусы идеально вписывались в семейный бюджет.

Самым счастливым временем была наша тесная однокомнатная жизнь с мамой, бабушкой и моим двоюродным братом. Это было счастье на четырёх квадратных метрах. У меня были подружки, школа, резиночка, в которую я прыгала лучше всех, и чувство, что я – на вершине мира. Тогда я умела быть уверенной. Тогда я ещё не знала, как пахнет страх.

Я не была хулиганкой, но могла поспорить с отличником и победить в скорости чтения. Могла танцевать на кухонном столе и верить, что меня никто не остановит. Еще я верила в маму. Она работала много, но каждый свободный момент была со мной. И я любила её. Тогда. Без сомнений. Без анализа.

Всё изменилось, когда на её работе случилась авария. Она перепутала солярку с бензином, затапливая печку в сторожке. Всё вспыхнуло мгновенно. Пожар – как кара за усталость. Маму забрали в больницу с тяжёлыми ожогами ног. Я боялась потерять её. Ночами молилась кому-то свыше: пусть мамочка останется жива, пусть вернётся ко мне, хоть в бинтах, хоть на костылях, но живая.

Меня услышали. Мама вернулась домой.

Но это уже была не совсем она. Её кожа выглядела как блестящая янтарная конфета и пахла хвойной мазью. Она двигалась осторожно, как будто каждое прикосновение к полу – это контакт с болью. Но глаза… Глаза у неё светились. Не от счастья вернуться домой. От чего-то другого. От кого-то другого.

Вечерами она делилась с бабушкой историями – голосом взахлёб, как подросток после первого поцелуя. Я слышала эти разговоры украдкой, ловила обрывки. Имя не называлось. Но глаза горели.

– Ты теперь выйдешь за него замуж? – спросила я однажды, не выдержав.

– Это ещё бабка надвое сказала, – усмехнулась она.

Но я уже знала. Я не хотела, чтобы она выходила за него. Я не знала его имени, не видела лица. Но нутром чувствовала – этот человек разрушит всё. До этого мама уже водила домой «кандидатов в отцы», и ни один из них не вызывал во мне тревоги. Этот – вызывал страх. Слёзы сами лились, стоило подумать о нём. Мама списывала на ревность:

– Я по-прежнему тебя люблю. Я всегда буду с тобой!

Так она впервые обманула меня.

Вскоре она переехала к нему в другой город. Точнее – в деревню. Меня оставили с бабушкой и братом. Связи не было. Телефон – непозволительная роскошь. Мы не виделись несколько месяцев. Но я продолжала жить в своём детстве – полном друзей, школы, бабушкиного борща и разговоров по душам.

В последний учебный день перед зимними каникулами в школе был концерт. После мы шли домой нашей дворовой бандой – смеялись, толкались, строили планы на каникулы. И тут кто-то крикнул:

– Смотрите, звезда падает! Загадывайте желание!

Я не сомневалась ни секунды:

– Пожалуйста, пусть мама приедет! Пусть мама…

Когда я открыла дверь, из квартиры тянулся запах свежеиспечённых пирожков. Бабушка готовила их только к праздникам. И да, была причина: приехала мама. Она как-будто материализовалась из моего желания прямиком на кухню. Я бросилась к ней, вцепилась руками, как в спасательный круг:

– Мама!!!

– Больше мы не расстанемся, – сказала она. – Будешь теперь жить с нами. Кстати, познакомься. Это Диабло.

За маминой спиной появилось лицо с улыбкой, растянутой до ушей, но пронизывающими холодом голубыми глазами.

Так лучший вечер того года стал худшим вечером моей жизни…

ГЛАВА 2. Забытое Богом место

Улыбка Диабло не вызывала у нас с бабушкой никакого доверия, хотя он изо всех сил пытался произвести впечатление галантного джентльмена: интересовался бабушкиным здоровьем, моими успехами в школе, осыпал маму комплиментами, словно конфетти. Он даже вызвал такси, чтобы перевезти мои вещи в свою деревню – и, как показало время, это была самая дорогая услуга, которую он когда-либо нам оказал.

Теперь я понимаю: он расставлял ловушки любви, и мама с восторгом в них шагала.. Он знал, на какие кнопки давить. А мама – знала, как поддаваться.

Мы приехали к невзрачному двухэтажному кирпичному дому. Он напоминал одну из тех заброшек, по которым мы с братом лазали во дворе. Только оказалось, что он наполовину жилой. Диабло занимал двухкомнатную квартиру с крошечной кухней и… уличным туалетом. Я даже не представляла, что такие бывают при квартирах. Но, видимо, здесь это было нормой. Как и отсутствие ванны. Вместо неё – банные субботы в доме его матери, бабы Саши.

В первое же посещение я познакомилась с его семьёй – они казались колонией, занявшей окрестности: братья, жёны братьев, дети. Целый клан. В центре этого мира стояла она – баба Саша. Почти не покидая хутора, она держала всех в железной хватке. Стоило ей посмотреть не тем глазом – и Диабло превращался в школьника, запнувшегося на уроке.

Меня она разглядывала с подозрением, словно изучала под микроскопом:

– Ну и худющая… А эти волосы! Господи, откуда ты эту цыганёнку притащил? – шипела она на сына.

Это была не одна из тех добрых старушек, к которым я привыкла. Я сопровождала маму, когда она разносила пенсию: бабушки встречали нас с конфетами и обнимашками. Эта – только критиковала. Казалось, её единственное увлечение – следить за другими и громко выносить приговор.

Говорят, от холодных матерей рождаются горячие тираны. Диабло был живым доказательством этой теории.

На банных посиделках я впервые увидела классику семейного пьянства. Тогда в моей голове сложилась странная, но чёткая классификация: кто пьёт пиво – добряк, вино – язвительный, водку – злой. Диабло и его мать, конечно, были из последней категории. После нескольких рюмок они с наслаждением обсуждали всех, кого только можно. В том числе – мою бабушку.

– Представляете, эта старуха варит целую курицу, а потом для этой малявки снимает кожу, выбирает, что она будет есть! – хохотал он. – Избаловала! А мне теперь исправлять!

Он не понимал, что это было проявление заботы. Его мать швыряла ему тарелку, словно миску дворовым псам. А Диабло смешило, как бабушка обращалась со мной: ласково, аккуратно, будто боясь испортить.

Меня же злило, что он смеет так говорить о ней. Если бы бабулита это слышала – он остался бы без ушей.

Иногда, в трезвые дни, он приносил с работы сладости. Сажал меня к себе на колени, против моей воли, смачно целовал в щёки. Мне было противно. Его прикосновения – как смирительная рубашка. Не больно. Но мерзко. Я сразу вытирала его слюну с щеки, мама смеялась:

– Он просто хочет найти с тобой общий язык.

Сейчас меня мутит от этой фразы.

Деревня была оторвана от цивилизации. Несколько домов, лес и поля до горизонта. Даже в школу мы ездили на старом пазике – не на весёлом жёлтом автобусе, как я себе представляла. Там не было смеха. Только взгляды и пренебрежение.

В школе меня называли "заморышем", "чушкой", "уродкой". Смеялись. За спиной. В лицо.

Мои волосы – когда-то гордость бабушки – превратились в спутанный вихрь. Я уже не чувствовала себя принцессой. А одноклассники не видели во мне ничего, кроме бомжа.

Их оскорбления, как пыль, въедались в кожу. А дома меня ожидало продолжение: «Анорексичка». «Носатая чурка». «Уродина». Он повторял это при маме, она молчала.

Я назвала эту деревню "Забытым Богом местом". Молиться здесь было бесполезно. Мои слова поднимались к гнилой крыше, путались в ветках облезлых берёз и падали обратно. Господь, казалось, не хотел иметь с этим местом ничего общего.

Отношения с едой стали причиной для войны. Диабло жарил сало, варил макароны в жире, настаивал, чтобы я ела всё. Я настаивала, чтобы он отстал. Он злился, но не отпускал меня из-за стола, пока тарелка не была пустой.

Я стала хитрить: размазывала еду по тарелке, оставляла борозды от вилки на посуде, чтобы создать иллюзию. Остальное прятала в салфетку и скармливала собакам. Он не любил курицу. Мама почему-то тоже перестала её готовить. Я ненавидела свинину. Так мой рацион сузился до хлеба с чаем.

Это продолжалось два месяца. До одного вечера.

Я открыла дверь, ожидая встретить темноту, но на кухне горел свет. Пахло чем-то знакомым – теплом, тестом, домом.

На табурете, как на троне, сидела Она.

– Ты мою внучку голодом моришь, сучий потрох? – пророкотал её голос, словно выстрел.

Бабулита. Моя. Настоящая. Суровая. Спасительная.

Я не сказала ни слова. Просто бросилась к ней. Обняла. И заплакала. Она гладила меня по спине, пока отчитывала Диабло и маму.

Я не помню, что они говорили в ответ. Помню только, как её руки сжались на моей спине, как будто склеивая меня заново. И в этот момент я поняла: Господь всё-таки меня услышал.

Просто, как всегда, ответил её голосом – резким, крепким, моим самым родным.

ГЛАВА 3. Супер-бабушка

Бабулита сидела на диване, я устроилась перед ней, спиной – как раньше, когда она плела мне тугие косы. Только теперь волосы были спутаны в гнездо, и расчесывание напоминало пытку. Часа три, не меньше – она тянула, разбирала, причитала.

– Ну конечно, я мать-свинья, не слежу за дочкой, а ты – бабушка-героиня! – бросила мама из дверного проёма. – Вон, с тобой она терпит сидит, а у меня – слёзы, сопли, истерики!

Я молчала. Но в голове звучало: посмотрела бы я на маму, если бы каждое утро она проходила через те же «причёсывания», что и я. Поверьте, вопли были бы втрое громче.

– Алевтина, посмотри, куда ты завезла Анну! Какое будущее её тут ждет? – бабушка резко повернулась к маме, не отпуская моих волос. – Такими темпами она станет дояркой, не иначе!

– Диабло тоже так говорит, – вскинулась я. – А ещё говорит, что «Фабрика звёзд» мне не светит, потому что туда путь только через постель…

Бабушка застыла. Затем, как ястреб, обернулась к маме, сжав кулаки так резко, что дёрнула меня за косы. У меня хрустнуло в шее, но я не пискнула.

– Ты это слышала, Алевтина? – прошипела она. – Он ей такое говорит?!

И тишина в комнате вдруг стала тяжёлой, как перед бурей.

Колёса поезда выбивали ритм нового сезона моей жизни. С каждой минутой мы с бабушкой отдалялись от забытого Богом места. Мама с Диабло тряслись в соседнем вагоне плацкарта. Мы ехали на юг – в станицу Краснодарского края. Она обещала мне возвращение в детство, но слово не сдержала.

Я поступила в местную школу, и поначалу казалось, что жизнь налаживается. Бабушка снова заплетала мне косы, гладила школьную форму, варила любимую курицу. Она держала Диабло на расстоянии – и, надо сказать, успешно. Тогда я этого не замечала, но когда её не стало, я поняла: она была моим щитом.

Диабло временами снова срывался, особенно когда пил. Но чаще всего удар принимала на себя мама. Иногда они громко ссорились, иногда громко смеялись – никто не знал, чем закончится очередной вечер.

Мама не пила, но следовала за ним, как тень. Будто боялась, что он напьётся и исчезнет. Хотя Диабло напивался до такой степени, что исчезнуть мог разве что под стол.

Когда он пытался проникнуть в мою комнату, бабушка вставала у двери как часовой.

– Куда ползёшь, пьянь?

– К дочке! Обнять её хочу…

– Не смей дышать на Анну перегаром! – и крикнула маме: – Забирай свою любовь, пока не отлупила.

И мама, как воспитательница циркового тигра, тянула его на руках:

– Диаблочка, пойдём в кроватку…

Тогда мне это казалось смешным. Только потом я поняла, что смех – был нервный.

ГЛАВА 4. Маленькая не леди

Диабло рассказывал, что у него есть дети от первого брака, но сам в отцовстве сомневался. Маме, разумеется, такие разговоры были как нож по стеклу: бывшая жена, дети, общее прошлое – она ревновала его ко всему, что было до неё. И когда это прошлое вдруг явилось на порог с чемоданом в руках, у неё перекосилось лицо.

– Мать выгнала её из дома, – буркнул Диабло, занося сумки в дом – Приревновала к отчиму.

Я подслушала их ссору накануне приезда незванной гостьи. Он согласился приютить дочку не из великодушия, а чтобы не платить алименты бывшей.

– Да, мамаша совсем головой поехала. У неё паранойя, – поддакивала Корделина, бесцеремонно усаживаясь на мою кровать.

На вид – обычная девочка в спортивной кофте и джинсах. Я не строила иллюзий о возможной дружбе: она – дочь Диабло, а значит, хорошего ждать не стоило.

Ей было тринадцать, и она действительно не была похожа на отца. У Диабло – голубые глаза и худощавое, пропорциональное тело. «Вылитая мать», – говорил он. – «Надеюсь, хоть мозги мои». Меня это смешило. Маму – нет. Её забавляли лишь чёрные глазки Корделины и бёдра, которые были вдвое шире остального тела.

Но её несуразность стала хитом среди мальчиков-подростков, которые слетались к ней, как пчёлы на липкий мёд. Некоторые мои одноклассницы ей завидовали, я – нет. Мне казалось, она нравилась только тем, кто не знал, что такое уважение.

Я мечтала, что если когда-то понравлюсь мальчику, то он принесёт мне полевые цветы и будет робко улыбаться. А те, что бегали за Корделиной, шутили, ржали и пытались схватить её за ляжку. Мне было десять, и я, к счастью, не представляла для них никакого интереса.

Корделина же ловила их внимание, как кислород. Каждый день как сельский показ мод: макияж стал ярче, балахон сменился на полупрозрачные топы, а джинсы на юбки, шириной в пояс.

Друзья Корделины относились ко мне как к ребёнку. Мне с ними было легче, чем с ней. Один из них как-то сказал:

– Анна, когда подрастёшь, только не будь как сестра.

Помню, в один жаркий день мы с парнями играли в «мафию», ждали, пока Корделина соберется и вот она, наконец, выходит. Смоки-айс в духе «деревня и блёстки», сквозь топ просвечивает красный лифчик, бретельки стрингов натянуты до пупка и врезаются в бока, как шпагат для колбасы. Джинсовая короткая юбка на заниженной талии едва прикрывает ягодицы.

Она шла с выражением «встречайте свою королеву», но я слышала, как её дружки едва не поперхнулись от смеха. Корделина уселась на стул в центре двора, закинула ногу на ногу и потянулась за сигаретой. Тут же все вскочили и протянули зажигалки. Я не понимала: почему за спиной они называли её проституткой, но при этот приклонялись, как дворовые слуги.

Позже тем же вечером Корделина достала ватман – из чемодана, как священную реликвию. В центре – огромное розовое сердце, а внутри десятки имён. Среди них – и имя ее отчима.

– Разве сердце не для одного имени? – робко спросила я.

Корделина пожала плечами, дополняя свое творение новыми именами:

– Почему же? Они все меня любят. Значит, и я должна любить их.

Но больше всего меня смущали её отношения с отцом. Диабло ревновал её к поклонникам. Комментировал её походку, её бёдра, объяснял, сколько сантиметров должен быть женский шаг. Говорил, что женщины всегда виляют «хвостиком» при ходьбе. Я уже тогда чувствовала: это ненормально. И совсем не по-отцовски.

Она огрызалась – он смеялся. С мамой за такое полетела бы сковородка, а Корделине всё сходило с рук, он был мягок с ней, почти ласков. Их диалоги напоминали заигрывания двух несмышлёных школьников – и вызывали у меня отвращение.

Бабулита не скрывала свое презрение.

– Фу, срамота, – сплёвывала она, и уходила в свою, пусть и проходную, но безопасную комнату. Она безмолвно наблюдала за происходящим в доме. Иногда предупреждала меня держаться подальше от нее и ее “тусовки”, но не вступала с Корделиной в открытый конфликт.

Она знала: это не её бой. У неё был другой. За меня. И этот бой она… не успела выиграть.

ГЛАВА 5. Падение щита

Я виню Диабло в смерти бабушки.

За три дня до её семидесятилетия в доме прогремел оглушительный скандал – такой, что стены дрожали. Отчим отмечал рождение моей младшей сестры уже два месяца подряд. Каждый вечер – застолье, тосты, водка, соседи. С каждым днём он терял лицо. Буквально. Остались только глазки-бусинки и рожа, расплывшаяся в сальную улыбку.

Он целовал младшей пяточки, а потом – при тех же людях – шлёпал старшую дочь по заднице:

– Смотрите, какая выросла! А ведь триндацать лет назад я эту попку пеленал!

Корделина улыбалась, пытаясь выбраться из его загребущих лап. Гости, похоже, ничего странного не видели – ржали с ним в унисон.

Мы с бабушкой стояли в стороне. Она сжимала скулы. Я морщила лицо. Мама была в эпицентре – там, где смеются, чокаются, подливают. Я видела, как у неё наливалось лицо: стыд? ревность? страх? Наверное, всё вместе. Удушающий коктейль, от которого она даже не пыталась сбежать.

Когда гости расползлись по домам, мы с Корделиной были в нашей общей комнате – самой дальней. До нас лишь доносились обрывки ссоры, голоса на пределе, как сорванные струны:

– На людях облизываешь свою малолетнюю шлюху! Выставляешь меня слепой дурой! – кричала мама.

– Моя дочь не шлюха, – прохрипел Диабло.

Я посмотрела на Корделину:

– Поглядите-ка… Твой папаша, похоже, многого о тебе не знает.

– А кто она, по-твоему? – визжала мама. – С отцом чуть ли не в десна целуется! Шлюха!

– Я сказал: не называй мою дочь так!

– ААААААА! – заорала она.

– А ты не смей руку поднимать на мою! – вмешалась бабулита.

– Ты куда лезешь, карга старая?! – отрезал Диабло.

– Я на тебя заявление в милицию напишу, свинья пьяная! Все побои сниму, сучий ты потрох!

– Ну держись, бабка… Сейчас я тебе их оставлю.

Казалось, началось землетрясение – дом содрогнулся от хлопка входной двери.

– Диабло гоняет бабушку с палкой по улице! – вбежала мама, запыхавшаяся, как после пожара.

Потом стало странно тихо. Только мерцание мигалки скорой помощи билось в окна нашей спальни. А из соседней комнаты доносился храп Диабло, спавшего, как будто ничего не случилось.

Мама сказала, что бабушка останется на ночь у соседки.

– Всё в порядке, – сказала она.

А зачем тогда приезжала скорая? – спросить я не решилась.

Я молилась, чтобы она осталась в живых, и она осталась, но лишь наполовину.

Утром она сидела в своей комнате. Я видела её через дверной проём. Лицо – серое. Глаза – пустые. Взгляд – в никуда. Я никогда не видела её такой.

– У бабушки инсульт, – сказала мама, заметив, что я не сплю.

– Что такое инсульт?

– Это как инфаркт. Только похуже, – ответила она, не облегчая понимания.

Свой юбилей бабушка встретила, не вставая. Она сидела и молчала. Я показывала ей рисунки, рассказывала анекдоты, пыталась рассмешить – но всё было бесполезно. Она смотрела на меня, но я её уже не чувствовала.

На третий день после дня рождения бабушку будто окончательно покинули силы. Она больше не могла есть сама. Не могла сидеть. Мама кормила её с ложечки.

Я уже тогда понимала: бабулита страдает не столько от болезни, сколько от унижения. Та, что когда-то была сильной, должна теперь принимать кормление из рук своей младшей дочери, как беспомощный ребёнок.

В одно из таких кормлений бабушка отвернулась. Как будто сказала:

«Хватит. Не хочу. Не так. Не со мной».

Она ушла тихо. Забрав с собой всё, что давало мне тепло. Всё, что держало меня на плаву. Всё, что было щитом между мной и этим миром.

На похоронах меня просили не плакать, чтобы не тревожить душу умершей.

Ба, я до сих пор сдерживаю слезы, спи спокойно, мой ангел-хранитель.

Я виню Диабло в смерти бабушки.

ГЛАВА 6. Семейный сбор

У моей мамы было две сестры и два брата. Один из них – приёмный. Вернее будет сказать – подкинутый. Он единственный, кто не приехал на послепохоронные поминки бабушки.

Я плохо его помню. Когда мне было лет шесть, мама приютила его с женой и падчерицей. Мы тогда жили вдвоём – с мамой – в этом самом доме, где бабушка потом встретит свои последние дни.

Мама говорила за его спиной:

– Дядя Глеб – наркоман. Но я не могу оставить его в беде.

Я не знала, что такое «наркоман». Не понимала, что за беда. Передо мной был весёлый, черноволосый дядя, который смеялся, кормил нас конфетами и катал меня на плечах. Всё остальное казалось преувеличением, каким-то взрослым шёпотом, до которого мне не было дела.

Он не приехал на похороны. Может, не знал. А может, просто не посчитали нужным пригласить. История его появления в нашей семье всегда была покрыта туманом – как старое семейное фото, выцветшее и липкое. То его подкинули грязного, без документов, прямо под дверь бабулиты. То его оставила алкашка-мамашка. То, наоборот, его вырвали из рук этой мамашки, почти в бою.

Севастьяна позже написала книгу о бабушке – ни строчки о нём. Как будто Глеб был ошибкой, которую проще вычеркнуть, чем признать. Но я помню. Он был из нас. Один из нас.

Севастьяна – старшая дочь бабушки. Мать пятерых детей. Вырастила четверых. Боль от утраты одного из сыновей отражалась лишь в седой пряди её чёрных, густых волос. Она была сдержанной, рассудительной, хладнокровной. Пока мама с Анфисой взрывались в порывах гнева, впиваясь друг в друга когтями, Севастьяна натянуто улыбалась и произносила:

– Ребята, давайте жить дружно.

Ледяной океан среди вулканов. Даже на прощании с бабушкой она не проронила ни одной слезы.

Анфиса. Средняя дочь. Хозяйка дома, в котором все собрались. Мама за глаза называла её «чёрной вдовой», ее первый муж – разбился в аварии, второй – погиб в авиакатастрофе. На поминки она приехала с третьим – «условно официальным» – финном по имени Олави. Он не говорил по-русски, но и не нужно было: выражение лица у него было, как у человека, оказавшегося на съёмках документального фильма о выживании среди диких животных.

Анфиса была женщиной-вихрем: вульгарной, прямолинейной, громкой. Она могла закричать, разбить посуду, вцепиться в волосы, как в тряпку. Я до сих пор помню, как однажды, когда мы с Фёдором – младшим сыном Севастьяны – перевели на руки временные татуировки из жвачек, Анфиса заставила нас счищать их ножами для масла.

– У вас будет рак! – кричала она.

– Сама вся в наколках, а детям нельзя даже временную татушку! Что у тебя – не рак, по-твоему? – парировала мама.

Потом, как обычно, случилась драка.

Теперь Анфиса сидела на стуле, не выпуская сигарету, критиковала:

– Аля, у тебя вечно чашки с какими-то разводами…

Из её декольте выглядывала голова русалки – хвост, похоже, застрял где-то в узком проливе между грудей. Автор этой живописи, конечно же, ее брат.