Братство

Отцовский гнев был всегда тише в пятницу, когда в гости приходила бабка. Соня не очень любила её из-за едких шуточек, но в трезвом виде мать отца всегда хвалила внучку:

– Учится хорошо, английский знает! Что ты докопался до девки? С парнем гуляет, и чё? Я тоже гуляла! Молодая была! Как это? Ай воз…

– Ай воз янг, – подсказала однажды Соня.

– Рыбка моя! – растянулась бабка в улыбке. – За тебя!

Учиться Соне стало тяжелее, но английский она любила по-прежнему. В старшей школе они с Серёжей попали в гуманитарный класс, где углублённо изучали иностранный, историю и литературу. Уроков английского теперь было пять, один из них – внеклассное чтение, самый любимый. За десятый класс они прочитали в адаптированном варианте «Остров сокровищ» и «Трое в лодке, не считая собаки». Англичанка не могла нахвалиться Соней и Серёжей, и оба единогласно решили, что поступать будут в педуниверситет на инъяз. Вариант с госунивером Серёжа отбросил быстро: поступить туда было нелегко, платить в случае непопадания на бюджет – дорого.

Они прошли по конкурсу с одинаковыми баллами и праздновали это событие три дня, будто свадьбу. О настоящей свадьбе Соня мечтала уже второй год, хотя и понятия не имела, кого может на неё пригласить, не считая родителей и брата Витьки. Кроме Серёжи, у неё совсем не было друзей, потому что она не доверяла никому из девочек, ограничиваясь дежурным «Привет!» на переменах. А у Серёжи приятели имелись, и Соня радовалась тому, что они есть, но в то же время слегка ревновала. Однажды они вместе сходили на концерт Stigmata, и там Соня впервые напилась так, что не могла понять, в какую сторону надо идти к остановке. На следующий день она чувствовала отвращение к себе за то, что нарушила слово – ещё маленькой она поклялась, что никогда не будет пить и не узнает на себе, как человек превращается в злобное тупое создание, способное только обвинять других за свои ошибки.

Мама разрешила бы дочери остаться у Серёжи на ночь, но Соня была не в силах это сделать. В автобусе, дома, на улице она часто предавалась мечтам о том, как будет просыпаться с любимым вместе и готовить ему завтрак, но чувствовала, что пока не имеет на это права. Мать как раз устроилась на новую работу в хорошее кафе, и Соня всячески хотела её поддержать, а потому каждый вечер возвращалась домой спать, как положено хорошей маленькой девочке, у которой самым главным человеком продолжает оставаться мама. На самом деле матери в Сониной жизни было отведено только второе место, а, может быть, и третье – второе занимал английский. Но это третье место оставалось занятым неизменно, какие бы ссоры не случались между родительницей и дочкой.

А после семинаров и лекций Соня бежала к Серёже и старалась не видеть, что он встречает её уже не такой окрылённый, как прежде, больше не накидывается с жадными поцелуями, а вяло чмокает и приглашает попить чаю. Соня оправдывала любимого тем, что он занят учёбой (чего стоило одно введение в языкознание!), но сердце её так и не успокаивалось. Она не верила себе и говорила, что тревожиться не о чем, пока однажды не пришла к другу в неурочный час и не застала его с незнакомой девицей, у которой глаза были жирно обведены чёрной подводкой. Девица успела натянуть на себя серебристое, как у рыбы, гладкое платье, а Серёжа так и остался сидеть в одних трусах.

Объяснений Соня не стала слушать – она выбежала, рыдая. И уже на улице прислонилась к кирпичной стене, со стоном сползла по ней, не обращая внимания на то, что сидит на голой земле. Она закрыла голову руками, чтобы не видеть прохожих, и поднялась, только когда некий сердобольный человек стал настойчиво спрашивать, не вызвать ли скорую. Соня пошла по улице, шатаясь, как пьяная, и истерически смеясь. Нервный смех долго не отпускал её: вспоминалось рыбье платье соперницы (наверное, дорогое, такого Соне никогда не носить), глупые Серёжины глаза, вафельный торт, который она купила, думая порадовать милого сюрпризом… Сонина истерика длилась так долго, что мама поневоле спросила дочку, что произошло, и от одного этого вопроса Соня вновь разразилась слезами.

Серёжа извинялся и просил вернуть всё, как было, но Соня не могла. Сколько бы ни говорили мама и бабка, что все мужики гуляют и вообще смотрят на других, Соня не слушала их. В её глазах Серёжа был вовсе не проходным «мужиком», и даже не просто любимым. Он был основанием мира. Соня вовсе не была уверена, что нужна отцу. Она никогда не знала точно, станет ли мама защищать её с братом или демонстративно накинется, чтобы перевести отцовский гнев с себя на детей. Не могла сказать точно, хороший ли человек бабушка, или она всего-навсего алкоголичка, вырастившая подобного себе сына. И только в Серёже Соня была уверена – он есть, он любит её, а она любит его. Теперь это оказалось не так, и весь фундамент Сониного мироздания рушился. Она не могла больше верить себе ни в чём, кроме того, что ей по-прежнему нравится английский.

В институте она перевелась в другую группу и погрузилась в учёбу с головой. Положительный эффект от этого был не только психотерапевтический, но и воспитательный – брат Витька, глядя на сестру, тоже решил учиться хорошо, поступил в экономический техникум. Старший Саня, заглядывая в гости со своей женой – полной, сварливой Оксаной и сыном – маленьким Вовкой, только потешался, глядя на младших:

– Ну, ботаники!

Соня не знала, любит ли она старшего брата, а Витька после Сашкиного ухода говорил определённо:

– Терпеть его не могу. Такой же, как батя.

Соня посмотрела на Витьку с надеждой:

– Пожалуйста, не пей. Никогда.

Английский завораживал Соню придыханиями, пришёптываниями, своенравностью взлетающей вверх интонации. На втором курсе начался испанский, и большинство девчонок с курса пленились его звучностью и игривостью, но Соне куда больше нравились основательность и постоянство языка Шекспира. Она попробовала читать «Ромео и Джульетту» в оригинале, и некоторые стихи выучила наизусть. Преподаватели хвалили её за память, однокурсницы часто просили помочь с заданием или просто списать, а Соня в иные моменты, слыша эти лестные отзывы, думала, что они относятся вовсе не к ней, а к какой-то другой девушке.

Раз в неделю для целой группы проводился семинар «Литература Великобратании и США». Профессор поначалу отпугнул Соню своим хмурым видом и резкими замечаниями по поводу курящих студенток. Но вскоре она почувствовала в нём что-то родственное и стала ожидать его вторничных семинаров ещё с воскресенья. Заданную художественную литературу Соня читала с удовольствием. Диккенс показался ей милым, но слишком прямолинейно-нравоучительным, Киплинг – высокомерным, Льюис Кэролл – занимательным, однако безнадёжно чужим. Своими глубинными размышлениями Соня не делилась, боясь быть непонятой, но однажды профессор будто проник вглубь её мыслей, заявив во всеуслышание:

– Мы с вами изучаем английских и американских писателей, погружаемся в их биографии, в тексты, но не стоит забывать, что до конца мы их не поймём, потому что это всё равно люди другой культуры.

– Вы ещё скажите, что враги, – с явной иронией отозвался один из немногочисленных парней курса.

– Враги, только любимые враги. Или, если угодно, заклятые наши друзья. Мы несколько веков ведём духовную борьбу с Западом, хотя им полны. Просто есть Запад как культурная сокровищница, оплот христианской цивилизации, а есть Европа либеральных ценностей. Нынешний запад отказался и от Диккенса с его рождественскими притчами, и от вечно сомневающегося шекспировского Гамлета, и даже от яростного Киплинга. Всё это богатство Запад принёс нам. Мы теперь его главные хранители. А у них, у нынешних британцев, осталась только их всегдашняя житейская мораль: вначале бизнес – а потом всё остальное, проходящее по разряду «всякие глупости». А глупостями занимаются или блаженные дураки, или те, у кого много свободного времени или денег.

– То есть вы западных людей не любите, – с неудовольством отметила одна из Сониных однокурсниц. – А чем это они не правы? Сначала бизнес, потом всё остальное.

– Ну, если вы тоже склонны везде искать коммерческую выгоду, то ничего плохого в британской морали нет. История показывает, что к нищим, к тем, у кого нечего взять, британцы были даже добры. Но как только речь заходила о выгоде… Для них и труд сам по себе – удел неудачников. Английская литература чаще всего рассказывает об аристократах, которым не нужно трудиться. А в русской литературе много внимания посвящено маленькому человеку. Ещё одно отличие – английский герой, как правило, надеется на свою ловкость, а у русского есть братья, сёстры, помощники, да и сам он готов помочь другим.

Соня, не ожидая от себя, вскинула руку:

– Простите! Вы только что сказали об аристократах… Но вот, допустим, стихи Роберта Бёрнса… У него именно о маленьких людях. А Клайв Льюис? Хотя там дети и стали королями Нарнии, но они очень даже помогали друг другу…

Профессор вдруг посмотрел на неё с величайшей нежностью, но долго молчал, отчего Соня впала в ещё большее волнение.

– Скажите, для чего вы поступили на этот факультет? – огорошил он студентку внезапным вопросом.

– Чтобы стать учителем, – немедленно призналась Соня.

– Да, да… Так ещё бывает! – улыбнулся преподаватель каким-то своим мыслям. – Не все же питают надежду выйти замуж за иностранца. Знаете, наблюдательная девушка, те, кого вы назвали – они кельты, ирландцы. А это несколько другая ментальность, более мохожая на нашу… Но, думаю, остальным наша дискуссия не так интересна, поэтому продолжим тему семинара…

***

Преподаватель английской литературы ещё раз упомянул об ирландских авторах, назвав фамилию до сих пор незнакомого Соне Джойса. Книжка с незатейливым названием «Дублинцы» ей скорее понравилась. В самом деле, герои этого Джойса были немножко русские, похожие на гоголевских чиновников или бедняков Достоевского. Что-то русское виделось Соне и в самоотверженном Дон Кихоте – эту книгу они однажды затронули на предмете «Испанское страноведение».

О парнях ей не хотелось и думать. Было мерзко даже от одной мысли, что кто-то будет прикасаться к ней, лежать обнаженный рядом, проникать и в тело, и в душу. Она приобрела двух приятельниц, с которыми болтала об учёбе, о музыке, ходила в бассейн и театр, но никогда бы ей в голову не пришло звать какую-нибудь из них к себе домой, равно как и напрашиваться к подружкам в гости. Одна из них, впрочем, пару раз пригласила Соню на день рождения в кафе. Соня была приятно удивлена и подумала, что надо бы сделать ответное приглашение. Но ещё лет с пятнадцати она не чувствовала никакой радости от того, что каждый год надо праздновать день, в который ты родился, и тем более не хотела никого собирать по этому сомнительному случаю.

Новый год она любила сильнее. На последнем курсе та же общительная подруга позвала Соню в компанию, предварительно заверив, что всех по окончании торжества обязательно развезут по домам. Соня была бы только рада задержаться в гостях подольше – в последнюю предновогоднюю неделю у отца уже начинался запой.

Компания оказалась приятная, парней и девушек в ней было ровно пополам: пять на пять. Почти все уже знали друг друга, общались раньше, и на Соню, как на новенькую, смотрели с особым интересом. Почувствовав к себе внимание, она развеселилась, разговорилась, вместе с подружкой на кухне приготовила глинтвейн и принесла его всем гостям на жестяном блюде. Теплое пряное вино разгорячило кровь, развязало язык.

– А я могу песню спеть, – сказала она, глядя с улыбкой на мрачноватого парня в кресле, который смотрел на неё неотрывно весь вечер. – На английском.

Подруга быстро нашла на телефоне минусовку, и Соня, оправив на себе синее блестящее платье в облипку, звонко запела модную песню Safe and Sound. Она слышала, что неточно попадает в ноты, но не слишком беспокоилась об этом, и была права: присутствующих меньше всего заботило ее вокальное мастерство. Слегка захмелевшие девушки пританцовывали в такт чувственной песне, их спутники оглядывались вокруг в поисках уединённых мест, а широкоплечий парень в кресле пожирал Соню глазами. Его серьёзный тяжёлый взгляд гипнотизировал, заставлял смотреть в ответ, и Соня смотрела.

Вечеринка закончилась глубокой ночью. Соня заночевала у подруги, а, когда проснулась поздним утром, увидела у себя на телефоне эсэмэску с приглашением погулять. Домой ей не хотелось, поэтому, воспользовавшись подружкиным душем, феном и косметичкой, она вернула себе парадный вид и отправилась на прогулку с Денисом – так звали вчерашнего незнакомца.

– Диня парень нормальный, серьёзный, программист, – зарекомендовала парня хозяйка квартиры. – Брата моего друг. Понравился тебе?

Соня ничего не могла на это ответить, поэтому просто кивнула.

Денис ждал её у порога дома, одетый в тёплую кожаную куртку с капюшоном.

– А ты почему без шарфа? Беречься надо, – наставительно сказал он.

Соня пожала плечами. Она привыкла ходить зимой и без шарфа, и без варежек, но беспокойство о ней совсем ещё незнакомого парня было приятно. Она видела, что нравится ему, что он готов идти за ней, и это чувство пьянило её, позволяло почувствовать в себе власть, которой Соня до сих пор не осознавала.

Не сразу она поняла, что Денис тоже приручил её к себе, а когда осознала, не стала противиться. Денис покорял надёжностью и постоянством.

– Хороший парень, – одобрила Сонина мама, впервые увидев кавалера дочери. – Если выйдешь за него – будешь как за каменной стеной. Не то, что с нашим отцом, прости меня господи…

Соня уже несколько лет хотела расспросить мать, почему та в своё время не развелась, не уехала, но подробного разговора на эту тему у них так и не случилось. Мама только бросала фразы наподобие «У кого как жизнь сложится» и, виновато улыбаясь, отходила от темы. И Соня не продолжала расспросы, чувствуя, что если будет дознаваться до правды, мать не выдержит боли, сорвётся, закричит.

С отцом Сони Денис пожелал познакомиться сам и после разговора с ним холодно заметил:

– Прости, тебя это не касается, ты ни при чём…но для таких, как твой отец, семья не важна. Ему важны только свои хотелки. Хочу пить – пью, а на родных наплевать.

Он продолжал клеймить будущего тестя, а Соня кивала, переживая мучительное раздвоение: ей нельзя было не согласиться с Денисом и в то же время почему-то хотелось защитить папу, скверного, но родного человека.

– Он…болен, – наконец проговорила она.

– Болен – лечись, – возразил Денис. – Соня, ты просто умница, что с таким отцом выстояла, выучилась, стала достойной девушкой. Таких, как ты, мало. И, поверь, я буду тебя ценить. Для меня семья – это всё. Семья – это свои. Чужие пусть будут там, где-то снаружи. А мои – всегда со мной. Это те, кого я защищаю. Дети – это будет моё продолжение. И твоё.

Соня чувствовала, что её лицо заливает краска.

– Я люблю тебя, – сказал Денис. – Незачем ходить вокруг да около, обозначим сразу: живём полгода, потом расписываемся. Если ты согласна, конечно… Соня, когда ты родишь, я буду благодарен тебе по гроб. На руках буду носить.

***

Соня верила ему – не было причин не верить, но почему-то время от времени наедине с Денисом ощущала безотчётный тайный страх. Она не могла назвать своего жениха ни Диней, ни Дэном, ни тем более солнышком или котиком – только Денисом. Даже полуказённое слово «милый» застревало у Сони в горле и, говоря его, она каждый раз испытывала непонятный стыд. Но в этом страхе и стыде была скрыта сладость, которую хотелось вкушать снова и снова.

Они сняли однокомнатную квартиру с большой кухней. Соня стала работать учительницей английского в ближайшей школе и, приходя домой, рассказывала Денису о своих учениках, о том, как они стараются понять язык, как переводят на уроках песни The Cure, Dеpeche Mode и Гэри Ньюмана. Она была очень рада, что нужна своим ученикам, и на работу шла с удовольствием.

– Хорошо, что ты добрая к детям, – сдержанно улыбался Денис. – Значит, из тебя получится хорошая мать. – И меня поучишь английскому, а то я его совсем не знаю.

Когда настали долгие новогодние каникулы, Соня больше ради любопытства развернула учебник за пятый класс и попыталась объяснить Денису Past Simple и Past Continious. Урок оказался трудным: Денис был похожим на тех Сониных учеников, кто усваивал материал медленно и при этом дотошно выяснял мелочи – как писать, как произносить, куда ставить цифру.

В доме Денис тоже любил порядок и обстоятельность. Он не заставлял Соню выполнять всю работу по дому, но к его приходу она сама до блеска протирала пол в коридоре, готовила ужин и, если не успевала одеться в чистое, сразу после поцелуя у дверей бежала переодеваться. Такой чистоты и уюта в родительском доме никогда не было, и Соня сама удивлялась тому, что всё в квартирке создано её и Дениса руками. По субботам она стала приглашать маму и к приходу родительницы всегда готовила кекс или оладушки. Раза три в гостях был Витька, а Сашка заглянул только однажды, да и то, чтобы спросить, не приходила ли сюда ночевать жена Оксана, с которой они накануне разругались вдрызг.

Соня была рада, что старший брат заглянул в отсутствие Дениса: очень уж презрительно её жених смотрел на пьющих. К Витьке Денис относился, кажется, нормально, разговаривал с ним по поводу работы, давал советы, причём дельные. Соне казалось, что Денису знакомо в житейской сфере буквально всё: как дешевле платить за воду и свет, как выгодно делать покупки, как избавиться от плесени на стене и трещин на плитке, как правильно разговаривать с клиентами и начальством. Он был своим в мире вещей, он всегда рано или поздно решал возникающие проблемы, и, живя с ним, Соня чувствовала себя надёжно защищённой от всех житейских неурядиц. Никогда, ни разу она не ощущала себя так спокойно, живя в родительском доме или даже засыпая днём в объятиях Серёжи – там надо было постоянно прислушиваться, не вернулась ли с работы его мама.

Соня не могла привыкнуть к одному в Денисе: к тому, что он часто рассуждал вслух о вопросах пола. Он превозносил гибкость и фарфоровую белизну Сониного тела, а она, хотя и гордилась втайне своей красотой и некоторой связанной с нею властью над фактическим мужем, испытывала смутный стыд от его чересчур изучающего взгляда. Он с удовольствием говорил о том, как рос и превращался в мужчину, когда начал бриться, когда – смотреть фильмы «для взрослых» и заглядываться на девушек, и ждал подобных же откровений от Сони. Но Соня не могла, точнее – не хотела сказать правду, и всякий раз старалась уклониться от этой темы. Само упоминание о других было ей неприятно, а попытки выведать интимные секреты казались стремлением принизить её в собственных глазах, разрушить целомудренную границу, которая – Соня была уверена – должна существовать даже у влюблённых. Несмотря на свою любовь к словам, она считала, что далеко не всё можно высказать и выразить с их помощью. Более того, по опыту Соня знала, что слова иногда становятся лишними, разрушают что-то незримое, выстраивающееся между людьми. Однажды она попыталась объяснить это Денису, но он снисходительно посмеялся и сказал, что любящая женщина должна делиться со своим мужчиной абсолютно всем.

Они жили вместе уже пять с половиной месяцев, когда неожиданно для Сони Денис сделался молчалив, даже угрюм, и два или три дня почти не разговаривал с ней. Она привыкла к тому, что отец тоже надолго уходил в себя, и ни о чём не спрашивала, ожидая лучших времён, только ужин один раз приготовила повкуснее. Денис съел и запеканку с мясом, и салат, и пирог, сдержанно всё похвалил, а потом, положив руку на плечо замершей в ожидании Соне, спросил:

– Если я буду сражаться против целого мира, то ты будешь стоять у меня за спиной и подавать патроны?

– Да, – ответила Соня, почувствовав лёгкий холодок внутри, под ложечкой.

Денис задумался ещё некоторое время, а потом уверенно сказал:

– В субботу едем подавать заявление в ЗАГС.

На свадьбу пришла мама, Витька со своей девушкой, хмурый, в мятой рубахе Сашка, институтская приятельница Сони. Отца уже не звали: для посторонних было объявлено, что он заболел. Конечно, приехали родители Дениса, живущие в деревне. Соня видела его папу и маму всего второй раз в жизни и очень боялась, что кто-нибудь из них скажет, будто она не самая подходящая партия для их сына, или хотя бы намекнёт на это. Но родители, пусть и не раскрывали для Сони объятий, были веселы и доброжелательны. Свекровь даже шутливо заявила, что ждёт внуков и готова с ними помогать.

Насчёт внуков она попала в точку: вскорости Соня забеременела, и УЗИ показало двойню. Денис, услышав новость, стал окружать будущую молодую мать усиленной заботой: взял на себя мытьё полов, заставлял есть творог и варёную курицу, спрашивал о самочувствии. Соня благодарила его за участие, но в глубине души начала тяготиться такой опекой: с детства она привыкла быть предоставленной самой себе, и поэтому лишний час задерживалась на работе, чтобы выкроить немного личного времени. Иногда к ней приходили поболтать девочки-ученицы, и, провожая их из кабинета, Соня с жалостью осознавала, что скоро перестанет вести уроки, запрётся дома. О собственных будущих детях она не думала, вернее, не могла думать. Соня никак не переживала их присутствие вплоть до последних месяцев беременности, и только когда толчки в живот стали ощутимо показывать, что внутри неё обитают два – предположительно человеческих – существа, Соня начала разговаривать с детьми, обычно по вечерам.

– Родитесь вечером, детки, – стала шептать она будущим младенцам. – Мы сразу позвоним папе, бабушке, другой бабушке с дедом… И все будут нас поздравлять. Потом мы поедем домой и будем жить все вместе, одной семьёй, дружной, хорошей…

Чем больше Соня разговаривала со своим животом, тем больше ей в самом деле начинало казаться, что дети слышат её и даже по-своему помогают: дают отдых ночью, позволяют переделать домашние дела, не чувствуя тянущую боль в спине.

Показаний к кесареву сечению не было: крепкий от природы Сонин организм справлялся с беременностью лучше среднего, каждый из младенцев лежал в собственной оболочке. Но врачи, как часто бывает, решили перестраховаться и всё-таки записали первородящую на операцию. Когда собирали вещи в больницу, Денис волновался куда больше жены, а потом звонил ей утром и вечером, пытаясь узнать в деталях, насколько всё хорошо, нужны ли ещё бинты, посуда, еда. Соня же была так спокойна, что однажды получила упрёк в равнодушии к будущим детям. Эти слова будто ударили её наотмашь: в глубине души она понимала, что и вправду ещё ничего не чувствует к живущим внутри неё сыну и дочери. Она поспешила изобразить тревогу и обеспокоенность, чтобы остаться в глазах Дениса примерной матерью. Пусть его опека иной раз была навязчивой, нравоучения – нудными, Соне всё-таки слишком хотелось ощущать, что он заботится о ней, одобряет её, ценит её – уже долго, и ни разу не закатив скандала, не обвиняя в своей неудавшейся жизни, как отец, да, может быть, и мама.

До родов Соня пролежала в больнице пять дней, перечитав за это время вначале «Джейн Эйр» Шарлотты Бронте, потом, за два дня до операции – «Принца Каспиана» из «Хроник Нарнии» Клайва Льюиса. Прочитать всю нарнийскую сагу ей советовала ещё школьная «англичанка», но Соня тогда остановилась только на первой истории про льва, колдунью и волшебный шкаф. Теперь, узнав, что братья и сёстры Пэвенси вскоре вернулись в волшебный мир снова, Соня не могла уснуть, размышляя о том, почему Люси увидела Аслана сразу, а другие не только оставались слепы, но даже не верили ей. Эта мысль не отпускала её даже перед самыми родами, и уже на каталке перед входом в операционную Соня думала, что когда-нибудь прочитает эту книгу своим детям. Хотя этих детей вот-вот должны были извлечь из неё руки хирургов, она продолжала думать о них как о чём-то родном, но ещё далёком. Никакого волнения перед операцией у неё не было – полная безмятежность и уверенность в том, что дальше жизнь станет счастливее.

– Молодец мамочка, настроилась на позитив, – похвалила её врач.

Анестезиолог, назначивший Соне эпидуральную анестезию, был совсем молодой и очевидно боялся ошибиться с дозой. К тому же из разговора медперсонала Соня поняла, что в больницу с часа на час ожидается какая-то проверка, и все переживают, не обнаружат ли каких-нибудь нарушений, не найдут ли, за что оштрафовать. Страхи молодого анестезиолога показались ей до того смешными, что она решила успокоить парня, потрепав его по руке:

– Всё будет хорошо. Не волнуйтесь.

***

Соня была в полном сознании, чувствовала, когда ей разрезали живот, всё слышала и понимала и словно бы даже наблюдала за собой со стороны. Казалось, будто бы стало две Сони – одна, до пояса онемевшая, лежала на операционном столе, а другая, ловкая и быстрая, успевала отмечать все мелочи, происходящие вокруг.

Ликованию молодой матери не было предела, когда ей показали вначале мальчика, потом девочку – оба они были красные, ревущие, воинственно махали ручонками.