Жизнь Леонардо, мальчишки из Винчи, разностороннего гения, скитальца

Однако два с половиной года спустя на первом форзаце своих «Воспоминаний» Франческо добавляет еще одну заметку: «Сер Пьеро д’Антонио ди сер Пьеро составил документ об освобождении Катерины, кормилицы Марии, для монны Джиневры д’Антонио Реддити, хозяйки означенной Катерины и супруги Донато ди Филиппо ди Сальвестро ди Нато, в день 2 ноября 1452 года, с учетом того, что в бумагах по ошибке проставлен день 2 декабря 1452 года, по каковой причине и засвидетельствовал документ у меня, Франческо Маттео Кастеллани, сего дня, 5 ноября 1452 года».

Таким образом, Катерина была освобождена из рабства, и именно сер Пьеро да Винчи по просьбе ее хозяйки, монны Джиневры д’Антонио Реддити, жены Донато ди Филиппо ди Сальвестро Нати, составляет акт об освобождении. Франческо прекрасно знает сера Пьеро и в дальнейшем не раз поручит ему документы особой важности[27].

Акт освобождения Катерины ныне существует лишь в виде имбревиатуры[28], сохранившейся в первом, старейшем нотариальном протоколе Пьеро[29]. Он составлен в доме мужа Джиневры, Донато, на виа ди Сант-Эджидио, или, как ее тогда называли, Санто-Джильо, за церковью Сан-Микеле-Висдомини и соборными мастерскими, в тени гигантского купола Санта-Мария-дель-Фьоре. Редко в документах молодого, но уже очень дотошного нотариуса встретишь столько ошибок, столько недочетов. Рука его дрожит, разум в смятении. Дата в самом начале – и та неверна, как будто Пьеро не смог зафиксировать в календаре день, наверняка ставший для него невероятно волнующим: сначала он пишет «die XXX octobris»[30], потом зачеркивает и исправляет на «die prima novembris»[31], однако Кастеллани записывает, что все случилось 2 ноября, хотя в прочитанных им бумагах указано «в день 2 декабря». Для нотариуса – ошибка непростительная, а для Кастеллани – еще проблематичная, поскольку ему придется выплатить лишних полтора флорина за дополнительный месяц аренды кормилицы.

Предмет этого документа – имущество Джиневры: Катерина, дочь Якова, ее рабыня и служанка черкесского происхождения («Caterina filia Iacobi eius schlava seu serva de partibus Circassie»). Вот оно, имя отца, которое Кастеллани забыл записать. Такое указание в публичном акте означает его важность, особенно для Катерины, рабыни по своему положению. Джиневра утверждает, что приобрела ее на собственные наличные средства («de suis proprios pecuniis et denariis») еще до того, как вышла замуж за мессера Донато, и что теперь хочет освободить, вознаградив за многолетнюю верную службу. Далее сер Пьеро приводит волшебную формулу «liberavit et absolvit ab eius servitute»[32], и в тот момент, когда Катерина, перестав быть имуществом, снова обретает личность, дрожащей от нахлынувших чувств рукой удостоверяет ее физическое присутствие и принятие условий: «presentem et acceptantem». Однако Джиневра, передумав, приказывает ему вычеркнуть подобную формулу и добавить отвратительное, хотя, к сожалению, вполне обычное для тех лет условие, согласно которому освобождение вступит в силу только после ее смерти.

Так утверждает имбревиатура, но мы совершенно точно знаем, что закончилось все иначе. Монна Джиневра отличалась крепким здоровьем и умерла в глубокой старости, надолго пережив своего супруга Донато, скончавшегося в 1466 году, и даже успев вскоре после этого выйти замуж за другого старика, влиятельного адвоката флорентийской Бадии Томмазо ди Якопо Сальветти, причем в кадастровой декларации за 1458 год в ее собственности будет числиться еще одна рабыня, на сей раз пятнадцатилетняя[33].

Таким образом, согласно записям Кастеллани, 2 ноября 1452 года Катерина, дочь Якова, получает освобождение незамедлительно и покидает как дом самого рыцаря, так и дом Джиневры. На тележке она увозит с собой кое-что из обстановки, подаренной хозяйкой, которую сер Пьеро скрупулезно перечисляет в дополнении к документу: кровать, сундук с двумя замками, тоненький матрас, пару простыней, одеяло и кое-что из своего немудреного скарба («unum lectum, unam lectieram, capsam cum duobus serramis, et unam cultricem et unum par linteaminum et unum copertorium, prout ad presens dicta Caterina habet, et plura alia super lectilia, prout videbitur dicte domine Ginevre»[34]).

Но главный дар – свобода, и зна́ком этой свободы стоит считать также и имя ребенка, Леонардо, скорее всего неслучайно выбранное матерью еще до его рождения. Да и великий праздник святого Леонарда наступит всего через четыре дня: 6 ноября.

Катерина, дочь Якова, – черкешенка, то есть принадлежит к одному из самых свободолюбивых, гордых и диких народов на земле, чуждых истории и цивилизации. Этот народ, живущий в тесном контакте с дикой природой, не знает письменности, денег, торговли, законов, гражданских и политических институтов, за исключением неумолимого морального кодекса, передаваемого изустно из поколения в поколение; зато черкесы любят и знают поэзию, музыку и танец, почитают животных: лошадей, орлов, волков, медведей; обладают древнейшим и богатейшим наследием сказаний, басен, саг и мифов о полубожественных существах, именуемых нартами. Вернее говоря, это даже не народ с выраженной единой идентичностью или языком, а множество крупных и мелких племен, разбросанных по высокогорьям Кавказского хребта от Черного до Каспийского моря. Есть в них что-то напоминающее аборигенов Американского континента.

Рабыня-черкешенка в Италии эпохи Возрождения считалась дикаркой, не умеющей ни читать, ни писать и с трудом говорящей по-итальянски из-за неискоренимой привычки к горловым звукам архаичного родного языка, состоящего практически исключительно из согласных.

Во Флоренции молодые рабыни-черкешенки стоили немалых денег, поскольку отличались отменным здоровьем, статью, крепостью мышц и горячей кровью: идеальные репродуктивные машины, будто бы самой судьбой предназначенные для любовных игр, беременностей, рождения детей и вскармливания их грудью; усердные и безропотные в трудах; неразговорчивые, а то и вовсе молчуньи; наконец, по всеобщему мнению, наделенные ослепительной красотой. И кому какое дело, есть ли у них душа, внутренний мир, полный чувств, боли, надежд, мечтаний…

Возможно ли, чтобы одна из таких женщин стала матерью Леонардо?

В таком случае 2 ноября 1452 года ребенку уже исполнилось бы шесть с половиной месяцев, так что он неминуемо должен был лежать на коленях у Катерины, presentem et acceptantem, в старом доме на виа ди Санто-Джильо, завернутый в пеленки, как младенцы на фасаде Воспитательного дома. Однако, родившись 15 апреля, он по-прежнему оставался сыном рабыни. Но где была Катерина в июле 1451 года? Где занималась любовью с Пьеро? Тут сомнений нет: с мая 1450 года она находилась в доме Кастеллани, нянча Марию, дочь Франческо и Лены. А если она была кормилицей, то весной 1450 года должна была родить – быть может, еще одного сына Пьеро, немедленно отданного в тот самый Воспитательный дом?

Выходит, Леонардо – вовсе не первенец Катерины и уж точно не единственный внебрачный сын Пьеро. В 1516 году документы засвидетельствуют захоронение во флорентийской Бадии некоего Пьерфилиппо ди сер Пьеро да Винчи – возможно, как раз первенца Катерины, неизвестного истории старшего брата Леонардо?[35]

До обнаружения этих документов мы ничего не знали о Катерине и ее родном крае: далеком, сказочном мире, откуда ее вырвали девочкой или девушкой-подростком в ходе татарского набега или стычки с венецианцами. Обращенную в рабство, ее продавали и перепродавали; она переходила из рук в руки, словно вещь, мало-помалу обесцениваясь в процессе использования. И эту историю, по крайней мере в общих чертах, сегодня вполне можно реконструировать.

Ключевую роль в ней сыграл муж Джиневры, последней документально подтвержденной хозяйки Катерины. Донато ди Филиппо ди Сальвестро Нати – престарелый искатель приключений, сын флорентийского столяра, ставший в начале XV века гражданином Венеции, он почти всю свою жизнь провел в лагуне, занимаясь разнообразным и не всегда успешным предпринимательством: изготовлением роскошных шкатулок из слоновой кости в мастерской Бальдассаре дельи Убриаки, финансовыми спекуляциями в банках Риальто, но главное – золотобитными мастерскими, важнейшими производителями златотканого шелка, изменившего и моду, и экономику эпохи Возрождения.

Пьеро так обязан Донато и Джиневре, что уже после освобождения Катерины составляет для них, вероятно, бесплатно, огромное количество более или менее важных документов: доверенности, завещания, заверения сделок купли-продажи и, в первую очередь, поручения на возврат капитала, который Донато оставил в Венеции[36].

Как известно, основу златотканого и золотобитного производства составлял труд женщин, черкесских и татарских рабынь, привозимых через Константинополь из порта Тана (современный Азов в устье Дона), конечной северной точки Шелкового пути, самого дальнего форпоста европейской цивилизации на краю небытия.

Катерина родилась свободной в краю, не знающем времени, среди рощ и родников Кавказских гор. Насильно втянутая в поток истории, она пересекла Черное море, видела золотые купола Константинополя в последние мгновения их блеска, незадолго до турецкого завоевания, добралась до Венеции, а затем и до Флоренции вместе с шестидесятилетним Донато, который вернулся в родной город в начале 1440-х, чтобы наконец-то жениться на Джиневре. Мир Катерины оказался бесконечно шире мира Донато, Джиневры, да и практически любого из тех, кого она встречала за свою долгую жизнь.

Если она и впрямь мать Леонардо, напрашивается шокирующий вывод: гений Возрождения – вовсе не итальянец, вернее, итальянец лишь наполовину. Другой же половиной, возможно лучшей, он – сын рабыни, чужестранки, стоящей на самой нижней ступеньке социальной и гуманитарной лестницы, женщины, что сошла с приплывшего неизвестно откуда корабля, лишенной права голоса, достоинства, документов, не умеющей ни читать, ни писать и едва говорящей на нашем языке. Женщины, пережившей все насилие, все унижения, чтобы передать сыну свою самую страстную мечту. Мечту о свободе.

6

Полет коршуна

Винчи, 1453–1462 годы

В своих рукописях Леонардо почти не оставил воспоминаний о детстве и об отношениях со столь неординарной матерью, в значительной степени повлиявшей на формирование его характера и личности.

Лишь много лет спустя, примерно в 1505 году, на полях листа, посвященного полету птиц, он записал «раннее воспоминание», первое в своей жизни: «Пишу здесь пространно о коршуне как о предначертании судьбы, ведь самое раннее детское воспоминание мое – о том, как к моей колыбели слетел будто бы коршун и, сунув мне в рот свой хвост, многократно тем хвостом шлепал по губам»[37]. В тосканских холмах коршун встречается часто, это не слишком крупная хищная птица. Леонардо с восхищением наблюдает за его полетом, надеясь почерпнуть кое-какие детали для создания летательного аппарата. Благодаря мощным крыльям и, прежде всего, широкому хвосту коршуны имеют обыкновение кружить высоко в небе темным пятнышком, очерченным лучами полуденного солнца, чтобы затем камнем рухнуть вниз, застав свою маленькую жертву врасплох.

Перед нами больше чем просто воспоминание – это игра воображения, сон наяву, символическая реконструкция своего темного происхождения, любовной истории собственной жизни. Но кто в таком случае коршун? И что за хвост, проникнув в рот ребенка, принимается шлепать его по губам? Олицетворение любви – или насилия? Однозначного ответа быть не может, грезы и воспоминания здесь сливаются воедино: Катерина, в первые годы кормившая сына грудью, вынужденная разлука с ней и порожденная этим травма, незаживающая рана в душе того, кто никогда не сможет назвать эту женщину матерью или мамой, никогда не сможет признаться, к какой семье принадлежит на самом деле. Кроме того, в представлениях того времени, в бестиариях и сонниках коршун – фигура недобрая: это аллегория зависти, предзнаменование смерти родителей. А уж рождение под знаком коршуна явно не сулит великого будущего.

С кем Леонардо провел детство? Согласно флорентийскому праву, сын рабыни наследует положение отца, то есть рождается свободным, а отец обязан содержать его и дать соответствующее образование. Однако сер Пьеро пока не в состоянии этого сделать, ведь его карьера во Флоренции только начинается.

Весной 1453 года он поспешно женится, даже не истребовав приданого, на Альбьере, шестнадцатилетней дочери чулочника Джованни Амадори, человека богобоязненного, последователя блаженного Джованни Коломбини, основателя ордена иезуатов. По сути, Альбьере и из дома-то выходить не пришлось, поскольку молодожены, не имея собственного жилья, поначалу ютились в крохотной комнатушке в доме Амадори в Борго-де-Гречи, в глубине виа Нуова ди Сан-Ромео (ныне – виа деи Магалотти), но вскоре сняли домишко неподалеку, на улице, теперь носящей имя виа Боргоньона, а в те времена звавшейся виа де Вергоньози.

О том, чтобы взять к себе Леонардо, Пьеро даже не думает. Успешно избежав серьезных юридических последствий, грозящих виновному в совращении чужой рабыни, он должен позаботиться о себе и своей новой семье. Тем не менее ответственность свою Пьеро осознал и сделал все, что посчитал справедливым исходом: устроил переговоры между Джиневрой, Донато и Франческо, спас Катерину от рабства, добившись ее освобождения, потом перевез в Винчи и даже нашел бедолагу ей в мужья, да и самого Леонардо уберег от печальной участи в сиротском приюте. Теперь же мальчику, вверенному заботам бабушки с дедом и любовному попечению матери, предстояло оставаться в Винчи.

Катерина, что вполне естественно, по-прежнему кормит маленького Леонардо грудью, да и в дальнейшем останется его главной эмоциональной привязанностью. Так что нет никаких сомнений, которое из двух своих пристанищ, сумрачный дедов дом в Винчи или материнский в Кампо-Дзеппи, где двор всегда полон детей и животных на вольном выпасе, он предпочитает.

Но на каком языке мать поет ему колыбельные перед сном? Что рассказывает о своем происхождении, о сказочных местах, где родилась: может, старинные предания о легендарных героях-нартах и своем затерянном в горах народе, сказания о священных горах, подпирающих небо, о могучих силах природы, громах и молниях или бурлящих реках, о грозных речах богов, обращенных к людям? Как учит уважать и почитать нашу общую истинную мать, природу, и жизнь всех ее созданий? Как передает сыну собственное неутолимое стремление к свободе?

В другом доме, у деда Антонио, мальчик много общается с дядей Франческо: в 1452 году тому едва исполнилось шестнадцать, он «сидел в доме и ничего не делал». Франческо стал для Леонардо практически старшим братом, вечным товарищем по играм, и имя это, пускай в шутливой форме, нередко встречается среди его более поздних, уже юношеских записей[38].

Леонардо также часто навещает Пьеро ди Бартоломео Паньеку, приходского священника той самой церкви Санта-Кроче, где был крещен. В таинственном полумраке церкви происходит и первая встреча мальчика с искусством: деревянной статуей Марии Магдалины, созданной монахом-камальдолийцем Ромуальдо да Кандели в 1455 году по заказу монны Нанны ди сер Микеле Точчи да Винчи, ярким женским образом, впечатляющим наготой плоти, умерщвленной постом и покаянием, а ныне прикрытой лишь длинными волосами.

Кроме того, раннее становление мальчика подпитывается самыми разными литературными произведениями, в устной форме звучащими в ходе уличных инсценировок, с церковной паперти или дома, долгими зимними вечерами у очага: рыцарскими балладами, житиями святых, площадными остротами, анекдотами, пословицами и, прежде всего, сказками и баснями о мире природы, о животных и людях, этих вечных отражениях друг друга, чередой повторяющихся событий и премудростей с ясной и четкой моралью.

Дед Антонио знакомит Леонардо и с еще одним понятием, совершенно чуждым миру матери: письменностью. Купец, потомок нотариусов, он прекрасно знает, насколько важно все записывать, и лично обучает мальчика азам: ведь того, что не запишешь, и не существует. Оказывается, бумага служит не только для того, чтобы, скомкав, играть с ней, как с мячиком, или бросать в очаг и смотреть, как она горит. Впервые в жизни перед Леонардо предстает нечто, называемое «книгой», – предмет, состоящий из согнутых пополам листов бумаги, вложенных друг в друга и сшитых или «связанных» между собой. Возможно, первой «книгой», которую старик показал внуку, чтобы научить его ценить искусство письма, чтобы усадить читать вслух и выводить, буква за буквой, собственное имя, Лионардо, как раз и был тот самый нотариальный протокол сера Пьеро ди сер Гвидо, где Антонио записал несколько строк на память о его рождении.

Именно с этого документа и других дедовых бумаг (какого-нибудь давнишнего, еще испанских времен, делового письма, реестра счетов или, скажем, портулана – морской навигационной карты, а то и свитка на арабском или иврите), а может, даже настоящей книги для чтения, путаного и разнородного сборника стихов, рассказов и молитв, переписанного самим Антонио типичным почерком его социального класса, меркантеской[39]; с бумаг и книг священника, крестившего мальчика, а в 1448 году получившего наказ пистойской курии: «Поручить приходскому отцу Пьеро Паньеке переплетать книги»[40]; с приходских книг с записями о крещении маленький Леонардо открывает для себя волшебство чтения и письма, голоса и слова, которые, воплощаясь в каплях темных чернил, наносимых пером на бумагу, становятся знаком и буквой. Именно в этот момент он начинает сознавать силу и важность пера и бумаги, социальную и культурную дистанцию, разделяющую тех, кто этой властью обладает (его дед, отец, священник), и тех, кому она недоступна (его мать Катерина). Именно в этот момент пытается писать сам: поначалу следует за дедом, подражая почерку и приемам Антонио, но вскоре изобретает собственный способ (то есть, будучи левшой, мысленно переворачивает изображение, записывая буквы справа налево).

Вот же странная манера: писать задом наперед, будто на иврите или арабском! Чтобы прочесть этот почерк, без зеркала не обойтись. Кое-кто уже поглядывает подозрительно: не зря ведь говорят, что левая – рука самого дьявола.

Ничего подобного. Для левши, к тому же не скорректированного самоучки, такой способ видится вполне естественным. Личной, неповторимой формой самовыражения, которой суждено сопровождать Леонардо на протяжении всей его жизни.

Впрочем, задолго до того, как начать писать, мальчик осознает, что у него есть выразительный инструмент, куда более непосредственный и эффективный, нежели устное или письменное слово.

Привыкнув часто оставаться в одиночестве и развлекать себя самостоятельно, будь то в городском доме, в огороде или в Кампо-Дзеппи, куда он убегает повидать Катерину, Леонардо развивает в себе необычайную наблюдательность, из которой, в сочетании с богатым воображением, проистекает и способность к творчеству. Вероятно, он рисует всем, что попадет под руку, углем, обломком ракушечника или мелом, и везде, где только получится: не на драгоценной бумаге, конечно, чтобы не сердить деда, а на доске, гладком камне, оштукатуренной стене, мокрое пятно на которой напоминает контур фантастических гор или далеких облаков.

Воображение и страсть к рисованию он перенимает у матери, ведь именно это искусство помогало ей, говорящей мало и не слишком хорошо, находить общий язык с окружающими. Еще в детстве Катерина научилась воспроизводить на ткани облик растений и животных, вручную обрабатывать кожу, как это делают все народы Кавказских гор; а уже в Венеции, будучи юной рабыней, создавала в златоткацкой мастерской поразительные парчовые орнаменты.

Рисование – вот способ, придуманный Леонардо, чтобы восстановить связь с реальностью и окружающим миром: овладеть обликом каждого предмета, каждого живого существа – или, по крайней мере, обрести иллюзию овладения ими, их жизнью и душой. А истинным его учителем, наряду с матерью, стала природа; и даже больше, чем учителем, – верным спутником во всех забавах и приключениях. С ней наедине Леонардо проводит раннее детство, кипучее, полное мечтаний и обещаний, предсказаний и ожиданий. А тучи на горизонте уже обещают неистовые душевные бури, вроде тех, что ребенок наблюдает с холма, спускаясь к долине Арно, могучие явления природы, одновременно пугающие и завораживающие: ураганы, наводнения, громы и молнии.

7

Тень Пьеро

Флоренция, 1462 год

Катерина, дед Антонио и бабушка Лючия, дядя Франческо, позже – младшие сестренки и братишка в Кампо-Дзеппи, тот же Аккаттабрига, ворчливый, но добрый… Все детство Леонардо в Винчи отсутствует лишь его отец. У сера Пьеро хватает других забот. Теперь, когда он обрел некоторую известность и положение, его основное место работы – флорентийская Бадия.

Бадия, бенедиктинский монастырь Санта-Мария, была недавно перестроена великим португальским аббатом-гуманистом Гомешем Эанешем, «блаженным Гомецио», при котором снова расцвела библиотека, а юридическое управление было поручено адвокату и правоведу Томмазо ди Якопо Сальветти, жившему неподалеку, на виа Гибеллина.

Стратегически Бадия расположена выгоднее некуда: прямо напротив Палаццо дель подеста, нынешнего Барджелло, совсем недалеко от центра политической власти – Палаццо делла Синьория, цеха нотариусов на виа дель Проконсоло и канцелярских лавок, предоставляющих этим самым нотариусам, писцам и советникам все необходимые для работы материалы: бумагу, пергамент, чернила и чернильницы, перья и пеналы.

Поначалу борьба за будущее стоила Пьеро немалых жертв. Он был вынужден надолго уехать в Пизу, а после работал на далеко не всегда респектабельных клиентов: старых ростовщиков и спекулянтов, вроде Ванни и Донато, вдов и банкротов, споривших о каждой мелочи. В отличие от многих коллег, воротивших от подобной публики нос, он не гнушался составлять документы для еврейских купцов и банкиров и со временем стал доверенным нотариусом всей еврейской общины во Флоренции, Эмполи и их окрестностях. А между тем мало-помалу вошел и в круг богатейших купеческих семей, вовлеченных в дела Синьории.

Начиная с 1453 года сер Пьеро регулярно составляет договоры для Ланы, цеха шерстяников, и Торгового суда. В Палаццо делла Синьория он теперь как дома, хотя нотариусом этого всемогущего совета будет назначен только один раз и всего на два месяца, в марте-апреле 1485 года.

Особняком среди его клиентов стоят многочисленные женские и мужские монастыри. Впечатляет даже сам их перечень, особенно если учесть, что в то время религиозные учреждения были основными заказчиками в мастерских художников – момент, который станет решающим для внебрачного сына нотариуса и его будущего. Разумеется, первыми в этом перечне идут бенедиктинцы: монахи флорентийской Бадии, монахини из Санта-Бриджида-аль-Парадизо и Сант-Аполлонии; следом – картезианцы Чертозы Сан-Лоренцо на горе Акуто; регулярные каноники святого Августина из Сан-Донато в Скопето; валломброзиане из Пассиньяно и Сан-Сальви с валломброзианками из Сан-Джованни-Евангелиста, что за воротами Порта-Фаэнца; оливетанцы из Сан-Миниато-аль-Монте и Сан-Бартоломео, иначе Монтеоливето; иезуаты из Сан-Джусто; камальдолийцы из Сан-Сальваторе-ин-Камальдоли; сервиты из Аннунциаты; доминиканки-обсервантки из Сан-Пьетро-Мартире у ворот Сан-Пьер-Гаттолино, нынешних Порта-Романа; клариссинки из Санта-Мария-а-Монте… И на этом список, естественно, не заканчивается.

В 1462 году, после смерти деда Антонио, приходит черед Пьеро взять на себя бразды правления семьей. Именно тогда он и принимает важнейшее решение: перевозит в город свою мать Лючию, брата Франческо и сына Леонардо.

Для брата Пьеро тотчас же находит жену и работу, все в том же доме Амадори: Франческо женится на младшей сестре Альбьеры, Алессандре, и берется за то же чулочное ремесло, что и его тесть. Места в доме Амадори в Борго-де-Гречи или домике поменьше и потемнее, на виа де Вергоньози, не хватает, и Пьеро с Альбьерой, взяв с собой бабушку Лючию, Франческо, Алессандру и Леонардо, снимают новое жилье – в палаццо на пьяцца ди Парте Гуэльфа, напротив небольшой церкви Сан-Бьяджо, иначе Санта-Мария-сопра-Порта, где располагается правление цеха менял. Однако последующие годы оказываются печальными и тяжелыми.

Бедняжка Альбьера, потерявшая в 1463 году первую дочь, Антонию, попыталась снова подарить Пьеро наследника, но умерла родами и 15 июня 1464 года была похоронена тут же, в Сан-Бьяджо, рядом с малышкой Антонией.

Мы можем только догадываться, какими оказались первые впечатления десятилетнего Леонардо, приехавшего во Флоренцию вместе с бабушкой Лючией и дядей Франческо. В ясные дни с вершины Монт-Альбано ему уже приходилось видеть высящийся на фоне далеких гор купол собора Санта-Мария-дель-Фьоре, который флорентийцы по привычке звали Санта-Репаратой. Вспоминая рассказы деда, мальчик не раз воображал отцовский город, каковым была для него Флоренция. Город чужой, разлучивший Леонардо с родным краем, с Винчи, с природой. И прежде всего – с Катериной, которую ему и матерью-то называть не разрешалось.