Последний вздох как человек

– Я не боюсь, – сказала она, и голос её звучал ровно, почти мягко – как у матери, читающей приговор.

Гор склонил голову. Его глаза не выражали ни удивления, ни одобрения. Они просто были – как солнце в зените: слишком яркие, чтобы в них что-то увидеть.

– Тогда тебе не нужны цепи, – ответил он, без насмешки. Просто как факт.

Он не тронул её.

Даже не приблизился. Лишь взгляд – прямой, как клинок, – связал их. Не кожей. Не плотью. А чем-то другим. Глубже. Опаснее.

Он шагнул назад. Один шаг – и время содрогнулось.

Ветер, казавшийся сначала гневом пустыни, превратился в живое существо: с ревущим горлом, с пальцами из песка и света. Он рванулся вперёд, окутал их – Гора и Тияну – как саван, как кокон, как приговор.

Факелы угасли. Крик стражи захлебнулся. Завывание ветра слилось с воплями, с мольбами, с проклятиями.

Миг – и ничего.

Тронный зал опустел, как после сна.

Только песок на мраморе. Только колеблющиеся занавеси. Только пустое место, где ещё мгновение назад стояла дочь фараона.

Наследница исчезла.

***

Пыль в тронном зале ещё не осела.

Она висела в воздухе плотной взвесью, как дым после сожжения истины. Люди кашляли, охрана металась, слуги вытирали лица, не понимая – от песка ли, от ужаса, или от стыда, что не успели. Но он – фараон – уже орал.

– Жрецов! Всех! Немедленно! Пусть приносят знамения, жертвы, проклятья, хоть чёртовы тексты Птаха, но я хочу знать, что это было! – голос срывался на хрип, не от власти – от паники.

Он всё ещё держался за подлокотник трона, будто тот мог удержать реальность от распада. Маска сдвинулась, щель в золоте казалась трещиной в его лице.

А в углу, в тени колонны, стояла Сетемет. Молчаливая. Как статуя. Только глаза – янтарные, змеиные – мерцали в полумраке. В них не было страха. Не было и удивления. Что-то иное. Глубже. Старше.

Предчувствие?

Нет. Понимание.

***

В пустыне было тихо.

Не той тишиной, что зовёт к покою, – а тишиной после удара. После крика. После падения.

Небо нависало тусклым куполом, песок простирался до самого горизонта, словно сама земля отвернулась от дворца, от крови, от лжи. Ветер тянулся по барханам, поднимал пыль и уносил с собой не слова – смыслы. Забытую правду, шёпот мёртвых богов, звук распада старого мира.

Тияна стояла. Ровно. Выпрямлено. Лицом к нему.

К Гору.

Он был недвижим, как сама пустыня. Словно не стоял, а существовал – вне времени, вне меры. Его одежда почти не колыхалась, но волосы, белые, как соль на ранах, тихо двигались, будто слушали ветер.

Она сжимала ладони. Но голос молчал. Ещё не время. Сначала – взгляд. Сначала – осознание.

Они смотрели друг на друга, как смотрят два чужих мира. Без вопросов. Без признаний. Только пульс, который теперь бился в её висках, говорил: это не сон. Это начало.

– Думаешь, можешь просто ворваться, размахивая светом и пылью, и силой все изменить? – бросила Тияна, устало, с презрительной усмешкой. – Типичный бог. Громко, эффектно, без толики смысла.

Гор не ответил сразу. Он будто вслушивался – не в её слова, а в то, что за ними. Сквозь ветер, сквозь песок, сквозь гордыню, до истины.

– Я не сила, – наконец произнёс он, спокойно, как судья, выносящий приговор. – Я – весы. Я пришёл не рушить. А взвесить. И ты, дочь лжи, стоишь перед правдой.

– Весы, – передразнила она, хмыкнув. – Тогда скажи, где на этих весах твоя скромность? Или ты выкинул её вместе с человечностью?

Он прищурился. Не от злости – от скуки. Или от жалости.

– Скромность – роскошь смертных. Я вышел за её пределы, когда ваш род ещё молился жукам и теням.

– А теперь молится тебе? – она подняла бровь. – Как удобно. Сам себя назначил судьёй, сам – богом, сам – исполнителем. Не божество, а целый суд присяжных в одной башне из песка.

– Я – тот, чьим именем твой отец кроил мир под себя, – отрезал Гор, и голос его стал тверже. – Тот, кого превратили в эмблему на печати. Того, кого забыли, но чьей тенью прикрываются, когда нужно скрыть страх.

Она шагнула ближе. Лицо – открытое, дерзкое.

– А теперь ты решил мстить через меня? Я для тебя что – знамя для марша? Или щит, пока не найдётся настоящий враг?

– Ты – трещина в фасаде, – тихо ответил он. – Уязвимость во лжи. Отвергнутая, но не сломанная. Потому – ценная.

– Какая честь, – усмехнулась Тияна, – быть трещиной. Зато не маской, как ты.

Он наклонил голову, чуть – как в знак уважения, или сожаления.

– Ты не он, – сказал он.

– Конечно, не он, – отрезала она. – Я не прячусь за титулы.

Пауза.

– Докажи, – просто сказал Гор.

Песок под ногами скрипел, как старое предсмертное пророчество. Шаг за шагом они углублялись в безмолвие, где даже ветер казался уставшим говорить. Днём здесь пекло небо, ночью – звёзды, но сейчас была та зыбкая граница между: жар ещё не отступил, тьма ещё не пришла. Только тени – длинные, как сомнения.

Гор шёл впереди, будто пустыня расступалась под его сандалиями, не смеясь осыпать его пылью. Высокая фигура в тёмно-золотом – воплощение упрямой решимости. Ни одного взгляда назад. Ни одного слова.

Тияна – чуть позади, упрямо ровняя шаг, несмотря на боль в ногах и жгучее раздражение в груди. Она не просила идти. Она не соглашалась. Но она и не сопротивлялась – ещё одно упрямство, её личное. Пускай. Пусть ведёт. Пока.

– Ты хотя бы знаешь, куда тащишь меня? – наконец произнесла она, не пытаясь скрыть язвительность.

Гор не остановился. Только бросил через плечо:

– Туда, где пыль не врёт. В отличие от людей.

– Очаровательно, – фыркнула она. – Значит, весь мой род, по твоей логике, – ложь, а песчинки – носители истины?

Он слегка повернул голову. Достаточно, чтобы она увидела золотой отблеск в глазах.

– Истина – это то, что остаётся, когда исчезают дворцы, титулы и ритуалы.

– Ага. И ты, конечно, её главный пророк. Или жнец?

– Весы, – ответил он. – Не пророк. Не бог. Но если чаша перевешивает, я кладу на другую – то, что нужно.

Она усмехнулась, горько.

– Надеешься уравновесить мир мной?

– Нет. Я надеюсь, что ты не окажешься пустой гирей.

Тишина снова заполнила пустыню, но теперь она не была молчаливой. Она была натянутой, как тетива между ними.

Они шли. Туда, где начиналась правда. Или конец. Одно другому, возможно, и не противоречило.

Глава 5. Суд пустыни

Песок здесь был белее костей, выбеленных временем и солнцем. Он не просто хрустел – он трещал под ногами, словно рассохшиеся свитки древних пророчеств, которые никто не читал, но каждый боялся забыть. Пыль поднималась в воздух и оседала на коже, в глаза забивалась соль и молчание, тяжёлое и липкое, как дыхание давно забытых богов.

Гор шёл впереди, будто его шагам не нужно было направление – будто сама пустыня знала, куда он идёт, и отступала перед ним. Его силуэт – высокий, ровный, будто вырезанный из солнечного камня, – не качался и не спотыкался ни разу, несмотря на зыбкость под ногами. Белые волосы – немыслимо чистые среди этой бури – не трепал ветер: казалось, пустыня уважала его слишком, чтобы прикасаться без разрешения.

А Тияна… Она шла следом, ни на шаг не отставая, но и не приближаясь. Ни слова. Ни вопроса. Только взгляды, которые время от времени бросала ему в спину – острые, колючие, как песчинки, летящие в лицо. Не знала, кем она теперь была. Пленница? Вряд ли – оков не было. Свидетель? Возможно. Но свидетель чего? Суда? Мести? Перерождения?

С каждым шагом её раздражение росло. Не от жары – от молчания. От этой походки, уверенной, будто он имел право. От этого сияющего профиля, будто выточенного для того, чтобы им восхищались, но не противоречили. От осознания, что он ничего не объяснил. И при этом вёл её за собой, как будто она – принадлежит ему.

Ей хотелось окликнуть его. Бросить ему что-нибудь едкое. Вырвать хоть слово. Хоть взгляд. Но он шёл, как молчаливое пророчество. Как приговор, который уже написан, но ещё не оглашён.

А она – не привыкла быть тем, о ком молчат.

Когда солнце встало в самый зенит, как обнажённый клинок над головой, Гор резко остановился. Его шаги, точные и ритмичные, замерли, будто сама пустыня потеряла право колыхаться под ним. В этот момент всё стихло. Даже ветер – вечный спутник песков – прижал крылья и утих, словно тоже ждал.

Он не обернулся. Просто выдохнул коротко, как приговор:

– Здесь.

Голос был спокоен. Но не пуст. В нём звенело напряжение – будто слова были вложены в бронзу. Холодную. Невозвратную.

– Здесь решается твоя судьба.

Он говорил не громко, но в пустоте каждое слово звучало, как удар в камень. Тияна остановилась на несколько шагов позади, нахмурившись. Под ногами песок был белым, почти сияющим, и казался хрупким, как стекло. Вокруг не было ничего: ни холма, ни тени, ни даже птиц в небе. Только они. Только эта тишина – и небо, распятое на солнце.

Она ощутила, как пересохло горло. Но не от страха – от раздражения. Оттого, как он говорил. Как будто всё давно решено. Как будто её выбор – уже часть какого-то великого плана. А она – не человек, не дочь фараона, не наследница знаний и крови, а всего лишь… элемент в его схеме.

Но она не собиралась молчать. Не здесь. Не теперь.

Тияна прищурилась, заслоняя глаза от беспощадного света. Жар не спадал – казалось, он лился не с неба, а исходил от самой земли, испаряющей терпение. Ни одного дерева, ни одного силуэта на горизонте. Только раскалённый воздух, дрожащий, как мираж, и бесконечное, безжалостное «ничего».

Она медленно провела рукой по шее, стряхивая прилипшие волосы, и сделала шаг вперёд. Небрежно. С вызовом. Она не собиралась играть в чужие церемонии.

– Решается? – переспросила она, проглатывая жгучую сухость во рту. Голос сорвался чуть тише, чем хотелось, но она не позволила ему дрогнуть. – Что ты хочешь, Бог?

Слово было нарочно подчеркнуто. С иронией. Почти с отвращением. Она знала, как подобные титулы звучат из уст смертных – с рабским благоговением. Но её губы произнесли его иначе. Глухо. Ядовито.

Гор повернул голову, и в его взгляде на миг мелькнула не вспышка гнева, а что-то тоньше – словно усталость от тысяч одинаковых обращений, словно брезгливость, что даже она повторяет старую ложь.

– Не называй меня так, – отрезал он. Без эмоций. Но с той интонацией, с которой указывают границы: не переходи.

Он посмотрел на неё сверху вниз – буквально и иронично. И добавил уже тише, как будто это не угроза, а математическая констатация:

– Если хочешь свободы – заслужи её.

Тияна вскинула подбородок. Брови чуть изогнулись. В глазах – не испуг, а почти смех. Полу смешок на губах застыл раньше, чем стал улыбкой.

Он говорит о свободе?

Здесь?

Когда её вырвали из зала совета, утащили в пустыню, окружили жаром, без воды и объяснений?

Ещё и требуют «заслужить»?

Над ней что, суд? Или цирк?

Она уже готовилась ответить. И ответ будет не мягким.

Она вскинула голову резко, почти вызывающе, будто этот жаркий воздух стал легче, когда в ней вспыхнула злость. Солнце отсекло половину её лица тенью, и в этой тени зажглось презрение.

– Ты держишь меня силой, – проговорила она, сдерживая дрожь – не в теле, в голосе, – та, что приходит от несправедливости, – а говоришь о выборе.

Она шагнула ближе. На шаг – в его пространство.

– Что за фарс, Гор?

Слова были короткими, но острыми, как брошенные клинки. Она не кричала. Она стреляла.

Он молчал. Не отвёл взгляда. Только угол его губ дрогнул – почти невидимо. То ли от иронии, то ли от чего-то глубже. Песок вокруг них был мёртв, и всё же между ними что-то шевельнулось, как будто дыхание богов затаилось над этим разговором.

– Я не убил тебя, – сказал он наконец. Тихо. Без угрозы.

– Хотя имел право.

Он не повышал голос. Не подчеркивал свою силу. Но в этих двух фразах чувствовалось всё: власть, сдержанность, и усталость от необходимости напоминать. Не потому, что хотел напугать. А потому что она не слушала.

– Я дал шанс, – добавил он. Просто. Будто этого достаточно.

Тияна вскинула брови. В глазах – смесь ярости и омерзения.

– Шанс? – повторила она, почти шипя. – Быть твоей игрушкой? Или, хуже, стать флажком на твоей моральной победе?

Она склонила голову, будто что-то прикидывая. Потом выпрямилась и заговорила твёрже, чем прежде:

– Убей. Или отпусти. Хватит этих полубоговьих загадок.

Слова вылетали, как камни. Она не пыталась нравиться. Не хотела понимания. Только ясности.

Он долго смотрел на неё. Долго. Молча. Так смотрят на огонь, в котором угадывают будущее. Так смотрят на упрямое дитя, в котором видят и слабость, и силу, и возможность, которая либо разрушит, либо преобразит.

– Умереть… – наконец произнёс он, медленно, точно взвешивая каждую букву.

– Легко.

Он выдержал паузу.

– Жить – сложнее.

И это было не нравоучение. Не угроза. Не приговор.

Это была констатация. Как будто он уже жил слишком долго. И слишком многое видел.

Пески поднялись. Не вихрем – беззвучным приливом. Белым, как кость, как истёртая память, как беспристрастный взгляд времени. Пространство задрожало – не от ветра, а от того, что скрывалось под его гладью. Песчинки застывали в воздухе, будто каждая несла в себе имя, лицо, крик. Мир вокруг утратил форму. В нём не осталось границ.

И в этом белом – отголоски. Образы. Истории. Миры.

Взрывами открывались видения, без пощады и поочередности:

– деревни, сожжённые по приказу трона;

– дети, умершие в тени храмов, где молились за «милость богов»;

– жрецы, пересчитывающие подношения, когда умирающие просили воды;

– её отец, сияющий в маске, что прятала пустоту.

В каждый миг, в каждом отблеске – жизнь, сломанная чьей-то жадностью, чьим-то страхом. По велению того, кого называли «воплощением Гора».

Она видела его. Видела, как самозваный бог вершил приговоры, прятался за священными символами, убивал словом, жестом, без усилия.

А потом – другое. То, что казалось невозможным.

Пески дрожали, будто рассекались временем. Перед её глазами возникло прошлое, где Египет ещё дышал правдой. Где не молились страху, а говорили с солнцем, как с равным. Где богов не использовали – их понимали.

А следом – будущее. Оно вспыхивало и гасло, как искра. В нём всё ещё были храмы, но в них учили. Всё ещё был народ, но с голосом. И была она. И был он.

Гор.

И не только как разрушитель.

Она видела себя – не в цепях, не во дворце, не на троне. В свободе. Но с выбором, от которого мороз под кожей.

И когда последние видения хлынули в неё, как поток кипящего света, Тияна не выдержала. Ноги подломились. Она упала – не униженно, а как падают те, кто слишком долго держался. Колени врезались в песок. Глаза остались открытыми. Плечи дрожали, а рот бессильно приоткрылся – нет слов, чтобы описать то, что только что прошло через неё.

И вдруг – голос.

Спокойный. Даже сухой.

Как будто он знал, как это будет. Как будто он сам когда-то стоял в этом песке.

– Эта жизнь, – произнёс Гор, стоя над ней, как тень от полуденного солнца.

– Во всех её проявлениях. От страха и отчаяния – до любви и созерцания.

Он не смотрел на неё с жалостью. Не подал руки. Не говорил «встань».

Он просто стоял.

Потому что то, что она видела, теперь стало её частью.

И он ждал, примет ли она это – или сгорит.

– Это… правда? – голос Тияны дрогнул, но не сорвался. – Всё, что ты мне показал… Это не ладанные бредни в дымных сводах храма? Не трюки, чтобы сломить дух? Это… настоящее?

Она с трудом подняла голову. Глаза, в которых ещё недавно пылал гнев, теперь были затоплены чем-то другим. Осознанием.

Отчаяние въедалось в грудь. Оно не кричало, не вырывалось наружу. Оно было тихим. Опасным. Тем, которое приходит тогда, когда в тебе что-то умирает – а на смену приходит нечто большее.

– Да, – ответил Гор. Без пафоса. Почти буднично.

– Мир, что ты знала, ограничивался мрамором, челобитными и отрывками из лжи, нашептанной тебе с детства. Но реальность шире. Бесконечно. Она режет кожу и глаза, если к ней не готов. Как сейчас.

Он смотрел на неё сверху вниз – не как палач. Как хирург.

– Не считай меня слепым ребёнком, – прошипела Тияна, глотая остатки слабости. – Я верила не потому, что была глупа. А потому что в этом мире у меня не было выбора.

Она поднялась медленно. Песок стекал по запястьям, по щекам. Внутри всё ныло – но позвоночник выпрямлялся, как древний стержень.

– Я знала. – Она уже не шептала. – Знала, что отец не бог. Что жрецы не несут свет, а только счёт подношений. Что их храмы – не дома богов, а склады страха. И что вся эта империя – груда золота, стоящая на чужих костях. Я это видела. Слышала. Чувствовала. Но до этого дня… не решалась признать.

Пауза. Дыхание.

– Я – не часть этой машины. Не винтик, не тень. Я – сбой в системе. Трещина в фундаменте. Кирпич, забытый архитектором, который однажды запустит обвал. И когда это случится – на обломках я построю не трон, а возможность.

Для них. Для людей.

Она сделала шаг вперёд. Прямо к нему.

– Я не хочу быть коронованной куклой. Я хочу быть выбором.

Гор медленно вскинул бровь. На губах – усмешка, тонкая, как лезвие. Ни снисхождения, ни похвалы – только интерес. Тот, который испытывает наблюдатель, когда у подопытного появляется зубы.

– Как интересно, – протянул он. – Неужели ты способна прозреть?

– Способна. – Тияна встретила его взгляд, не отводя ни на миг. – Покажи мне. Не сказки. Не иллюзии. Жизнь. Всю. Грязь, кровь, надежду, провал. Всё, что ты знаешь. И тогда я решу, кто я. И что должна сделать.

Некоторое время он молчал. Как будто вслушивался – не в слова, а в то, что стояло за ними.

– Запомни эти слова, – наконец произнёс Гор. Его голос звучал тише, но в нём появилась твёрдость. Каменная.

– Сейчас ты прошла одно из испытаний. Первое. Но окончательный вердикт будет впереди. Не я – ты его произнесёшь.

Он отвернулся. Солнце уже начинало клониться к горизонту. Песок у их ног медленно успокаивался, будто подстраивался под новые правила.

И только теперь, в этом молчании, между ними появилось то, чего не было раньше.

Признание. Не доверие. Но возможность.

Они сидели у костра.

Огонь потрескивал негромко, как будто не хотел нарушать хрупкую тишину между ними. Искры поднимались вверх, исчезая в густом ночном небе, словно желания, которым не суждено сбыться. Пламя отбрасывало на лица красноватые отблески, и тени на мгновения оживали, шевелились, как призраки чужих жизней – тех, что были разрушены, забыты, принесены в жертву чему-то большему. Или меньшему.

Гор сидел неподвижно, с прямой спиной, как изваяние. Но не камень – плоть. И не бог – мужчина. Его глаза были опущены, и на лице застыла сосредоточенность, нечто похожее на… размышление. Не суд, не приговор, не взгляд, который сверлит. Он смотрел в огонь. Просто смотрел. Как будто там, в языках пламени, была некая правда, о которой он не говорил даже себе.

Тияна, закутавшись в плащ, сидела напротив. Сначала – настороженно, как зверёныш, готовый в любой момент взвиться на ноги. Но время шло, ночь становилась глубже, костёр – ярче. И с каждой минутой она замечала в нём… человека.

Он не командовал. Не говорил. Не жёг мир вокруг своим присутствием. Он просто был.

И в этом «просто» – крылось больше истины, чем в его громогласных речах.

Её пальцы дрожали от холода, но она не замечала. Вместо этого она вдруг поняла, что впервые за всё время с ним… она не чувствует страха. Ни подавляющего веса божественного взгляда, ни давящего пафоса, ни нависшей угрозы.

Он был здесь. Один. Как она.

И в его молчании было больше человечности, чем в голосах целого дворца.

– Ты думал, я сломаюсь? – нарушила Тияна тишину, не поднимая глаз. Вопрос звучал почти буднично, но под ним дрожала искра – та самая, что ещё недавно металась в её голосе, как пламя.

Гор медленно оторвал взгляд от огня. Он долго не отвечал, будто разглядывал в языках пламени силуэт её вопроса. Наконец, негромко – почти с ленивой честностью:

– Я думал, ты откажешься видеть. А это, поверь, куда проще, чем сломаться.

– Прожил тысячелетия, и ты уже читаешь по душам? – она слегка приподняла бровь. – Или у тебя есть небесная статистика по смертной упрямости?

Он усмехнулся. В уголках глаз промелькнула тень – не насмешки, скорее, воспоминания.

– За тысячелетия человек становится предсказуем. Вы живёте вспышками. Пылаете, выгораете. В тебе – ещё жар. Это редкость. Почти… любопытно.

Тияна взглянула на него внимательно. Его лицо – идеально симметричное, будто высеченное рукой безупречного зодчего – не выдавало возраста. Ни морщинки, ни тени усталости. Только эти глаза. Без времени.

– Ты выглядишь… не старше меня, – тихо сказала она. – Это даже раздражает.

– Раздражение – признак честности, – отозвался Гор. – Моя плоть не подчиняется времени. Такой я был, когда звёзды впервые назвали моё имя. Такой останусь, когда их свет померкнет.

Она фыркнула и натянула на плечи плащ.

– Очаровательно. А я, выходит, уже почти труп по твоим меркам. Должна радоваться, что ты вообще разговариваешь со мной, пока у меня ещё все зубы на месте.

Гор слегка наклонил голову, словно что-то в её словах задело струнку, давно не звучавшую.

– Смертные дорожат временем потому, что оно их обкрадывает. Боги… забыли вкус потерь. Иногда – это проклятие.

– Так вот вы какие. Безэмоциональные, но уставшие. Всемогущие, но скучающие. – Она прищурилась. – А говорят, у нас кризис смысла.

– Мы не вмешиваемся, потому что устали от бессмысленного. Ваши молитвы – фон, белый шум под дыхание мира. Но иногда… – он замолчал, бросил взгляд в сторону костра. – Иногда шум становится криком.

– Вот и выходит, что вы не такие уж и далекие. Тоже злитесь, когда вас перебивают. – Она чуть улыбнулась. – Даже боги срываются, если слишком громко.

Он не ответил. Просто смотрел на неё, как смотрят на песчинку, случайно оказавшуюся в ладони. Незначительную. Но почему-то остро ощутимую.

– Я всё ещё смертная, – напомнила она, отвернувшись. – И мне нужен сон. Разбуди меня, когда решишь, куда вести дальше.

Она не ждала ответа. Легла ближе к костру, подоткнула края плаща. Её дыхание стало ровным, почти детским в своей тишине.

Гор не двинулся. Сидел молча, как страж или тень, отлитая из ночи. Потом, с лёгким движением руки, поднял песок – он поднялся, не шумя, и обернулся стеной, заслонив их от ветра.

И, быть может, от чего-то большего.

Ночь в пустыне была такой, какой её редко описывают в хрониках и песнях – хищной, бескрайней, звенящей от холода. Тишина звенела, будто струна, натянутая между мирами. Воздух больше не пах жаром, только сухим песком и чем-то древним, нетленным.

Тияна спала, свернувшись на боку, укрытая плащом, как панцирем. Ветви её волос рассыпались по земле – чёрное на белом, как письмена на свитке, ещё не прочитанном до конца. Её дыхание было ровным, но даже во сне черты оставались настороженными – будто она не позволяла себе полностью раствориться в покое.

Гор сидел неподвижно. Его взгляд не был устремлён в огонь – он смотрел чуть в сторону, туда, где песок под светом звёзд казался почти серебряным. Он не думал. Он просто был – редкое состояние для того, кого века учили только судить, карать и наблюдать.

Но он чувствовал. Неожиданно ясно, почти физически. Не жар огня и не холод ветра. А присутствие. Тепло, не похожее на молитвы жрецов или страх виновных. Оно было… живым. Неподдельным. Таким, какого не было уже очень давно.

Она больше не была просто дочерью фараона. И не просто инструментом в его замысле.

Он больше не был только богом.

Их разговоры несли отголоски древней борьбы, но между ними не было больше клинка. Ни словесного, ни иного. Только песок. Только дыхание. Только ночь.

Между ними больше не было льда.

Глава 6. Под чужим солнцем

Жара была иная. Не та, что зовёт к отдыху в тени или щедро разливается по коже – ласковая, домашняя. Эта была другой. Она ползла под кожу, проникала в лёгкие, будто пыль, которой нельзя надышаться, и выжигала изнутри всё лишнее: сомнения, воспоминания, слабость. Не согревала – иссушала. До хруста в костях. До трещин в мыслях.

Пустыня вытягивалась бесконечной лентой, и даже небо над ней казалось не небом, а выжженным полотном, натянутым так плотно, что воздух больше не мог дышать свободно. Никаких облаков. Никаких теней. Только ослепительное, равнодушное солнце – без суда, без милости.