Последний вздох как человек

Alara Seth

Последний вздох как человек

Глава 1. Кровь солнца

Песок Тива дрожал от песнопений, и казалось – сама земля затаила дыхание. Звуки неслись над головами, били в каменные колонны, рикошетили от фасадов храмов, превращаясь в гул – как будто сам бог солнца слушал из-за горизонта. Сотни голосов – звонких, хриплых, детских, старческих – сливались в тяжёлый, торжественный хор. Он не звал – он утверждал. Божественное восхождение. Не вера – повеление.

По центральной аллее, выложенной плитами с именами прошлых владык, шёл фараон Ахептар. Шёл медленно, не как человек, но как знак. Его пурпурно-золотое одеяние мерцало, как пламя над песком. На лице – маска сокола, вытянутая, с черными стеклянными глазами, отражающими лишь небо. Руки – подняты в знак благословения, но под тканью скрывалась костлявая, почти прозрачная кожа.

Позади – вереница: жрецы в белых одеждах с золотыми краями, несущие курильницы и свитки; рабы с корзинами цветов, винограда, живых голубей; воины, замершие с копьями, в чёрных набедренниках и с выбритыми головами; даже дети – обнажённые, намазанные миррой, с ускх на шее. Каждый – не человек, а штрих к величию. Каждый нес дар. Каждый кланялся, даже если не понимал зачем.

В этом шествии не было радости. Только порядок. Только страх, из поколения в поколение выученный наизусть.

У входа в храм Ра стены были усыпаны цветами и кровью. Белые лепестки лотосов прилипали к пятнам жертвенной крови, подсохшей в щелях камня. Там, где ступали босые ноги жриц, ещё час назад резали горло быкам – священным, чистым, напуганным. Запах благовоний лишь маскировал смрад, но не скрывал его. Всё было тщательно выверено – красота поверх ужаса, золото поверх боли.

Сегодня – день божественного подтверждения. День, когда земное воплощение бога Гора, сын Ра, глаз Осириса, вновь восходит к трону, чтобы мир не рухнул. Так было написано на внешних колоннах храма. Так учили храмы, поколение за поколением, с детства вбивая в головы: трон – это не человек, трон – это бог. А тот, кто против, бросает вызов небесам.

Народ верил. Он всегда верит. Особенно когда за неверие карают.

Но не Тияна.

Она шла позади отца, откуда открывался весь вид на площадку перед храмом, и не опускала глаз. Цветы под её ногами были свежи, но она не смотрела на них. Кровь – тёмная, ещё влажная – стекала в канавки жертвенных углублений. И она знала, что даже если смыть её водой, запах останется. Как остаётся ложь – в трещинах мрамора, в словах, сказанных не сердцем, а приказом.

Нет, она не верила. Никогда не верила. Даже тогда, когда учителя вбивали в её руку линию рода – от солнца к телу, от тела к трону.

Закончив путь, она встала позади трона – чуть сбоку, на полшага позади, как того требовал ритуал – в тонком, почти прозрачном белом одеянии, расшитом мелкими золотыми бусинами. На солнце они поблёскивали, будто на ней был не наряд, а дождь из света. Волосы были заплетены в традиционную прядь царевен, украшенную лентами, что символизировали покорность. Символизировали – но не отражали суть.

Тияна молчала. Лицо – безупречно гладкое, сдержанное, чуждое всякого выражения. Она умела это с детства – держать лицо. В храме, во дворце, даже перед телами казнённых – с тем же выражением, которое сейчас смотрело сквозь тысячи лиц внизу.

Но руки выдавали. Тонкие пальцы сжимали ткань, шов, воздух – едва заметно, но с каждой новой строкой песнопения сильнее. Толпа гудела: "Сын солнца. Глаз Ра. Наследник Осириса." И каждый голос, сливавшийся в этот стройный, священный хор, будто остриём проходил по её вискам.

Ложь. Громкая, благословлённая ложь.

Она знала, кто он. Ахептар. Её отец. И кем бы он ни называл себя перед толпой, перед Ра, перед ветром – она помнила его настоящую суть. И от этого сердце билось так громко, что она на секунду испугалась, не слышно ли.

– Ты снова не кланялась, – прошипела Сетемет, приблизившись вплотную. От её дыхания веяло ладаном и тенью саркофага. Голос старой жрицы был низким и вкрадчивым, как шелест чешуи по камню. – Народ видит всё.

– И пусть, – отозвалась Тияна, не повернув головы. Губы её едва шевельнулись. – Я дочь фараона, не его тень.

Она не сдвинулась с места, будто в ней самой уже не осталось страха – только выученная сдержанность и стальное презрение. Сотни глаз внизу могли видеть только её силуэт – и, быть может, подумать, что она, как и все, преклоняется. Но Сетемет знала правду. И эта правда забавляла её.

– Ты станешь больше, чем тенью, – прошептала жрица, усмехаясь так, будто ведала чужую судьбу. – Знаки приближаются. Старое умирает. Новое требует жертвы.

Её голос затих, но висел в воздухе, как зловещий шепот древнего заклинания.

Тияна повернула голову, едва заметно, – не полностью, а лишь настолько, чтобы краем глаза уловить выражение лица Сетемет. Хотела было задать вопрос, срывающий покой: что ты несёшь, старая змея? Какие знаки? Чья жертва? Но не успела.

Фараон Ахептар воздел руки к небу – резко, театрально, как привык. Ладони, украшенные золотыми наперстнями, вспыхнули в солнечном свете, и будто по команде хор оборвался. Наступила мёртвая тишина, натянутая, как струна. Даже ветер прекратил своё завывание между колоннами храма.

– Я, Гор во плоти, глазу Ра принадлежу! – прокатился над площадью его голос, гулкий, поставленный, раздутый эхо стен и слепой верой толпы. – Пусть будет так на века!

Толпа рухнула, как волна – единым, натренированным жестом, слаженным, как дыхание зверя. Колени царапали каменные плиты, лбы склонялись к пыльной земле. Воздух наполнился шорохом тканей, глухим гулом трепещущих голосов. Все – от жрецов до младенцев – припали ниц, как того требовал ритуал, как того ждал он – «Гор во плоти».

И только одна фигура не изменила вертикали.

Тияна.

Одна, недвижимая, как статуя, высеченная не из камня – из упрямства. Её белое одеяние, обсыпанное золотыми бусинами, ловило солнечные блики, будто нарочно выставляя её напоказ. Взгляд был прямой, спокойный. Спина – прямая, как копьё. Ни тени дрожи, ни намёка на раскаяние. Она не просто стояла. Она бросала вызов.

Глава 2. Бог среди людей

В вышине, где воздух был прозрачнее стекла и не ведал времени, он парил – вне движения, вне дыхания, вне самой сути жизни. Здесь не существовало горизонта. Лишь безмерная синева, слишком глубокая, чтобы быть небом, слишком тихая, чтобы быть живой. В этой тишине он стоял – не на облаках, а над ними, будто сама твердь небес стала подножием. Ни ветра, ни птиц, ни света, что меняется. Только он – и тень мира внизу.

Он не нуждался в крыльях. Не был создан, чтобы летать – чтобы смотреть. Смотреть, не моргая. Смотреть в суть. Его золотые глаза, налитые светом, не отражали – прожигали. Он смотрел вниз – туда, где пульсировала земля, названная Египтом.

Гор – не идол из камня, не высеченный лик на стене храма, не бронзовая статуэтка, облепленная благовониями и монетами. Он был не тем, кому поклоняются по инерции. Не символом, не маской, не догмой. Он был – живым. Настоящим. Иным.

В его облике не было ни торжественной неподвижности икон, ни блеска золотых ритуалов. Плоть – совершенная и нестареющая. Разум – ясный, как вода до первых звёзд. Воля – нерушимая, как само небо, что лежало у его ног. Его присутствие не нуждалось в утверждении. Оно просто было – необратимо.

Волосы – цвета небесного света, ни белые, ни серебряные, а скорее сияющие, как рассвет до восхода – плавно струились по плечам, колыхаясь будто от дыхания мира. Хотя здесь, над тишиной, не было ветра. Глаза – золото солнца, не яркое, а глубокое – не просто светились, а пылали изнутри, отражая не образы, а правду.

Он смотрел вниз – и в его взгляде горело не сострадание. Не гнев. Истина.

Египет.

Когда-то – земля ритмов и восходов. Плодородная долина, где имя бога было не формулой, а дыханием. Сейчас – осквернённая плоть, под слоем каменных плит и алебастровых масок прячущая гниение.

Слёзы впитаны в песок. Кровь – в известняк стен. Всё сверкает – и всё мертво. Храмы, отливающие золотом, пахнут ладаном и страхом. Жрецы твердят о вечности, об обмене дарами, – и тут же протягивают руки за медью. Их благословения – товар. Их слова – пустота. Их боги – мёртвые.

Народ молится. Не потому, что верит. Потому что боится. Потому что иначе – смерть, или изгнание. Или просто одиночество среди толпы, что опускается на колени перед тенью.

И в этом мраке ложь стала священной. Истина – затоптана, утоплена в благовоньях, забетонирована золотыми плитами, вырезана из памяти. Египет – сверкающий мавзолей веры.

Он видел фараона.

Тот восседал на троне, возвышаясь над жрецами и воинами, как истукан, которому позволили дышать. На лице – соколиная маска, выглаженная до сияния, с прорезями, за которыми таилась человеческая плоть. Под перьями золота – страх, под пурпурными накидками – плоть, давно забывшая, что такое честь.

Трон, украшенный символами солнца и иероглифами могущества, был построен на останках. Кости скрывались под мрамором, но Гор их видел. Слишком хорошо. Голоса тех, кто был принесён в жертву, не стихли – просто превратились в ступени для чужой власти.

– Я, Гор во плоти, глазу Ра принадлежу! – гремел фараон, воздевая руки к небу.

Толпа падала ниц. Жрецы кричали. Барабаны били.

А Гор смотрел – молча.

И в этом молчании было больше суда, чем во всех приговорах смертных.

– Моё воплощение? – тихо повторил он. Голос не дрожал, но в нём было что-то тяжёлое. Как пепел после сгоревшего храма.

Он посмотрел вниз. На этот город – сверкающий, расчерченный, облепленный храмами, как паразитами. На толпу, что в экстазе скандировала имя лжеца. На жрецов, размахивающих кадилами с таким же рвением, с каким они продавали прощение. На маску – точную копию его символа – надетую на лицо человека, что дрожал под весом собственной лжи.

– Значит, теперь вот так выглядит моё лицо? – медленно, почти вяло. – Позолота, карнавал, кровь на ладонях.

Он прошёлся взглядом по колоннам, по рельефам, где его изображали с распростёртыми крыльями, карающим и защищающим.

– Они сделали из меня витрину. Иконку. Назвали отцом мерзости. Надел имя, как маску. И заставили танцевать на их празднике.

Золотые глаза сузились.

– Я видел, как во имя меня убивали младенцев. Как сжигали деревни. Как молились не сердцем, а из страха. Тысячи лет. Я молчал. Терпел. Ждал, что поймут. Что проснутся.

Он сделал шаг – и небо под ним дрогнуло.

– Но проснулся я.

Пауза.

– Не ты мне принадлежишь. Не ты – плоть моя. Ты – грязная копия, написанная с чужого рассказа.

Голос стал тише, почти ласковый, но в этом было что-то ломающее.

– Мой образ ты взял, но смысл потерял. Я не о венцах. Я – о правде. А ты превратил правду в товар.

Он выдохнул, будто отпуская.

– Довольно.

Он знал, будет боль – не метафорическая, не возвышенная, а та, что разрывает ткани судеб и вонзается в плоть времени.

Он знал, что имя его – стерлось. Слишком много поколений прошло, в которых он стал сказкой, потом символом, потом товаром. Его имя не шепчут в страхе, не зовут в молитвах – им торгуют.

Но истина – не нуждается в том, чтобы её помнили.

Она – как гнев пустыни. Она возвращается. Молчаливая. Неумолимая.

Он сделал шаг вперёд – и облака под его ногами дрогнули, будто узнали хозяина. Их волокна, белые и хрупкие, разошлись, открывая горизонт, как тронный зал перед богом.

Сандалии коснулись воздуха – не падением, не полётом. Он шёл, как по плитам храма. Как по праву.

Он не вел за собой легионов. Не размахивал молнией.

Он нёс не кару.

Он нёс себя.

– Пора, – сказал он. Не к кому-то. Ко всему. К земле. К небу. К лжи, что слишком долго не встречала сопротивления.

И он спустился.

Глава 3. Падение небес

День начался с тишины – зловещей, чуждой Египту, будто сама земля затаила дыхание. Не шелестели пальмы у берегов священного Нила, не пели птицы в рощах, не доносились ни детский смех, ни лай упрямых псов, ни даже выкрики погонщиков, что обычно будили улочки с первыми лучами. Тишина тянулась над землёй, как натянутая струна – холодная, колючая, угрожающая. Воздух был тяжёлым, будто насквозь пропитан чем-то невидимым, и даже солнце – вечно всевидящее, торжествующее – взошло неохотно, сквозь мутную дымку, рассыпая не золото, а серо-жёлтые тени.

На западе, над горизонтом, небо будто потрескалось – свет мерцал рваными полосами, как трещины на древнем фресковом своде. Никто не знал почему, но жрецы отложили утренние песнопения. Даже храмы – неутомимые, гулкие, властные – молчали.

Нечто приближалось. Не караван. Не буря. Не враг.

Что-то иное.

Затем небосвод потемнел. Не привычным вечерним способом – не медленным выцветанием цвета, не угасанием жара. Нет. Это было внезапно, резко, как если бы сама ткань неба порвалась и выпустила наружу нечто древнее. Пронзительный гул пробежал по костям. А потом – она. Полоса. Огненная, сверкающая, хищно пронзающая небеса, как раскалённое лезвие, вспарывающее живот мира.

Над столицей застыло дыхание.

Люди падали ниц – не из благоговения, из ужаса. Кто-то закричал. Кто-то закрыл глаза и не открыл вновь. Старики – те, что пережили три династии и хоронили внуков – плакали навзрыд. Женщины жались к детям, мужчины молча опускали лица в пыль. Даже те, кто не верил в богов, знали: обычные дни не выглядят так.

Солнце исчезло. Его пожрал чёрный диск – ровный, без изъянов, как глаз, глядящий вглубь тебя. Холод пробежал по каменным плитам улиц, будто кто-то содрал с мира его тёплую шкуру.

В храме Ра началась паника.

Жрецы били в бронзовые гонги – резкие, отчаянные звуки отдавались мертвецким эхом в пустоте колоннад. Кто-то кричал молитвы, кто-то бросался на колени, кто-то истерично пытался окропить алтари вином, маслом, кровью – всем, что было под рукой. Но слова – привычные, отрепетированные, веками заученные – тонули. Гасли. Как пепел в воде.

И тогда появился свет.

Не солнечный. Не отражённый. Не знакомый.

Он был иной – резкий, плотный, как будто кто-то вскрыл небо и пролил сквозь щель сияние, которому не место на этой земле. Не золотой – слишком живой. Не белый – слишком глубокий. Он не согревал. Он судил.

Во дворце ахнул страж.

Он стоял у входа, как учили – выпрямившись, с копьём в руке и сталью в взгляде. Но даже он, прошедший войну с северными кланами, не смог выдавить ни звука, когда увидел, что идёт к нему. Тело его инстинктивно отступило на шаг. Второй страж – тот, что у колонны – выронил факел. Пламя погасло мгновенно, как будто испугалось.

Фигура вошла без звука.

Свет шёл за ней, как шлейф. Он не падал на пол – он пронизывал мрамор, пропитывал воздух. Стены зала будто сжались, колонны дрогнули под куполом. Всё внутри замерло, как перед ударом бича.

Он шагал прямо.

Песок с его сандалий осыпался на мозаичный пол. Белые волосы – длинные, как у старого жреца, но живые, будто ткань света, – спускались до плеч. Глаза… Нет, то были не глаза. Это было расплавленное золото, застывшее в момент гнева. Не человек смотрел на трон – явление.

На лбу – анх. Но не как украшение. Не как безделушка, продающаяся в лавках возле храмов. Он не сверкал – он пульсировал, как живая печать, выжженная воплоти. Символ не веры, не принадлежности, а власти. Такой, которая не нуждается в доказательствах. Такой, перед которой не спрашивают "почему".

Он не сказал ни слова. Ему не нужно было.

Фараон Ахептар вскочил, и золотые подвески на его мантии звякнули, будто в насмешку над его страхом. Он был высокий, стройный, как статуя юного Осириса, но сейчас вся эта мраморная грация дрожала – в запястьях, в голосе, в том, как он вцепился в подлокотники трона.

– Кто ты, смеющий входить без поклона? – выкрикнул он, но голос сорвался на середине, скатился вниз, потеряв металлик власти. Прозвучало не как приказ – как попытка напомнить себе, что он всё ещё фараон.

Трон, усыпанный бирюзой и лазуритом, казался слишком высоким для него в этот миг. Или наоборот – он стал меньше. Меньше, чем легенды, которые сам о себе сочинял. Меньше, чем маска сокола, за которой прятал страх. Меньше, чем гость, стоящий у подножия трона – прямой, неподвижный, без капли благоговения.

Фараон вглядывался в лицо пришедшего, но не видел ни почтения, ни страха, ни даже гнева. Только молчаливое… знание. Как будто этот человек – нет, это существо – уже знает, как всё закончится.

Незнакомец не ответил сразу. Он стоял в тишине, впитывая зал, как военный судья, только что вошедший в комнату с приговорённым. Мраморный пол тронного зала казался хрупким под его шагами, будто сама земля боялась прикасаться к нему. Сводчатые потолки дрожали в отблеске света, исходящего от его тела – не жара, не огня, не золота – чего-то древнего, неведомого, слишком настоящего.

Его взгляд скользнул по колоннам, по замершим фигурам жрецов, по покрытым драгоценностями лицам воинов. Он остановился на фараоне. И тогда воздух сгустился. Не стало слышно дыхания, даже звон подвесок на священных урнах стих.

– Я тот, чьим именем ты прикрывался, – голос был не громким, но каждое слово вонзалось в зал, как клинок. Не эхо – приговор.

Он сделал шаг вперёд. И трон закачался.

– Я – Гор. И ты лжёшь народу, – сказал он, без пафоса, без ярости. Просто констатация факта. – Ты не бог. Не сын солнца. Ты человек, прикрывающий страх пышностью.

И это «человек» прозвучало как самое страшное оскорбление.

Фараон побледнел. На миг показалось, будто даже золото маски не способно скрыть его страх – слишком явным стал тон, слишком неуверенно дрогнули губы.

– Храм признаёт моё право… Народ чтит…

– Народ молчит, – отрезал Гор, не повысив голоса. – Молчит не из веры, а из страха.

Он говорил спокойно. Но воздух в зале стал плотным, будто от жара перед бурей. Стражи не двигались. Слуги не дышали.

– Я слышал их шёпот ночью. Я видел их слёзы днём. Я видел, как ты зовёшь себя сыном неба, стоя по горло в крови.

Он подошёл ближе. Свет от его тела отражался в камне, не отбрасывая тени.

– И я вынес приговор.

Он не сделал ни шага, не взмахнул рукой, не произнёс заклинания. И всё же – зал отозвался. Воздух уплотнился, словно втянул в себя дыхание всех присутствующих. Стены храма задрожали, с потолка осыпалась пыль, и колонны, веками державшие своды, застонали в унисон, будто в них пробудилась древняя боль.

Фараон резко обернулся, глаза его расширились. Но было поздно. На его лице – точнее, на соколиной маске, скрывавшей страх за символом божества – пошла трещина. Она тянулась от виска к подбородку, как рана, рассечённая чьей-то невидимой волей. Потом – хруст. И часть маски с глухим стуком упала на мрамор.

Гор смотрел, не моргая. Его голос был ровным, без гнева, но в нём слышался приговор, не нуждавшийся в повторении:

– Разрушать ложь – мало. Её нужно искоренить. До корня. До последнего зерна, что пустило ростки во мраке.

Он не говорил о милосердии. Только о правде. И зал, пропитанный веками обмана, знал – она пришла.

Гор медленно отвернулся от фараона, словно вынеся окончательное решение, и каждый его шаг отзывался в пространстве гулким напряжением, будто сама земля внимала. В зале стало тише – настолько, что слышно было, как капля масла с жертвенного светильника упала на пол и зашипела.

Он не повышал голоса. Но его слова, отточенные, как клинок, разнеслись по тронному залу, многократно отражённые каменными сводами, – как эхо, исходящее не из человеческого рта, а из самой высоты.

– Ты не услышал. – Голос звучал не яростно, но бесповоротно. – Значит, услышит твоя кровь.

Ахептар подался вперёд, бледный, с лицом, искажённым недопониманием. – Что?.. – в голосе его звучал не гнев и даже не страх. Только трещина в иллюзии власти, которую носил десятилетиями.

Гор обернулся. Его золотые глаза горели не местью, а чем-то, что древнее и холоднее.

– Я забираю твою дочь. – Он произнёс это спокойно, словно произносил древний закон. – Её судьба – искупление. Или конец.

И в этом выборе не было приговора. Только зеркало.

Глава 4. Наследница

Тронный совет был в разгаре. Воздух в зале дрожал от запаха ладана, тяжёлых голосов и шелеста пергаментов. В зале сановники в богатых накидках, вполголоса спорили о налогах, караванах и очередной реформе, продиктованной капризом фараона. За длинным столом сидела Тияна – спина прямая, руки сцеплены. Слушала, но не участвовала. Её взгляд скользил по колоннам, украшенным сценами побед и триумфов – всё ложь, всё напоказ.

И тогда это случилось.

Без предупреждения – ни звука, ни толчка – в зал ворвался ветер. Не сквозняк, не порыв снаружи. Это было как дыхание иного мира: тяжёлое, плотное, со стоном, будто кто-то выл на грани слышимости. Он ударил, как волна, захлестнув всё.

Песок – откуда в дворце песок? – взвился облаком. Он врезался в лица, царапая кожу, проникая в рот и глаза. Слуги закричали, кто-то упал, охранники выхватили копья. Факелы на стенах мигнули и угасли, оставив зал в полумраке, где мерцание золота лишь усиливало ощущение кошмара.

– К принцессе! – выкрикнул капитан стражи, но голос его захлебнулся в завываниях ветра.

Несколько воинов бросились к возвышению, где сидела Тияна, но было уже поздно. Слишком поздно. В самом центре бури, точно в сердце пульсации сил, открылся разрыв – и из него шагнул Он.

Гор.

Имя ещё не прозвучало, но его присутствие опрокинуло порядок в зале сильнее, чем ветер. Он не шёл – возник. Как будто не вошёл, а был всегда – просто стал видим. Его фигура медленно обозначилась в вихре: высокая, словно высеченная из неба, с белыми волосами, что светились сами по себе, словно отражали не свет факелов – исчезнувших – а свет иной, внутренний, первозданный. Каждый его шаг звучал, как удар времени по камню.

Никаких доспехов, короны, регалий. Но взгляд… Он был достаточно тяжёл, чтобы заставить опустить глаза даже самых надменных жрецов. Даже тех, кто считал себя приближенными к богам. Никто не осмелился назвать его по имени, но все – на каком-то древнем, подсознательном уровне – знали: это Он.

Он не смотрел по сторонам. Не удостаивал вниманием ни визирей, ни полководцев.

Он смотрел только на неё.

Шаг, второй – и рука поднялась. Не угрожающе. Не властно. Просто – протянулась, как жест выбора. Прямая, открытая ладонь. Пальцы – крепкие, но тонкие – будто не для меча, а для весов. Рука бога. Или судьи.

И эта рука была обращена не к трону. Не к власти.

К Тияне.

– Твоя кровь гнила, – голос его был ровным, без ярости, но в этой ровности звенело отвращение, как лезвие, отточенное до беззвучия. – Но ты ещё не осуждена.

Он сделал шаг – ни угроза, ни милость. Просто констатация силы. Не силы грубой – силы бесповоротной.

– Ты – плоть лжеца. Того, кто носит моё имя, как маску, и клянётся небесами, которых никогда не видел. Ты – его кровь. Его дочь. Его наследие.

Он смотрел на неё, как смотрят на трещину в храмовой колонне – зная, что виноват не камень, а тот, кто скрыл изъян под золотом.

– Но даже в гнилой земле прорастает зерно, если дать ему свет. Или пепел, – добавил он, чуть тише, почти как бы себе, с оттенком иронии, в которой не было ни смеха, ни облегчения.

Молчание заледенело.

– Ты пойдёшь со мной не как пленница. Как орудие. Мир давно отрёкся от истины – и я отрёкся от мягкости. Тебе не дарована пощада. Но дарована возможность. Будет много боли. Будет унижение. Свободы – не будет. Но искупление возможно. Возможно.

Он склонил голову, будто прислушиваясь к чему-то незримому, далекому, как песок в крови веков.

– Ложь – затаилась в сердцах. Истина – забыта. Но я – помню. И теперь ты будешь частью моей памяти.

Пауза. Вдох. Его голос стал как рассвет – холодный, безжалостный, неизбежный:

– Ты идёшь со мной. Не потому что я выбрал тебя. А потому что другого выбора – больше нет. Ни у тебя. Ни у мира.

– Это… это похищение! – выдохнул кто-то из придворных, голос его сорвался на фальцет. Он отшатнулся за колонну, будто слово могло защитить лучше, чем стража.

Слуги дрожали, жрецы метались, словно забыли свои молитвы. Кто-то попытался встать между ним и Тияной, но пламя упавшего факела лизнуло полы его одежды – и страх оказался быстрее долга.

Она не пошевелилась.

Тияна стояла на ступенях, спина прямая, плечи обнажённые, бело-золотое платье всё ещё тяжёлое от утренних ритуалов. Лицо – спокойное. Не камень. Но сталь.

Сердце билось. Слишком громко. Она слышала его пульс в висках, в горле, в пальцах. Но не дрожала. Не позволила.