Полная версия
Непрошеный пришелец: Михаил Кузмин. От Серебряного века к неофициальной культуре
В статье «Скачущая современность» обнаруживается еще один любопытный претекст кузминских идей. Хотя Оскар Уайльд упоминается в статье как бы ненароком («Конечно, парадокс Уайльда, что „природа подражает искусству“, и остается парадоксом, и лондонские закаты не учились у Тернера, но мы-то выучились видеть их глазами этого фантаста»), в действительности эссе английского писателя «Упадок [искусства] лжи» («The Decay of Lying», 1889) можно рассматривать как источник некоторых мыслей Кузмина. Так, в основу кузминской статьи ложится уайльдовский афоризм «Искусство никогда ничего не выражает, кроме себя самого»133. В конце эссе Уайльда герой формулирует «догматы» новой эстетики:
[Первый] Искусство ничего не выражает, кроме себя самого. Оно ведет самостоятельное существование, подобно мышлению, и развивается по собственным законам. <…>
Второй догмат заключается в следующем. Все плохое искусство существует благодаря тому, что мы возвращаемся к жизни и к природе и возводим их в идеал. Жизнью и природой порою можно пользоваться в искусстве как частью сырого материала, но, чтобы принести искусству действительную пользу, они должны быть переведены на язык художественных условностей. В тот момент, когда искусство отказывается от вымысла и фантазии, оно отказывается от всего. Как метод, реализм никуда не годится, и всякий художник должен избегать двух вещей – современности формы и современности сюжета.
<…>
Третий догмат: жизнь подражает искусству гораздо больше, чем искусство подражает жизни134.
Кузмин воспринимает все три эти доктрины довольно близко к их изложению Уайльдом, оправдывая возвращение искусства к его внерациональной природе; показывая бесплодность утилитарного подхода к творчеству; указывая на особую общественную и моральную роль писателя, предлагающего читателю модель для подражания135.
Таким образом, в стратегии Кузмина обнаруживается еще один парадокс: попытка его выхода за пределы узкой модернистской среды сопровождается актуализацией эссе «Упадок искусства лжи» – одного из программных текстов раннего этапа развития русского символизма136. Кузмин черпал в эссе Уайльда ресурсы для оформления собственной позиции – защитника классической эстетики в эпоху доминирования утилитарного подхода к искусству. Однако можно и наметить отличие его программы от воззрений круга «Весов». Выход за рамки эстетизма к широкой публике не означал для Кузмина полного забвения канонов хорошего вкуса и стиля, а открывал возможность распространения этих канонов за рамки узкой среды. Можно предположить влияние Уайльда и на эту стратегию Кузмина. Согласно О. Б. Вайнштейн, Уайльд снискал огромную популярность по обе стороны океана не столько как эстет и законодатель мод, сколько благодаря тому, что в определенный момент начал транслировать нормы дендистского поведения на максимально широкую, в том числе низовую, аудиторию:
Благодаря Оскару Уайльду европейский дендизм принял «вызов» массовой культуры, выработав эстетику кэмпа. В деятельности Уайльда происходит переход от элитарного дендизма к игривому кэмпу. Поездка Уайльда в Америку оказалась первым опытом «коммодификации» дендизма – превращения его в коммерческий товар массового спроса. <…> Этот синтетический вариант дендизма был уже снабжен оптимальной рекламной упаковкой и готов для вхождения в массовую культуру137.
Кузмин, несомненно, знал о славе англичанина, однако в какой степени он прямо ориентировался на Уайльда, сказать невозможно. Параллелизм между собой и английским денди Кузмин осознавал: например, его увлечение чтением «Портрета Дориана Грея» совпало по времени с созданием его собственного двойного портрета с В. Г. Князевым – портрет писался Судейкиным летом 1912 года. По этому поводу Кузмин 23 июля этого года сделал в дневнике запись: «„Портрет“ и аналогии мне не очень нравятся»138.
Теоретические и тактические сближения свидетельствуют о том, что кузминская стратегия середины 1910-х годов не стала его абсолютным отказом от «символизма», а была способом адаптации положений эстетизма, культа красоты и самоценности искусства к массовой культуре, – что для Кузмина имело не столько эстетический, сколько этический и дидактический смыслы.
Внимание к современности было продиктовано модой, а в скором времени – и ситуацией войны. Однако оно уже было подготовлено имеющимся у Кузмина интересом: как один из вариантов построения своего образа на заре своей авторской карьеры он рассматривал и амплуа «выразителя современной жизни». В конце 1905 года он поделился с Чичериным планами о написании «современной повести „Шлюзы“»139 и отметил в дневнике: «План и сцены современного романа назревают» (запись от 1 ноября 1905 г.140). В более позднем письме В. В. Руслову Кузмин отстаивает право рассказа «Кушетка тети Сони» быть современным, невзирая на старомодность стиля:
Относительно же «Кушетки» я буду спорить, не боясь показаться в смешном виде собственного защитника. Технически (в смысле ведения фабулы, ловкости, простоты и остроты диалогов, слога) я считаю эту вещь из самых лучших, и, видя там Ворта, <…> не вижу пастушка и Буше. Это современно, и только современно, несмотря на мою манерность141.
Присутствие современных тем в произведениях Кузмина ощущали уже первые рецензенты. В критике с конца 1900-х, параллельно отмеченным нами константам репутации, развивалась и мысль о том, что поэзия Кузмина, несмотря на экзотичность локаций, понятна и нужна сегодняшнему читателю. Блок подчеркнул этот парадокс в своей рецензии на «Сети»:
Он [Кузмин] – чужой нашему каждому дню, но поет он так нежно и призывно, что голос его никогда не оскорбит, редко оставит равнодушным и часто напомнит душе о ее прекрасном прошлом и прекрасном будущем, забываемом среди волнений наших железных и каменных будней. <…> Недаром, читая стихи Кузмина, я вспоминаю городские улицы, их напряженное и тревожное ожидание142.
Симптоматична и рецензия А. Белого на «Приключения Эме Лебефа»:
Я не знаю, есть ли в таланте Кузмина что-либо вечное; я не знаю, обеспечен ли в будущем интерес к его темам. Он писатель наших дней. Он много дает теперь, сейчас143.
Многолетний друг Кузмина Чичерин отметил в «Александрийских песнях» не столько новаторство темы, сколько глубокое проникновение в суету «живой жизни» ушедшей эпохи: «…до сих пор ты ничего не писал столько адэкватно-античного, столь живого, как куски целой действительности…»144 Однако мысль о том, что творчество Кузмина откликается на духовные потребности современного человека, все же не выходила на первый план рецепции писателя, где господствовали иные образы145.
Публикация поэтических сборников «Осенние озера» и «Глиняные голубки», в которых древность и стилизация отходили на второй план, дали новый виток разговорам о Кузмине как о выразителе чувств своего поколения. Об этом писали столь несхожие по творческим убеждениям критики, как эпигоны символизма Николай Бернер:
Кузмин своим творчеством создает подлинную романтику современности; в калейдоскопе городских постижений проходит сладостно-скорбная повесть изысканной души его146, —
и Любовь Столица:
Это – желание поэта отрешиться от жеманничанья и кокетничанья, так присущих его прелестной Музе, Музе, зачастую нарумяненной и нередко с пикантной мушкой на щеке; а затем и стремление к большей простоте переживания, к высшей чистоте выражения – как бы некий поворот из парка на проселок, как бы легкий прыжок из окна салона на улицу147, —
а также Гумилев («его по-современному чуткая душа придает этим старым темам новую свежесть и очарование»148). При этом статичная репутация Кузмина в эти годы продолжала транслироваться в основном в провинциальной и популярной прессе, хотя и оставалась довольно значительной:
…ни шири, ни глубины нет в поэзии Кузьмина
У корейцев существует обычай завертывать богатого покойника в целую дюжину разноцветных одеял – из дорогой старинной парчи. Вот такого покойника мне всегда напоминает стилизаторская поэзия Максимилиана Волошина и Михаила Кузмина. Их посыпанные стилизаторским пеплом строки – взятая каждая в отдельности – старательно выточены и раскрашены, но одна с другою нимало не связаны, как одеяла на трупе150.
Таким образом, в целом уже в начале 1910-х годов Кузмин подготовил почву для удачной смены писательской стратегии. В рассказах, начавших выходить с 1912 года, современность обретала все более четкие контуры: сюжеты разворачивались в современных реалиях, герои говорили будничным языком, упомянутые предметы, места или произведения искусства были аккуратно вписаны в короткий временной отрезок, включающий в себя настоящее. Тенденция к сокращению дистанции между автором и читателем естественно привела автора к необходимости прямо откликнуться на происходящее, что он и сделал в книге «Военные рассказы» (Пг.: Лукоморье, 1915). Этой книгой Кузмин очевидно хотел закрепить свой успех.
Невоенные рассказы
Небольшая книжка «Военные рассказы», состоящая из восьми новелл и украшенная обложкой С. Ю. Судейкина, вышла в издательстве «Лукоморье» в мае 1915 года. Ранее семь рассказов из сборника были опубликованы на страницах тех самых популярных изданий, в которые Кузмин перешел в эти годы: два – в «Биржевых ведомостях», три – в «Лукоморье» и по одному в «Аргусе» и «Огоньке».
Читательская и исследовательская рецепция «Военных рассказов» подобна откликам на другую прозу Кузмина 1910-х годов151. В основном рассказы рассматривались как неудачная попытка Кузмина встроиться в общее патриотическое движение, создав литературу «на случай». В. Ф. Марков прямо называл начало 1910-х годов «халтурным» периодом кузминской прозы152. По мнению биографов, «„Военные рассказы“ по большей части не выходят на тот уровень, который был привычен для Кузмина в предшествующие годы»153. Современники, рецензируя кузминскую прозу этого периода, также выносили неутешительные суждения о ней:
Кузмин охотно предлагает читателю небрежную, милую болтовню своих скучающих героев. Но как простой, бесхитростный рассказчик петроградских историй, Кузмин не лишен интереса: в его рассказах есть занятность, с привкусом своеобразной пряности154;
Сюжеты «Военных рассказов» <…> сентиментальны, выдуманы, грубо-тенденциозны. Это переложенные на военные темы святочные рассказы, те самые рассказы о замерзшем мальчике и раскаявшемся под Рождество воре, над которыми так охотно издеваются юмористы. Издевался, верно, с высоты своего эстетического дуазо и г. Кузмин, пока не пришла необходимость тужиться и измышлять такую же третьесортную беллетристическую вермишель155.
Самые резкие слова принадлежали А. Тинякову, который откровенно обвинял Кузмина в нечувствительности к происходящему в стране и мире:
…«внимая ужасам войны», г. Кузмин оказался способен лишь на то, чтобы наскоро написать и напечатать несколько безвкусных рассказцев. В этом сказалась такая оскорбительная для человека душевная мертвость и умственная мелкость, что читателю невольно хочется пожелать, чтобы г. Кузмин не выходил впредь из круга любезных ему «штатских сплетен»156
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «Литрес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на Литрес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.
1
Здесь и далее стихотворения Кузмина цит. по наиболее авторитетному на настоящий момент изданию: Кузмин М. Стихотворения / Вступ. ст., сост., подгот. текста и примеч. Н. А. Богомолова. Изд. 2-е, испр. СПб.: Академический проект, 1999 [2000] («Новая библиотека поэта»), если не указано иное. Список основных источников текстов см. в: Сокращения.
2
См. в следующих новейших учебниках и учебных пособиях, рассчитанных на студентов-филологов: Серафимова В. Д. История русской литературы XX века: Учебник для студентов высших учебных заведений, обучающихся по специальности «Русский язык и литература». М.: Инфра-М, 2013. С. 10; Мескин В. А. История русской литературы «серебряного века»: Учебник для академического бакалавриата. М.: Юрайт, 2014. С. 96; История русской литературы XX – начала XXI века: Учебник для вузов: В 3 ч. / Сост. и науч. ред. В. И. Коровина. М.: ВЛАДОС, 2014. Ч. 1. С. 352–355; История русской литературы Серебряного века: Учебник для вузов / Отв. ред. В. В. Агеносов. 2-е изд., испр. и доп. М.: Юрайт, 2022. С. 135–143.
3
Кузмин М. А. Собрание стихов: [В 3 т.] / Сост., подгот. текстов и коммент. Дж. Э. Малмстада и В. Маркова. München: Wilhelm Fink Verlag, 1977.
4
Кузмин М. Проза: [В 12 т.] / Ред. и примеч. В. Маркова и др. Вступ. ст. В. Маркова. Berkeley: Berkeley Slavic Specialties, 1984–1990 (Modern Russian Literature and Culture: Studies and Texts).
5
Кузмин М. Театр: В 4 т. (В 2 кн.) / Сост., [примеч.] А. Г. Тимофеева. Под ред. В. Маркова и Ж. Шерона. Oakland: Berkeley Slavic Specialties, 1994 (Modern Russian Literature and Culture: Studies and Texts).
6
Кузмин М. Стихотворения. СПб.: Академический проект, 1999 [2000] («Новая библиотека поэта»).
7
Кузмин М. Проза и эссеистика: В 3 т. / Сост., подгот. текста и коммент. Е. Г. Домогацкой, Е. А. Певак. М.: Аграф, 2000.
8
Богомолов Н. А., Малмстад Дж. Э. Михаил Кузмин. М.: Молодая гвардия, 2013 («Жизнь замечательных людей»).
9
См.: Тименчик Р. Д. История культа Гумилева. М.: Мосты культуры, 2018.
10
Рейтблат А. И. Как Пушкин вышел в гении (О литературной репутации Пушкина) // Рейтблат А. И. Как Пушкин вышел в гении: Историко-социологические очерки о книжной культуре Пушкинской эпохи. М.: Новое литературное обозрение, 2001. С. 51–52.
11
На раннее формирование образа Кузмина указал уже В. Ф. Марков в первом обзорном исследовании кузминской поэзии. Марков описал этот образ как покоящийся на «трех китах»: «гомосексуализме, стилизации и прекрасной ясности» (Марков В. Ф. Поэзия Михаила Кузмина // Кузмин М. А. Собрание стихов: [В 3 т.]. München: Wilhelm Fink Verlag, 1977. Т. 3. С. 397). Схожим образом описали репутацию Кузмина А. В. Лавров и Р. Д. Тименчик (Лавров А. В., Тименчик Р. Д. «Милые старые миры и грядущий век»: Штрихи к портрету М. Кузмина // Кузмин М. Избранные произведения. Л.: Худож. лит., 1990. С. 3–16), С. Ю. Корниенко (Корниенко С. Ю. 1) В «Сетях» Михаила Кузмина: Семиотические, культурологические и гендерные аспекты. Новосибирск: НГПУ, 2000, 2) Самоидентификация в культуре Серебряного века: Михаил Кузмин: Учебное пособие. Новосибирск: НГПУ, 2006) и др. Г. А. Морев подошел к репутации Кузмина как к нарративу, предопределившему траекторию рецепции автора: «Удручающее непонимание современников, усвоивших в отношении Кузмина лишь изобретенную Ивановым в 1906 году дефиницию – „живой анахронизм“, – естественно оформилось после 1917 года в еще один, своего рода „некрологический миф“ о поэте…» (Морев Г. А. Казус Кузмина // Кузмин М. Дневник 1934 года / Под ред. Г. А. Морева. Изд. 2-е, испр. и доп. СПб.: Изд-во Ивана Лимбаха, 2011. С. 10).
12
Богомолов Н. А. Литературная репутация и эпоха // Богомолов Н. А. Михаил Кузмин: Статьи и материалы. М.: Новое литературное обозрение, 1995. С. 57.
13
Вебер М. Хозяйство и общество: Очерки понимающей социологии: В 4 т. / Пер. с нем. под общ. ред. Л. Г. Ионина. М.: ИД НИУ ВШЭ, 2016. Т. 1. С. 85.
14
Следы такого отношения можно встретить в: Морев Г. А. Казус Кузмина. С. 5–25; Богомолов Н. А., Малмстад Дж. Э. Михаил Кузмин. С. 239–296; Панова Л. Г. М. А. Кузмин: Несоветский писатель в советском окружении // Русская литература XX века: 1930-е – сер. 1950-х гг.: В 2 т. / Под ред. М. Липовецкого и др. М.: Academia, 2014. Т. 2. С. 23–47 и др.
15
Bourdieu P. Le Sens pratique. Paris: Minuit, 1980. Русский перевод: Бурдье П. Практический смысл / Пер. с фр. А. Т. Бикбов, К. Д. Вознесенская, С. Н. Зенкин, Н. А. Шматко; Отв. ред. пер. и послесл. Н. А. Шматко. СПб.; М.: Алетейя, 2001.
16
Бурдье П. Практический смысл. С. 214.
17
Кузмин М. Дневник 1905–1907 / Предисл., подгот. текста и коммент. Н. А. Богомолова и С. В. Шумихина. СПб.: Изд-во Ивана Лимбаха, 2000. С. 185–186.
18
См.: Лотман Ю. М. Поэтика бытового поведения в русской культуре XVIII века // Лотман Ю. М. Избранные статьи: В 3 т. Таллин: Александра, 1992. Т. 1. С. 259–261.
19
Бурдье П. Практический смысл. С. 128.
20
См. классическое и удобное определение дискурсивных практик, данное М. Фуко: «…совокупность анонимных исторических, всегда детерминированных во времени и пространстве правил, которые в данную эпоху и для данного социального, экономического, географического или лингвистического сектора определили условия осуществления функции высказывания» (Фуко М. Археология знания / Пер. с фр. М. Б. Раковой, А. Ю. Серебрянниковой; вступ. ст. А. С. Колесникова. СПб.: ИЦ «Гуманитарная Академия»; Университетская книга, 2004. С. 227–228). Отметим также определение О. В. Хархордина: «Эти практики настолько распространены и обыденны, что, как правило, не замечаются погруженными в них агентами социального действия. Наиболее значимые и распространенные практики составляют как бы „фон“ для осмысленных формулировок интересов и проектов, которые захватывают сознание на переднем плане» (Хархордин О. В. Обличать и лицемерить: Генеалогия российской личности. Изд. 2-е, доп. тираж. СПб.: Изд-во Европейского ун-та в Санкт-Петербурге, 2018. С. 11). Насколько нам известно, попытка приложить теорию практик непосредственно к литературному процессу предпринимается впервые. О концепции практик в социальных науках и многообразии подходов к их изучению см.: Волков В. В., Хархордин О. В. Теория практик. СПб.: Изд-во Европейского ун-та в Санкт-Петербурге, 2008.
21
Фицпатрик Ш. Срывайте маски! Идентичность и самозванство в России XX века / Пер. с англ. Л. Ю. Пантиной. М.: РОССПЭН; Фонд «Президентский центр Б. Н. Ельцина», 2005. С. 11.
22
Подробнее о процессе пересотворения классов в раннесоветской идеологии см.: Смирнова Т. М. «Бывшие люди» Советской России: Стратегии выживания и пути интеграции. 1917–1936 годы. М.: Мир истории, 2003. С. 183–242; Фицпатрик Ш. Срывайте маски!.. С. 41–105.
23
Об этом см.: Смирнова Т. М. «Бывшие люди» Советской России. С. 73–75.
24
Судьбы российского дворянства в пореволюционное время подробно исследованы в монографии С. А. Чуйкиной: Чуйкина С. А. Дворянская память: «Бывшие» в советском городе (Ленинград, 1920–30-е годы). СПб.: Изд-во Европейского ун-та в Санкт-Петербурге, 2006.
25
Жирмунский В. М. Преодолевшие символизм // Жирмунский В. М. Вопросы теории литературы: Статьи 1916–1926. Л.: Academia, 1928. C. 283. Впервые: Русская мысль. 1916. № 12.
26
Внесен Минюстом РФ в Реестр иностранных агентов.
27
Лекманов О. А. Книга об акмеизме // Лекманов О. А. Книга об акмеизме и другие работы. Томск: Водолей, 2000. С. 129.
28
Марков В. Ф. Поэзия Михаила Кузмина. С. 372.
29
Два схожих мнения были высказаны в идеологически выдержанных предисловиях к первым опубликованным в СССР сборникам писателя. Е. В. Ермилова выстроила биографию Кузмина как жизнеописание типичного модерниста, в творчестве которого «благодарность и хвалу миру, полному тепла и любви» необходимо рассмотреть за манерностью и «слишком „пряными“» мотивами (Ермилова Е. В. О Михаиле Кузмине // Кузмин М. А. Стихи и проза. М.: Современник, 1989. С. 21), что и привело автора к непониманию значения революции. По мнению С. С. Куняева, Кузмин сознательно противился советской культурной политике и потому выстроил «своего рода частокол, которым поэт естественно отгородился от происходящего вокруг» (Куняев С. С. Жизнь и поэзия Михаила Кузмина // Кузмин М. А. Стихотворения. Поэмы / Сост., вступ. ст. и примеч. С. С. Куняева. Ярославль: Верхне-Волжское книжное изд-во, 1989. С. 23).
30
Malmstad J. E. Mixail Kuzmin: A Chronicle of His Life and Times // Кузмин М. А. Собрание стихов: [В 3 т.]. Т. 3. С. 7–319.
31
Селезнев Л. Михаил Кузмин и Владимир Маяковский // Вопросы литературы. 1989. № 11. С. 83.
32
Тимофеев А. Г. Семь набросков к портрету М. Кузмина // Кузмин М. А. Арена: Избранные стихотворения / Сост., вступ. ст., подгот. текста, коммент. А. Г. Тимофеева. СПб.: Северо-Запад, 1994. С. 32.
33
Лавров А. В., Тименчик Р. Д. «Милые старые миры и грядущий век». С. 13–14.
34
Богомолов Н. А., Малмстад Дж. Э. Михаил Кузмин. С. 247.
35
Там же. С. 250.
36
Морев Г. А. Казус Кузмина. С. 8.
37
Морев Г. А. Советские отношения М. Кузмина // Новое литературное обозрение. 1997. № 23. С. 78–79.
38
Кузмин М. А., Чичерин Г. В. Из переписки // Кузмин М. А. Стихотворения. Из переписки / Сост., подгот. текста и примеч. Н. А. Богомолова. М.: Прогресс-Плеяда, 2006. С. 429.
39
Первая публикация – «Три романса» (1898) – прошла незамеченной (см. об этом: Дмитриев П. В. К вопросу о первой публикации Кузмина // Дмитриев П. В. Михаил Кузмин: Разыскания и комментарии. СПб.: Реноме, 2016. С. 23–28. Впервые: Новое литературное обозрение. 1993. № 3); вторая, в «Зеленом сборнике стихов и прозы» (1904), удостоилась отзывов Брюсова и Блока.
40
Кузмин М. Дневник 1905–1907. С. 287.
41
Волошин М. А. Собр. соч.: [В 13 т.] / Под общ. ред. В. П. Купченко и А. В. Лаврова. М.: Эллис Лак, 2007. Т. 6. Кн. 1. С. 22. Впервые: Русь. 1906. № 83. 22 декабря.
42
Панова Л. Г. Русский Египет: Александрийская поэтика Михаила Кузмина: В 2 кн. М.: Водолей Publishers; Прогресс-Плеяда, 2006. Кн. 1. С. 337.
43
Кузмин М. Дневник 1905–1907. С. 137. Здесь следует отметить, что едва ли в устах Иванова это была абсолютно положительная характеристика. Очевидно, на нее повлиял тот комплекс смыслов, который Вяч. Иванов вкладывал в понятие «александрийство» в статье «О веселом ремесле и умном веселии», замысел которой относится к 1906 году. Согласно Иванову, с конца XIX века наступил новый «александрийский период истории»: он отмечен интересом к прошлому, попытками осмыслить груз накопившейся культуры, что привело к развитию учености, но одновременно – к внутренней раздробленности первоначального синкретизма искусств, и окрасило современное искусство в минорные тона: «Истинно александрийским благоуханием изысканности и умирания, цветов и склепа дышит на нас искусство, ознаменовавшее ущерб прошлого века…» (Иванов Вяч. И. Собр. соч. / Под ред. Д. В. Иванова и О. Дешарт. Брюссель: Foyer Oriental Chrétien, 1979. Т. 3. С. 73). В журнальном варианте этой статьи (Золотое руно. 1907. № 5) был следующий, позже отброшенный, абзац: «И даже М. Кузмин, эстет и парнасец, подлинный отпрыск александрийской культуры, живой анахронизм среди нас, стилист, невольно делающий – не думая по-французски – очаровательные галлицизмы и в своих небрежнейших произведениях хранящий печать истинного латино-французского классицизма, – и он половиною своей души принадлежит нашей варварской стихии, – у себя дома в мире старообрядчества и слагает первые опыты простодушных мистерий» (Иванов Вяч. И. По звездам: Опыты философские, эстетические и критические. Статьи и афоризмы / Отв. ред. К. А. Кумпан. СПб.: Пушкинский дом, 2018. Кн. I. С. 349–350). Другой негативный аспект, проглядывающий в характеристике «древний», – отказ Кузмина принимать «новое» искусство Иванова и Л. Д. Зиновьевой-Аннибал: «Мне было бы до дна костей больно, если бы они, эти старые эстеты, уже не понимающие Городецкого, уже отучившиеся учиться, и жадные, и завистливые (Сомов, Нувель, Бакст, Кузмин), если они смогут тебе дать новое и <настолько?> яркое и сладкое, – что оно стоит новой жизни нашего истинного брака. Новое я приму, но не от них» (письмо Зиновьевой-Аннибал от 4 августа 1906 г. цит. по: Богомолов Н. А. Петербургские гафизиты // Богомолов Н. А. Михаил Кузмин: Статьи и материалы. С. 83–84). Вяч. Иванов в дневнике 1906 года неоднократно называет Кузмина «мертвым»: «Антиноя я бы любил, если б чувствовал его живым. Но разве он не мертв? и не хоронит своих мертвецов, – свои „миги“?» (1 июня. – Иванов Вяч. И. Собр. соч. Т. 2. С. 744).