Квартирный вопрос, или Как выжить студентке

Внутри Отдела Кадров горел яркий свет, поэтому на пороге этого кабинета Илонка почувствовала себя как товар на витрине. Она замерла на пороге под взглядами трех дам, которые с пренебрежением и превосходством посмотрели на нее. За массивным столом, словно древний, но очень бдительный цербер, восседала ОНА. Женщина, чье лицо, казалось, было высечено из гранита, а взгляд мог испепелить особо наглых соискателей прямо на месте. Илонка почувствовала себя мухой, случайно залетевшей в паутину.

Сергей, не обращая внимания на ауру вселенской усталости и недовольства, излучаемую Цербером, начал свою речь:

– У нас тут договоренность с начальником цеха сборки микросхем… моя сестренка, Илона… лучшая кандидатура…

Сергей расписывал ее достоинства так, будто Илонка была не просто 17-летней девчонкой, с треском провалившейся при поступлении в институт, а как минимум лауреатом Нобелевской премии по микросхемостроению. Цербер лишь изредка фыркала, ее губы были сжаты в тонкую ниточку, а глаза, казалось, сверлили дыру в черепе Сергея. Илонка же стояла, как нашкодивший школьник у доски, и мечтала провалиться сквозь землю, раствориться в воздухе, исчезнуть.

Затем, после пафосного монолога, Сергей взял трубку телефона и, приложив палец к губам, будто посвящая всех в великую тайну, набрал номер.

– Алло, Иван Иваныч? Это я, Сергей. Да-да, по поводу моей сестры…

Он говорил с начальником цеха так, будто они вчера вместе пили вино на пикнике. А потом, с победным видом, передал трубку Церберу. Та взяла ее двумя пальцами, словно это была ядовитая змея, и произнесла в трубку что-то короткое и неразборчивое, но очень, очень недовольное.

Сердце Илонки в этот момент яростно выскакивало из груди. Оно стучало так громко, что, казалось, его слышали даже в соседнем кабинете. Страх, волнение, надежда – все смешалось в один гремучий коктейль. Она ждала приговора. И вот, после очередной порции невразумительного бубнежа в трубку, Цербер наконец-то отложила телефон и, взглянув на Илонку так, будто та только что украла у нее последнюю конфету, произнесла:

– Ладно. Оформляем.

Это было как гром с ясного неба! Слово-спасение! Слово-ключ к той самой «денежной и престижной» жизни! Илонка уже приготовилась упасть в объятия брата и расцеловать его, как вдруг он, словно призрак, начал растворяться в воздухе.

– Ну всё, сестренка, дальше сама-сама, – бросил он на ходу, уже одной ногой в коридоре. – У меня там дел невпроворот, сама понимаешь, важные дела…

И с этими словами, оставив Илонку один на один с гранитной дамой, он исчез. Просто исчез. Как будто его миссия по доставке ценного груза была выполнена, и теперь он спешил спасать мир от очередного кризиса снабжения, оставив ее на растерзание бюрократической машине.

Илона осталась наедине с Цербером. И тут началось. На нее обрушился бумажный водопад. Анкеты, заявления, автобиография. Какая автобиография, что она могла написать кроме «родилась, училась, провалилась в институт…» Каждая бумага требовала подписи, и каждая подпись казалась Илонке шагом к неизбежному заключению в этом бюрократическом аду. Рука устала выводить завитушки, а мозг отказывался понимать, зачем столько вопросов о папе и маме, о сестре, о бабушках и дедушках, если ей всего лишь собирать микросхемы.

– Теперь медкомиссия, – отчеканила Цербер, протягивая ей кипу направлений, словно приговор. – А потом сюда, за пропуском. И тогда уже начнешь работать.

«Тогда уже…» – пронеслось в голове Илонки. О, эти слова звучали как обещание рая после чистилища. Но сначала – медкомиссия. Илона уже предвкушала все «прелести» советской медицины, но это было уже совсем другая история. Главное, что ее «золотое дно» оказалось сперва глубокой ямой из бумаг и нервов. И это было только начало.

Семь километров боли

Когда, наконец, Илона, облегченно вздохнув, выползла из кабинета отдела кадров, ей так захотелось скорей домой, что она готова была не просто рыдать… Ей хотелось свернуться клубком, исчезнуть, раствориться в воздухе.

Илона шла к выходу по длинному, тускло освещенному коридору, который, казалось, вел в никуда. Снующие туда-сюда люди с папками и документами, их серые, озабоченные лица, мелькающие в полумраке, – все это тревожило Илону до дрожи. Все было чужое и чуждое. Они двигались с какой-то отлаженной, механической точностью, словно винтики в огромном, бездушном механизме. Никто не улыбался. Никто не смеялся. Просто шли, не замечая никого вокруг.

Еще вчера Илона была школьницей. Семнадцать лет – это же целая жизнь, наполненная звонким смехом подружек, запахом мела и свежих чернил, шелестом страниц атласа мира, который она мечтала объездить. Еще вчера она сидела за партой, мечтая о Пушкине и далеких странах, о том, как будет студенткой, а потом учителем. Ее тетради были исписаны стихами, а портфель был полон не только учебников, но и надежд.

А сегодня… Сегодня она была просто «рабочей». Семнадцать лет. Целая жизнь впереди, а казалось – уже конец.

Когда она, наконец, выбралась из лабиринта коридоров на улицу, еще по-летнему теплый ветер ударил в лицо, но даже он не смог разогнать удушающее ощущение, которое навалилось на нее внутри. Завод, огромный, мрачный, с бесконечными рядами стен из красного кирпича, казался не просто зданием, а каким-то чудовищем, которое медленно, но верно проглатывает и перемалывает души.

Илона сжала кулаки, пытаясь удержать подступающие слезы. Душа сжалась в комок, спряталась где-то глубоко внутри, не желая принимать эту новую реальность. Она хотела быть учителем, библиотекарем, художником, да кем угодно, только не этим. Она хотела читать книги, а не собирать микросхемы. Хотела видеть мир, а не тусклые стены завода.

Вчерашняя Илона, с ее мечтами и наивными представлениями о взрослой жизни, казалось, умерла где-то там, в душном кабинете отдела кадров. А на ее место пришла другая – грустая, испуганная, с липким ощущением тревоги на душе, которая никак не уходила.

Сейчас перед ней стояла новая задача. Как теперь добраться до родного дома – это был еще тот квест. Электричка только вечером в 6 часов, а сейчас, по ощущениям, только 10 утра, и между этими временными точками лежала целая вечность, а заодно и какая-то непонятная планета, на которой она оказалась. Что делать?

Илонка стояла у заводских стен, в небе сияло яркое, хоть и осеннее солнце, которое нагло светило, будто издеваясь над ее внутренним апокалипсисом. Было тепло. И Илонка, в приступе отчаянной гениальности, решила, что пойдет домой пешком. Она приблизительно знала дорогу, а поэтому, недолго думая и не просчитывая последствия, пустилась в столь рискованную авантюру. О том, что это была не просто авантюра, а самоубийственная миссия по уничтожению собственных стоп, Илонка поймет позже, а пока ей ее план казался единственно верным. И она двинулась к намеченной цели – домой.

Она ускорила шаг, почти побежала прочь от заводских ворот. Домой. Где пахнет мамиными пирогами, где уютно и тепло. Где есть книги и тишина. Где можно закрыть глаза и представить, что все это – лишь страшный сон.

Вначале она прошла через сосновый бор на берегу реки, где пахло хвоей и свободой, потом через частный сектор города, где каждый забор выглядел, как насмешка над ее усталостью, и вышла к мосткам через реку. А дальше дорога уходила в гору через огромный луг, который казался бескрайним зеленым океаном. За лугом, далеко впереди, на вершине высокого холма, виднелся лес – ее следующая веха на пути к спасению. Вот туда и шла Илонка, с каждым шагом все больше напоминая отважную амазонку, героиню-путешественницу, или первооткрывательницу новых земель.

Солнце все так же светило в безоблачном небе, дорога вилась через луг, как змея, а вот Илонке уже было не очень комфортно. Комфорт решил взять отпуск, а его место заняло нарастающее жжение. Она поняла, что ее туфли, казавшиеся такими удобными и милыми сегодня утром, начинают нещадно тереть пятки, словно коварные агенты, работающие на врага.

Когда Илонка, обливаясь потом и проклиная обувную промышленность, поднялась на вершину холма, то ее взору открылся очень красивый пейзаж: луг, все еще зеленый, извилистая река неспешно несла свои воды, словно смеясь над ее страданиями, а пятки у Илоны пылали огнем, устраивая адский адреналиновый фейерверк. А ей еще нужно было пройти через темный, как непроглядная ночь, лес, потом еще через один луг и небольшую деревню, и только потом пойдет спуск с горы и внизу железная дорога. И там, за железной дорогой, маячил милый дом, родной дом, как мираж в пустыне.

Через лес Илонка пролетела быстро, почти не дыша, потому что было немного страшно. Лес был темным, высокие ели почти не пропускали свет, превращая дорогу в туннель из теней и шорохов. Но дорога через лес была торная, широкая, и это внушало оптимизм, а заодно и ускоряло шаг, потому что перспектива встретиться с диким кабаном в ее состоянии не очень прельщала. Когда, наконец, Илонка, словно пуля, вылетела из леса и дальше дорога привела ее в деревню, она уже еле шла. Пятки болели нестерпимо, каждый шаг давался с таким трудом, будто ее пятки кто-то жег раскаленным железом. Когда закончилась деревня и дорога вновь вилась через луг, Илонка сбросила ненавистные туфли, эти пыточные инструменты, и пошла босыми ногами по траве, которая казалась спасительным бальзамом и приятно холодила истерзанные ноги. На пятки было страшно смотреть: мозоли превратились в кровавое месиво, достойное фильмов ужасов. По щекам Илонки текли слезы – от боли, от обиды, от осознания тотального фиаско и от того, что ее первый шаг в самостоятельную жизнь оказался просто дном ее страданий. Последний километр пути, к ее ужасу, пришлось вновь идти в туфлях, потому что земля стала слишком колючей. Илонка шла из последних сил, каждый шаг – это был акт чистого мазохизма.

Когда она, наконец, пришла домой, то с огромным удовольствием сбросила ненавистные туфли, со вздохом облегчения швырнув их куда подальше, плюхнулась на диван, словно мешок с картошкой, и разрыдалась горько и отчаянно.

Мама, увидев пятки дочери, глубоко вздохнула, словно вдыхая всю боль мира, и открыла аптечку.

– Горе, ты мое! – сказала мама, качая головой. – Что же ты такое надумала? Семь километров шагать пешком в туфлях! Это же семь кругов ада, а не дорога домой!

Устройство на работу вновь было отложено в долгий ящик. Карьера на заводе была отложена до лучших, точнее, до «заживших» времен. Мозоли заживали долго и мучительно, превратившись в настоящие мини-кратеры. Ничего надеть на израненные пятки Илонка не могла, кроме, разве что, валенок, да и то с осторожностью.

Брат как-то вечером, спустя неделю, заглянул домой, словно только что вернулся из параллельной вселенной, где времени не существует, и поинтересовался, почему Илонка пропала с радаров.

Мама горестно вздохнула и рассказала печальную сагу о мозолях и разбитых мечтах. Брат вздохнул, как будто ему только что сообщили о конце света, но тут же вспомнил, что у него еще совещание по спасению галактики. Он посмотрел на Илонку, как на маленького, очень странного ребенка, покачал головой и только и сказал, с видом умудренного жизнью философа:

– Ясно. Надеюсь, через неделю все заживет.

Да, через неделю пятки, наконец, зажили, оставив после себя лишь смутные воспоминания о боли. А к этому времени наступил октябрь с дождями и холодами, встретив Илонку не только прохладой, но и прохладным отношением к пешим прогулкам. Илонка прошла медкомиссию, которая, кажется, была единственной вещью, которая не причинила ей физической боли, и наконец-то, она осторожно перешагнула проходную завода, готовая к новым испытаниям.

Цех №13

И вот Илонка, чувствуя себя первооткрывателем нового континента, а не просто новичком на заводе, шагнула на огромную территорию. Огромная – это было слабо сказано. Это был целый индустриальный город, раскинувшийся на километры, с бесчисленными корпусами, похожими на гигантские серые коробки, каждая из которых, казалось, скрывала в себе некую тайну, а то и пару заблудившихся душ. Илонка, как обычно, немедленно заблудилась. Пришлось несколько раз спрашивать дорогу, пытаясь объяснить, что ей нужен не просто цех, а ее цех – номер 13, который, по ощущениям, находился где-то на другом конце этого мира. Каждый раз, когда она спрашивала, ей указывали в разные стороны, и Илонка начинала подозревать, что цех №13 – это миф, а она – героиня какого-то запутанного лабиринта.

И вновь, когда Илона, наконец-то нашла этот, казалось, призрачный, а теперь реально существующий цех номер 13, такая уж Илонка везучая, не обошлось без казуса. В кабинете начальника цеха, со странной фамилией Дракопуло (у Илоны мелькнула мысль – Дракула), ее встретил не приветственный взгляд, а подозрительный прищур. Не успела Илона переступить порог кабинета начальника цеха, как его взгляд упал на ее модный в то время пакет, любовно прозванный в народе «Дикий пляж» – с пальмами, бикини и всем полагающимся буржуазным великолепием. Начальник поморщился так, будто только что проглотил лимон целиком, да еще и с кожурой.

– Чтобы я этой гадости буржуазной в моем цеху не видел! – отрезал он, словно пакет был не сумкой для бумаг, а шпионским оборудованием.

Илонка смутилась и покраснела, чувствуя себя шпионкой-диверсанткой, пойманной на горячем с пакетом, полным идеологически неправильных картинок. Ее «золотое дно» пока что пахло не золотом, а нафталином и строгими нравами. Позже, когда Илонка уже работала не первый месяц и привыкла к местным порядкам, она, как и другие девчонки, перестала обращать внимание на подобные мелочи и ходила с чем хотела. Но пока – смущение было неимоверным.

После такого не совсем радушного, но зато запоминающегося приема, Илонка вместе с технологом – молодой, приятной и, что удивительно, улыбчивой женщиной – прошлась по цеху. И вот тут Илонка забыла про пакет, начальника и даже про свои многострадальные пятки. Зрелище поразило и впечатлило. Цех был огромным, светлым, залитым искусственным светом, похожим на операционную. В два ряда, напротив друг друга, сидели женщины в безупречно белых колпаках и халатах, склонившись над микроскопами. Они не просто смотрели – они творили магию. Собирали блоки для радиостанций, которые, вероятно, потом отправлялись куда-то в космос или на секретные подводные лодки. Кто-то работал с крошечным паяльником, который Илонке показался инструментом для ювелирной хирургии, кто-то приваривал тонкие, как волос, золотые провода на ситалловые1 платы. «Золотые провода! – пронеслось в голове у Илонки. – Значит, „золотое дно“ все-таки существует, только оно в микросхемах!»

Она смотрела на все это, как на инопланетную технологию, и удивлялась, как люди могут видеть что-то в эти крошечные штучки, да еще и работать с ними.

Потом были инструктажи, бесконечные бумаги, которые Илонка подписывала, не особо вникая в суть, а потом ей выдали спецодежду – белый халат, белый колпак, чтобы волосы не выпадали на секретные микросхемы, а то вдруг они от этого взбесятся, и кожаные тапочки, которые, о чудо, не жали! А еще инженер по технике безопасности, мужчина с лицом, которое, казалось, видело все мыслимые и немыслимые нарушения, предупредил, что на рабочем месте нельзя пользоваться косметикой. «Нарушительниц ждет умывание и лишение премии!» – заявил он, словно это было не предупреждение, а приговор к средневековой пытке. Илонка, которая еще вчера мечтала о карьере кинозвезды, теперь должна была выглядеть как привидение в белом халате, лишенное всякого намека на гламур.

Затем Илонку подвели к одной из женщин, которая выглядела как опытный гуру микросхем, и сказали, что это ее наставница. «Полгода она будет вас обучать, а потом вы будете сдавать экзамен и получите разряд», – прозвучало как приговор к пожизненному обучению. Илонка получила свое рабочее место с микроскопом, паяльником и сварочным приспособлением, которое выглядело, как игрушка из будущего. Теперь Илона стала членом бригады из пяти человек, и это немного грело ей душу. Позже, за обедом, Илона узнала, что три девчонки, такие же, как она, «бедолаги», попали сюда не по своей воле. Галя не поступила в мединститут, Надя – в железнодорожный, Таня – в финансово-экономический. «Значит, не одна я такая, кто не смог покорить вершину образования и оказался на дне, которое, возможно, и золотое, но пока больше похоже на ситалловое,» – подумала Илонка, и это знание, как ни странно, немного облегчило ее участь и успокоило муки совести.

Но отработала Илонка всего лишь три дня. Ровно три дня Илонка осваивала тончайшие нюансы пайки и сварочных работ, училась работать с крохотными диодами и транзистарами, смотреть на них в микроскоп и крепить на платы, согласно чертежам. Три дня она чувствовала себя частью великого и непонятного механизма, где золотые провода и микросхемы были важнее всего на свете. А потом их, молодых, незамужних и, вероятно, совершенно не понимающих, что происходит, отправили в колхоз с «шефской помощью» в сборе морковки. «Шефская помощь» – звучало это так же величественно, как и бессмысленно. «Морковка. Карл, морковка!» – пронеслось в голове у Илонки, когда она осознала, что ее путь к «золотому дну» вновь пролегает через грядки, а не через микроскопы.

Морковка: осенний реквием и крещение духа

Раннее октябрьское утро дышало сыростью и густым, молочным туманом, что обволакивал мир, приглушая звуки и скрывая очертания привычных улиц. Илонка стояла на проходной родного завода, ощущая, как пронизывающий холод просачивается сквозь тонкую ткань её куртки. Рядом с ней, словно верный, но неподъемный спутник, возвышалась необъятная сумка, набитая до отказа: теплая куртка, шапка, несколько свитеров, шерстяные носки, и, конечно же, резиновые сапоги – немые свидетели предстоящей битвы за урожай.

Что такое уборка моркови на бескрайних колхозных полях в октябре, Илонка знала не понаслышке. Для деревенской девчонки, выросшей среди полей и огородов, это было не просто знакомо, это было выгравировано в памяти на уровне мышечной боли и пронизывающего до костей холода. Ехать куда-то ей не хотелось от слова совсем, но, увы, никто её и не спрашивал. Это был не вопрос выбора, а незыблемый закон осени, ежегодный трудовой призыв, от которого нельзя было уклониться. Илонка чувствовала себя пешкой на огромной шахматной доске, которую двигала невидимая рука судьбы.

Единственным утешением, тонким лучиком света в этом туманном утре, было осознание того, что она едет не одна. Рядом щебетали и смеялись молодые, задорные девчонки из её цеха, их голоса звенели, как серебряные колокольчики, разгоняя утреннюю тоску. Их смех был заразителен, и Илонка невольно улыбнулась. С ними ехал и заместитель начальника цеха – крупный, веселый мужчина с добродушными морщинками вокруг глаз. Он шутил без умолку, его баритон разливался по проходной, разбавляя атмосферу уныния и безысходности. «Не то что наш начальник, – промелькнула мысль у Илонки, – этот хоть человек». В компанию также влилась пара инженеров, чьи обычно серьезные лица сегодня были расслаблены в предвкушении необычного приключения, и два наладчика оборудования, чьи руки, привыкшие к тонким механизмам, теперь готовились к более грубому труду. В общем, подобралась компания что надо – шумная, жизнерадостная, готовая к любым испытаниям. А для Илонки, новенькой в цехе, это был еще и прекрасный повод быстро познакомиться со всеми, стереть неловкие грани первых дней.

Вскоре все погрузились в старенький, пропахший бензином автобус, и он, кряхтя, тронулся в путь. Куда именно, Илонка не знала – да и какая разница? Куда везли, туда и ехала. Мысли о бескрайних полях, о сырой земле и холоде еще не успели заглушить легкое возбуждение от новизны ситуации. Но когда автобус наконец остановился, и они выгрузились, настроение Илонки рухнуло, словно камень в бездонную пропасть.

Их поселили в двухэтажном здании, которое, казалось, дышало холодом и запустением. Это был не дом, а скорее призрачный остов, абсолютно лишенный тепла и уюта. Жилые помещения располагались на втором этаже, а на первом – нечто, что отдаленно напоминало бытовой блок, но было таким же холодным, неустроенным и неуютным. Каждая трещина в стенах, каждый скрип половицы шептал о давнем забвении. Кормить их собирались в колхозной столовой, но только завтра. А сегодня, в этот первый день, вся их разношерстная, но уже сплоченная компания собралась в одной из комнат на первом этаже. Посреди нее стоял длинный, кое-как сколоченный из досок стол, а рядом – две такие же, грубо сбитые скамьи.

Человек двадцать, все до единого, выставили на стол свои «ссобойки». Запах нарезанных огурцов и помидоров, свежей зелени, нагонял аппетит. Домашние котлеты и отбивные, источающие аппетитный аромат, казались настоящим пиром. И тут заместитель начальника цеха, крякнув заговорщицки, словно фокусник, вытащил из недр своей сумки молочную бутыль. Сердце Илонки ёкнуло – она уже догадывалась, что там. И точно: это был спирт. Вот это поворот! Уныние от холода сменилось каким-то озорным предвкушением.

А потом начался обед, плавно перетекающий в ужин, а для Илонки – в настоящее крещение. Самое ужасное, или, скорее, самое незабываемое, было то, что всех девчонок, пришедших работать в цех сборщицами микросхем, решили «посвятить» в профессию. А это означало, что им наливали спирт, благо, разбавленный водой. Вот тут-то и пришлось Илонке, которая до этого пробовала лишь домашнее яблочное вино, и то по большим праздникам, пить эту жгучую жидкость. Под веселое улюлюканье, ободряющие крики и смех сослуживцев, Илонка делала глоток за глотком. Спирт обжигал горло, оставляя за собой пылающий след, но отступать было некуда. Это был своего рода ритуал, негласный пропуск в новый мир, в новый коллектив. Сразу хочу сказать, что ничего страшного не случилось, кроме ужасного утреннего сушняка, когда рот казался пустыней, а голова – раскаленным котлом.

А потом, утром, начались унылые, но неизбежные трудовые будни на полях колхоза. Морковка уродила на славу – оранжевые корнеплоды плотно сидели в земле, обещая богатый урожай. И дружная компания вместе с Илонкой собирала её почти две недели, каждый день, с утра до вечера. Иногда лил дождь – холодный, пронизывающий, словно тысячи ледяных иголок. Тогда все сидели в здании, вернее, не сидели, а лежали, свернувшись калачиком, пытаясь хоть как-то согреться. Дождь был и благословением, и проклятием: он давал передышку от изнурительного труда, но одновременно усиливал всеобщую сырость и холод.

Условия проживания были, мягко говоря, спартанскими. Комнаты не отапливались совсем, и единственным спасением от вездесущего холода и всепроникающей сырости был огромный электрический калорифер с вентилятором, гудевший, как реактивный двигатель. Он стоял в коридоре, словно пульсирующее сердце тепла, и поэтому дверь в комнату постоянно была открыта, чтобы хоть немного этого драгоценного тепла могло попасть внутрь. Белье было постоянно сырым, пропитанным запахом сырости и влаги. Сапоги сушились прямо у калорифера, источая специфический аромат мокрой резины. Спали, укрывшись не только одеялами, но сверху набрасывали куртки, создавая своеобразный кокон из тряпок и тепла, отчаянно пытаясь удержать каждый градус.

А с душем было еще то приключение, достойное отдельной главы. На первом этаже, посреди огромного помещения, похожего на пустой амбар, стоял одинокий кран с горячей водой. Просто кран. Без кабинок, без занавесок, без намека на уединение. Там все и мылись. Брали свои десяти-литровые оцинкованные ведра, в которые днем собирали морковь, наполняли их горячей водой, и, пока одни стояли на посту у огромных ворот, держа их закрытыми, другие, при уличной температуре в 10—15 градусов, мылись, как могли, с максимальной скоростью и изобретательностью. Это был настоящий ритуал, акт коллективного выживания и взаимопомощи. Самое удивительное, что никто не заболел – то ли юность брала свое, то ли закалка деревенской жизнью, то ли сила духа, закаленная общим испытанием.

Как-то в один из вечеров, Илонка проснулась от шума, который, казалось, пробивался сквозь плотный слой её сна. Открыв глаза, она обнаружила, что на её кровати сидит незнакомый парень и пристально смотрит на неё. Это был момент чистого, сюрреалистического шока. Оказалось, что местные парни, словно тени, влезли в комнату через окно, и уже минут двадцать девчонки с ними ругались, пытаясь выгнать непрошеных гостей вон. А Илонка, утомленная дневным трудом и крепким сном, все это время спала спокойно и ничего не слышала, погруженная в глубокое забытье. В конце концов, на шум и крики прибежали мужчины из своей комнаты, и местные, устыдившись или просто испугавшись мужской компании, удалились, растворившись в ночной мгле.